Девка зевнула и бросила бумаги на стол.
– Устал?
– Отвалите от меня.
– Это только так сначала, Пуньо. Нам нужно с тобой познакомиться.
– Что вы мне тогда дали выпить? Почему я ничего не помню?
– Есть такие тесты, о проведении которых тебе не надо помнить.
– Что за ебучая школа…
Она засмеялась.
– Это уникальная школа, и мы учим здесь необычным вещам. Увидишь, увидишь. Однажды… возможно, ты еще станешь знаменитым.
– Я не хочу быть знаменитым, – прорычал ты, рассерженный тем, что ей удалось втянуть тебя в разговор.
Она погасила улыбку, принялась искать по карманам сигареты.
– Мы научим тебя, что ты должен хотеть.
Ты начал срывать с себя датчики. Девка пожала плечами.
– Может, ты и прав. На сегодня достаточно. Отдохни. Завтра ты пройдешь остальные апперцепционные тесты, тест на работоспособность и lingua questo. Математические тесты – как-нибудь в другой раз. – Она закурила сигарету. – Одевайся. Я покажу, где ты будешь жить. Познакомишься с одноклассниками. У тебя их будет не так много.
– Чего мне нельзя?
Она странно посмотрела.
– Не беспокойся об этом.
Вы вышли в холл. Лестница, как в опере; ты видел оперу в фильмах у Милого Джейка, так что у тебя было с чем сравнивать. Здесь, на первом этаже Школы, всегда много людей, движение, суета, быстрые диалоги при случайных встречах. Никаких детей, только взрослые. Некоторые в халатах, как врачи, другие в форме, как полицейские, но, скорее всего, это ни те ни другие. Никто не смотрел на вас.
– Вы меня отпустите? Когда?
Она подтолкнула тебя к лестнице.
– Это не наказание. Тебя по закону передали сюда через социальные службы. Мы государственное учреждение. Такая специальная школа.
– Колония?
– Нет, нет. Я сказала: это не наказание. Не важно, что ты натворил, Пуньо.
И именно потому, что ты не верил в логику, ты спросил, озаренный пророческой мыслью:
– Что вы со мной сделаете?
Ей пришлось что-то ответить.
– Не волнуйся, Пуньо, все будет хорошо.
Видео
Все время, пока ты работал на Милого Джейка, ты питался просмотром видеокассет. Другие дети в его конюшне либо кололись на убой, либо впадали в какой-то кататонический транс, либо, хотя и реже всего, предпринимали нелепые, неумелые попытки самоубийства. Ты же сидел перед видео. В конечном итоге, именно оно спасло тебе жизнь, но ведь ты смотрел его просто для чистой радости участия в гламурной лжи. Там были мифические миры вечного счастья, миры несуществующих людей, невозможного поведения, небывалых слов и мыслей. И там побеждало добро, там вообще это самое добро существовало как реальная сила; ты заново выучил это слово по фильмам, потому что проститутки с площади Генерала не могли его четко объяснить. В телевизоре было добро, в телевизоре было счастье; ты не верил в них, после выключения проигрывателя, потому что этих миров в действительности не существовало, ты это знал – но ведь тебе нравились сказки. Видеотека Милого Джейка была огромной, тысячи кассет, настоящий склад. Английский язык, который ты со временем выучил по видеофильмам, – этот первый, просторечный, не отшлифованный усилиями школьных учителей – был английским сленгом, сплавом наречий этнических гетто, арго местных гангстеров, легавых, юристов и солдат. Ты быстро избавился от акцента: ты был юным, ты был ребенком. Одиночество, по правде говоря, не тяготило, тебя не учили любить общество других людей, поэтому ты не скучал по нему. Да и по чьему обществу ты должен был скучать? Работа у Милого Джейка была не слишком утомительной, между очередными съемками случались очень длительные перерывы. А вот что тебя мучило, так это принуждение постоянно пребывать в четырех стенах – этот год ты провел в закрытых помещениях, никогда не выходил на улицу, даже когда тебя возили в тесные временные киностудии где-то в центре города, ты видел мир только через стекло. Джейк и его женщина, Холли, очень хорошо охраняли свой товар; в конце концов, ты был источником средств их существования. И они заботились о тебе. Правда, еда была раздражающе однообразной – ты почти впал в зависимость от острой мексиканской пиццы, – но ты больше не ложился спать голодным. А Милый Джейк вовсе часто и не бил, очень редко, но настолько сильно, чтобы остались следы, потому что потом на него кричал режиссер и гример злился; впрочем, Джейка быстро отпускал гнев. У него мгновенно менялось настроение. Однажды он принес тебе в подарок пластиковые солнцезащитные очки. И если бы ты захотел, он мог бы тебя снабжать дешевыми наркотиками, другие дети из его конюшни получали свои дозы каждый день за едой. Собственно, по-настоящему он разозлился только тогда, когда обнаружил, что ты начал учиться читать и писать. Он летал по дому, размахивая твоими каракулями и крича: – Вот ради чего я трачу на этого маленького сучонка столько денег?! Ради этого?!! – Но пришла Холли, и к вечеру он уже был спокоен.
Ты смотрел каждый фильм, какой только был в видеотеке Джейка, потому что именно этим, а не реальным миром жил. Но в конце концов и эта коллекция начала истощаться. Поэтому ты потянулся к кассетам, упакованным в картонные коробки, сложенные у стен подвала. Оказалось, на них записана продукция Джейка и компании. Тебе бы очень быстро наскучили эти карикатурные образы потных обнаженных тел, напряженных, извивающихся, эпилептически дрожащих и издающих смешные звуки – если бы ты не обнаружил на значительной части этих фильмов самого себя. Не так ты это помнил. На видео ты был другим. На видео все эти мужчины и женщины были другими. Голос, издаваемый твоим телом с экрана телевизора, не был твоим голосом. Они его подложили. Ты слушал и пародировал самого себя. Но, несмотря на юмористический акцент, на тебя, наконец, напала скука: в таких фильмах просто не было сюжета. Ты просмотрел еще пару, залез в другую коробку; то же самое. Еще в одну; всё так же. И в четвертую; и вроде бы тоже ничего нового, но, прокручивая пленку, ты заметил в конце какую-то потасовку, смазанные в спутанных неестественным темпом перемотки кадрах, горячие красные пятна. Ты вернул обычную скорость. Этого мальчика, главного героя этого фильма, убивали его недавние любовники. Ты отпрянул назад, ты увидели его лицо: он жил здесь с вами несколько месяцев, он был у Милого Джейка еще до того, как тот привез тебя из пустыни от Жакко. Пару недель назад он исчез, но ты предполагал, что у него случился передоз, потому что он был знатный торчок. Его звали Гийо, он был из Бангкока; однажды ты подрался с ним из-за пачки жевательной резинки. Он плохо говорил по-английски. На видео он выкрикивал фальцетом свои истерические мольбы с безупречным акцентом Новой Англии, в то время как смуглая девушка скользила окровавленной бритвой по низу его живота.
Сейчас
Потому что мир жесток, и даже милые семейные фильмы из коллекции Джейка не смогли исказить эту очевидную для Пуньо правду. Это жестокость дикого хищника из лесных дебрей, который появляется на экране на короткое мгновение, чтобы в кровожадном исступлении перебить половину экспедиции, а затем так же неожиданно исчезнуть в чаще: люди будут кричать, плакать и проклинать животное, как бы не понимая, что это просто животное. Оно стало олицетворением зла в силу мастерства режиссера. Жестоким можно быть только в обличье человека, ибо кто еще придумал название жестокости? Пуньо же не уважал никаких законов, кроме законов джунглей, и даже сейчас, заточенный в карцер своего тела, в трясущейся карете скорой помощи, несущейся сквозь ночь, сквозь стихающую грозу, даже сейчас, в полусознательном состоянии, в успокоительном разрыве между вчера и сегодня – он не назовет этих людей жестокими. Фелисита Алонсо, Девка – она то ли его враг, то ли друг, то ли мать, которой у него никогда не было, – но все это возможно, все это временами и не по-настоящему. Ненавидеть Пуньо умел превосходно, но судить просто не умел. Проститутки на площади Генерала не рассказывали вам о справедливости, потому что их бы высмеяли. Проститутки на площади Генерала рассказывали им о Боге, потому что Бог всемогущ, а это что-то значит. Бог также добрый, но это значит гораздо меньше. Только справедливость ничего не значит, это пустое слово, как взгляд Пуньо, и хотя он легко переводит его на пять других языков, в каждом из них оно звучит одинаково нелепо. Это мой нож, говорил Хуан, а это его нож, но если бы у меня был ствол, это было бы справедливо, потому что я бы выстрелил ему прямо в рыло – и дело с концом. Ха, такую справедливость Пуньо понимал. А ведь он чувствовал сожаление, чувствовал горечь, чувствовал гнев и злость; конечно, чувствовал. Если бы увидел этого двухметрового охранника, сидящего в ногах носилок и с трудом притворяющегося, будто читает, – если бы увидел этот почти символический образ, возможно, он смог бы ясно и понятно для других объяснить свою позицию: у них есть стволы. Но он не увидит. Они едут. Им пришлось притормозить, потому что на шоссе случилась авария, восемнадцатиколесная фура, набитая отправленными на скотобойню лошадьми, не удержалась на скользкой трассе и въехала в припаркованный не по правилам «бьюик». Обочина и поле за дорогой завалены телами лошадей с темной и блестящей под дождем шерстью, лошадей мертвых и еще живых. Движение перекрыто, сотрудники дорожной полиции в дождевых плащах, с фонарями и рациями в руках, бегают кругом. Проблесковые маячки стоящей в глине на обочине скорой помощи вспыхивают желтым и красным светом; к счастью, санитарные машины для перевозки трупов не имеют опознавательных знаков, поэтому их никто не останавливает, чтобы вынудить оказать помощь. Гроза стихает, не видно больше разрядов, молнии и гром ушли; и все же каждый миг гремит снаружи то один, то другой выстрел – это люди, те самые люди, как тени под дождем, бредут в грязи и крови и добивают умирающих животных. Пуньо слышит хлопки, хотя не знает, что они означают. Он догадывается. На данный момент весь мир для него – одна догадка. Пуньо всегда жил среди тайн.