Мы вошли в коридор на палубе сразу над той, где села капсула; выбрали этот путь, поскольку именно тут глубже всего доставал прожектор. Радист начал записывать маршрут в закрепленном на руке блокноте – во-первых, чтобы не заблудиться на обратном пути, а во-вторых, чтобы не потерять ориентацию по отношению к оси вращения остова корабля и противосолнечной защиты. Пассажир взял с собой также люминесцентный маркер и при каждом повороте отмечал им стены.
А свернули мы уже через двенадцать метров. Это были коридоры промышленного модуля – мы узнали их по ширине переборок и фабричным штампам над запертыми дверями. Все было покрыто легким налетом копоти и чем-то вроде графитовой пыли. Мы подсвечивали с боков, пока Пассажир протирал металл перчаткой. Появились порядковые номера, эмблема производителя и энергетические спецификации. Радист нажал кнопку и дернул аварийный рычаг, но дверь даже не дрогнула. Он обвел лучом фонаря коридор вокруг. Под потолком у следующего поворота парил труп семирукого автомата, паук-канделябр. У стыка стен тянулись пучки силовых кабелей толщиной с мужское бедро, тераджоулевый канал прямо из реактора.
– (шум) Он ходил на инженерном дежурстве.
– Знаешь, что это?
– (шум) Техногатор.
В свои последние дни «Беовульф» явно совершал рейсы как вспомогательная единица лунного инженерного корпуса. Мы находились в модуле робототехники и кибернетики класса Альфа-плюс, то есть предназначенном не столько для выполнения заранее заданных работ, сколько для производства средств для их выполнения – в космосе может случиться любое количество катастроф, все мы тут живем в искусственной среде, существование которой поддерживается машинами, и невозможно предвидеть, какой тип автоматов или интеллектронных систем окажется необходим в той или иной ситуации, нельзя также все их складировать на месте или транспортировать в случае потребности через всю Солнечную систему. Техногатор же способен за несколько часов сконструировать автоматику, способную справиться с любой проблемой, лишь бы в его распоряжении имелись материалы и энергия.
Радист записывал номера закрытых производственных ниш. Я не спрашивал, зачем они ему.
Коридор становился все более захламленным, нам все чаще приходилось отпихивать от себя куски оборудования, обломки механизмов, все более крупную метеорную пыль. Мы уже двигались гуськом – шедший впереди закреплял фонарь на шлеме и, освободив руки, раздвигал завесы мусора. Однажды вытолкнутые из левитационного оцепенения, они затем отскакивали от стен, налетали на очередные предметы, кружили, в зависимости от массы, в медленном балете или будто разъяренные слепни; их не тормозил воздух, не тормозила гравитация. Оказавшись в арьергарде, я развернулся на сто восемьдесят градусов и посмотрел назад. Весь коридор за нами кружился и пульсировал, будто содрогающийся от перистальтики кишечник. Мы влезали во внутренности мертвого организма, который, однако, после нас оживал мертвячьей, полутрупной жизнью. Свет фонарей на скафандрах прыгал по носящейся повсюду могильной шрапнели.
Вскоре она стала еще гуще. Мы добрались до перекрестка. В коридоре справа свет увязал во мраке на расстоянии в пару метров – там висели метеоритные обломки величиной с кулаки и головы, куски угольной и железоникелевой породы, пористого реголита, энстатитовых хондритов.
– Нам не протиснуться.
– (шум) Как это все тут оказалось?
Часть обломков вплыла в главный коридор, нам приходилось отпихивать камни с многокилограммовой массой и еще следить, куда они потом улетают, рикошетом рассыпались в замедленном темпе, будто бильярдные шары. Двигавшийся впереди Радист, тяжело дыша, предупредил об исключительно тяжелой преграде, которую он только что оттолкнул, и лишь направив на нее два фонаря, мы увидели, что, медленно вращаясь, пролетает над нашими головами, на миг вырванное из черного молока: труп человека в разодранном надвое комбинезоне. Радист оттолкнулся плечом от стены, развернулся вокруг сломанной балки, передал импульс банке со смазкой и уперся пятками в потолок.
Мы зависли вокруг, нервно облизывая его языками света.
– (шум) (шум)
У него отсутствовала левая половина головы. Разрез наверняка был сделан лазером – осталась ровная плоскость от макушки черепа до кости ключицы, extremitas sternalis[195] и manubrium sterni[196]. Оттуда произрастал раскидистый куст кремниевых и медных схем, ниобиево-танталовых диодов, вакуумных ламп, длинных резисторов на оловянных жилах, в клочьях порванной изоляции и загустевшего тавота. Из corpus callosum[197] торчал вкрученный вертикально в обледеневшую мозговую ткань считыватель ферромагнитной ленты.
– (шум) Доктор?
Я осторожно раздвинул материю комбинезона. На белой майке следов крови не обнаружилось. Мужчина застыл с раскинутыми, будто для полета, руками, подогнув ноги. Правый его глаз – ледяной рубин – с маниакальным напряжением таращился в бесконечность между локтем Пассажира и коленом Радиста. Прежде чем он замерз, в глазном яблоке лопнули все кровеносные сосуды. Правая половина рта застыла в полукрике, показывая половину языка. Слева ему соответствовала половинка перфокарты. Я вырвал ее из этого кустарника обезумевшей электроники. Код на краю описывал элемент некоей техногаторской процедуры. Я передал карту Радисту. Тот записал код и спрятал ее в карман скафандра.
Вспомнив про карманы в комбинезоне трупа, я обшарил их, но не нашел ничего, кроме карандаша, нескольких резиновых прокладок и связки проводов. Однако при этом я обратил внимание на левую кисть покойника – лишь посветив вблизи, заметил, что ногти на ней на самом деле не ногти, их заменили квадратными эбонитовыми пластинками. Кожу кисти покрывала густая татуировка машинного штрихкода. Я отвернул рукав комбинезона. Татуировка шла вдоль всей руки. Либо ее сделали до смерти космонавта, либо уже после кто-то снова одел мертвеца.
– (шум) Доктор?
– Понятия не имею. Наверняка он погиб раньше. Но как, и что это вообще такое…
– (шум)
Повинуясь некоему абсурдному рефлексу, я повел фонарем в обе стороны в глубь коридора. Не наблюдает ли кто за нами, не подкрадывается ли? Но во мраке возник лишь хаос машинной могилы, движущийся и неподвижный.
– (шум) Де Грэ, третья волна, «Резонанс Трутня».
– (шум) Что?
– (шум) Этот космоарт в свое время уходил на Луне за триста тысяч. Теперь это банальность. Простейшие контрасты человек-машина. Вы видите всю топорность подобного рода симметрии.
У меня запищал кислородный таймер. Я предупредил их, и они замолчали. Я считал показания датчиков излучения. Ничего не изменилось. Где мы находились по отношению к оси вращения остова корабля, нашей «жемчужины» и защиты? Радист какое-то время изучал свои записи. Я закусил губу. Мы не слишком хорошо все продумали и наверняка не успеем вернуться в «жемчужину». Предполагалось, что нас прикрывает фланец атомного реактора какого-то из этих разрушенных кораблей или поселений. Но зашли ли мы достаточно далеко в глубь «Беовульфа», за пределы вектора пробитой в нем дыры? Радист считал метры и повороты. Он должен был знать.
– (шум) Окей.
И все же мы замерли возле трупа на долгие секунды, ожидая прилива солнечной бури, панического писка датчиков. Три светящихся диска бесцельно кружили по стенам, камням, трупу, обломкам машин и мебели; выброс адреналина в сотни раз умножал любое движение, любой танец света. Миллиметровое дрожание дюз проявлялось в двухметровой дуге прожектора.
Именно тогда мне показалось, что в гуще испуганных мыслей за движущимися завесами мусора высветилось некое другое движение, более резкое, неравномерное, движение иной, более крупной формы – там, у дна коридора-шахты, по которому мы уже прошли. Будто получив укол адреналина в сердце, я тут же вернулся туда мыслями и светом – но нет, ничего конкретного уловить уже не удалось.
Тик-тик-тик… мы переждали ожидаемый удар бури, и ничего не произошло – стрелки едва дрогнули. Нам ничто не угрожало. Однако настроение наше необратимо изменилось – если прежде нас толкало вперед свойственное исследователям и первооткрывателям волнение, то теперь от него мало что осталось. Уже не только я один размахивал фонарем, движимый не столько любопытством, сколько страхом. Круги, овалы и изогнутые пятна света прыгали по потолку, полу, стенам, липли к дрейфующим в коридоре предметам, то и дело нацеливаясь назад, на то, что оставалось позади. И под этими нервными лучами-взглядами перед нами возникали очередные загадки «Беовульфа».
Бездействующий робот неизвестной модели, воткнувшийся в стенную плиту, будто та налетела на него из-за угла разогнавшейся гигантской массой. Он был величиной с пылесос и состоял исключительно из замысловатой системы передач и зубчатых колес; нам не хватало воображения, чтобы сообразить, для чего он мог служить. В нескольких метрах дальше мы заметили стенную панель, сплошь покрытую ровными рядами и колонками цифр. Цифры были меньше сантиметра в высоту, казалось, будто их выжигали кислотой. Радист в первом порыве хотел их записать, но быстро сдался, поскольку на это потребовалось бы несколько часов. Между цифрами отсутствовали пробелы; внешне это был точно такой же белый шум, как радиопередачи Астроманта. Мы отметили отсутствие цифр 8 и 9; информация наверняка была записана в восьмеричной системе. Никто не знал, что бы это могло значить; иные системы, кроме десятичной и двоичной, нигде не использовались.
Вскоре мы наткнулись на открытую производственную нишу Техногатора. В луче прожектора она выглядела будто механическая рана в палубе модуля, кратер, выбитый во внутреннем резервуаре безумной робототехники, которая, освобожденная от убийственного давления, выкипела во все стороны, после чего замерзла, сгрудившись на решетках, переборках, балках и перегородках. Мы ошеломленно висели над этим мертвым уже неведомо сколько лет извержением металла, освещая его тремя кругами света, изгибавшимися на титановых корпусах, вбитых в металлолом в стиле барокко, на сотнях паучьих суставов, сплетенных в чудовищные скелетоподобные мозаики, на волнах шарикоподшипников, из которых то тут, то там высовывались столь же абсурдные силовые приводы и разинутые в пустоту насосы, а дальше свет отражался от хрустальных соцветий раздавленных и разбитых вакуумных ламп, блестел на барельефах электронных схем, распределительных таблиц и светодиодных индикаторов, бесцельно вдавленных в бесформенную кашу электронных полуфабрикатов. Чем дольше мы вглядывались, тем больше подробностей и безумного смысла видели в этом застывшем слепке механики. Здесь были слои, напоминавшие перекрывающие друг друга геологические страты. На подшипники из пропасти безлюдного конструктора выбрались мелкие роботы-чистильщики, но тоже изначально свихнувшиеся и уродливые: без дюз, без магнитов, без конечностей-манипуляторов. Что-то придавило их со страшной силой, впрессовав в ковер подшипников. По другую же сторону ворот – на моем «потолке» – в чешуйчатые туши абляционных крыльев ввинтились ряды горнодобывающих механизмов, сплошные челюсти, сплошные зубы, сплошные сверла и иглы, жадно вонзившиеся тройками и четверками в твердое основание, из-под которого тут и там торчали сверкающие полосы солнечных батарей, а под ними наверняка покоились еще более древние слои холодной анатомии. И так продолжалось на протяжении метров, десятков метров от производственной ниши, робототехнически