— Она по сеновалам не шлендрает, — возмутился Ерошка. — В покоях барыни ночует. Потому два года здесь, а по-русски ни бельмеса!
— А ты что, по-французски бельмесишь?
— С чего бы меня учить-то вздумали?
— А как в любви объясняться думаешь?
— Очень просто! Лошади, те тоже по-русски не говорят, а меня завсегда понимают.
— Может, тебе к кобыле посвататься?
— Дурак ты, Савелий Иваныч!
— Но! Но! Не забывайся, Ерошка!
— Кому Ерошка, кому Ерофей!
— Это кто тебя, сопляка, Ерофеем кличет?
— Павел Игнатьевич, вот кто! Он мужчина уважительный, завсегда так обращается!
— Врешь! — сплюнул под ноги Савелий.
— Истинный крест, не вру! — Ерошка осенил себя троекратно знамением и поклон в сторону церкви положил. — Его и попрошу перевести, если Мари меня не поймет!
— Как же! Будет он тебе толмачом работать! — усомнился конюх и решил высказать сокровенное: — Лучше к Глашке моей сватайся — и по-русски понимает, и тесть гляди какой!
— К Глашке? — Ерошка смерил «тестя» уничижительным взглядом.
— К Глашке! А я подсоблю, словечко замолвлю.
— Так она же брюхата, от Альбертыча вашего!
— А что с того? Не боись, и тебе деток народит!
Ерошка в изумлении открыл рот. «Добрый знак, — решил Савелий, — щас мы тебя приболтаем!»
— Коли хошь знать, я Лукерью тоже с брюхом взял. Глашка — на самом деле княжеская дочь! Тсс, секрет большой. Подумай тока, с кем породнишься!
— Нашел секрет! Не могла такая дылда от тебя, плюгавого, родиться!
Савелий замахнулся, но не ударил.
— И что мне толку с такого родства? — спросил Ерошка. — Князя твоего послезавтра закопают!
Прав, сукин сын! Потому и проблема! Пока князь был жив, за Глашку Савелий не волновался. Хоть и не признавал Северский девочку дочкой, но привечал. Встретит на дворе — по голове погладит или конфекту даст. И с брюхом бы помог — холопа какого-никакого сосватал бы.
— Твоя Мари один хрен за тебя не пойдет. Зачем ей крепостной становиться? — ввернул Савелий. — А тут тебе и жена хорошая, и тесть начальник! Когда меня на покой отправят — за тебя словцо замолвлю, чтоб на мое место взяли. Теперича по гроб жизни мне тут все обязаны! Думай!
— А может, барыня мне вольную даст? И мы с Мари во Францию уедем!
— Размечтался! Ничаво твоя барыня никому уже не даст. Гаплык ей!
— Что?
— Тсс! — Ах, дурак старый! Сболтнул лишнего! Савелий перешел на шепот: — Секрет это! Страшный! Сболтнешь — и тебе гаплык! Понял?
Старший конюх неожиданно вытащил из-за голенища нож и, схватив крепко Ерошку, приставил к горлу.
— Понял, спрашиваю?
— Понял. — Бедному Ерошке ничего больше не оставалось.
— Хорошо, что понятливый! — похвалил Савелий и, не отпуская паренька, задал следующий вопрос: — Когда сватов зашлешь?
— К кому?
— Ваньку не валяй! К Глашке!
— Так траур! — попытался улизнуть от ответа Ерошка.
— Будешь валять, по тебе траур будет, — злобно прошипел Савелий. — На воскресенье сватов готовь, чтоб до поста свадьбу сыграть. Не ровен час родит Глашка! Понял?
— Понял… — Попал Ерошка в переделку, ох попал!
Савелий отпустил напуганного юнца. Все! Дело сделано. Теперь главное, чтоб не проболтался!
— Тут останешься, — поразмыслив, решил Савелий. — Игнатьевича твоего сам отвезу. Скажем, что ты свинкой заболел.
— Так болел уже, — зачем-то сказал Ерошка.
Савелий посмотрел на парня. Ох, красив! Глашка довольна будет! И глуп — это тоже хорошо!
— Ничаво, болеть — не работать!
Глава шестнадцатая
— Как вы думаете, это княгиня мужа отравила? — Павла Игнатьевича Киросиров знал давно и в ответе не сомневался.
— Елизавета Петровна? Отравила? — Управляющий аж привстал. — Неудачно шутите, Павсикакий Павсикакиевич. Она даже холопов пороть не велит, а человека загубить и подавно неспособна.
— Не моя шутка, доктор из столицы так считает. — Киросиров указал на Тоннера.
Павел Игнатьевич успокоенно сел:
— В столице нашу Елизавету Петровну пока не знают. Уникальная женщина! Столько сил у нее, идей! Захудалое поместье за два года подняла! Чуть свет на ногах, а ложится за полночь. Винокурню отгрохала, сейчас мельницу достраиваем, думает про маслобойню и сыроварню! И сделает.
— А почему за Северского замуж вышла? — спросил Терлецкий.
— Встретились, полюбили друг друга. Опять же поместье у него большое, крепкое. Анна Михайловна людей в узде держала, за всем следила. Распустились тут при Петушкове, да ничего, поправим. Лично мне Северский, царство ему небесное, никогда не нравился. Пустой человек, кроме как стрелять и в карты имения проигрывать, ничего не умел. Но я свое мнение при себе держал. Как обручились они — расстроился, а потом мысль пришла. Елизавете Петровне-то сильный мужчина и ни к чему. Могут не ужиться! Когда два характера в доме, один уступить должен. А Елизавета Петровна, хоть на вид ласкова, железная внутри! Опять же третий раз замуж вышла — опыт имеет. Знает, чего хочет!
— А предыдущие мужья своей смертью умерли? — Федор Максимович ходил по столовой кругами.
— Знаком не был.
— Своей, — подал голос Пантелей. — Господин Камбреме раком страдал. Умирал тяжело, долго. Елизавета постепенно все дела торговые стала вести и за ним самоотверженно ходила.
— Давно ее знаете? — спросил Терлецкий.
— Пятнадцатый год. Камбреме поставщик мой, один из первых.
— Камбреме? — переспросил Тоннер. — Знаю такое шато. Хорошее, не из дешевых.
Угаров, переводивший Роосу, запнулся и вопросительно взглянул на Тоннера. Шато — по-французски замок. Тоннер пояснил:
— Слово «шато» в названии вина означает виноградник, принадлежащий конкретному владельцу.
— Шато — это полдела, — продолжал Пантелей. — У Камбреме и испанские вина можно было купить, и португальские, и итальянские. И товар всегда лучшего качества. Ему выгодно, и мне хорошо. Лавочники любят, когда у купца выбор большой.
— После смерти Камбреме шато к Елизавете перешло? — уточнил Федор Максимович.
— Ей и сынишке.
— Дети имеются? — удивился Терлецкий.
— Была еще девочка, но в младенчестве померла. А Шарль большой, моему Архипу четырнадцать, стало быть, ему тринадцать.
— А где сейчас мальчишка?
— В Англии, — начал рассказывать Пантелей. — Как семь годков исполнилось, так и отправила.
— Зачем? — спросил Тоннер.
— Сказала, обучение там самое хорошее, и манеры прививают. Меня подбивала тоже Архипку отдать, да жена покойница как раскричится: «Не отпущу от себя». Какой-то колледж дорогой, позабыл, как называется.
— Итон? — предположил Тоннер.
— Он самый, — обрадовался Пантелей.
— Французского мальчика английскому языку обучали? — Тоннер, зная нелюбовь галлов к британцам, удивился.
— С детства! Элизабет и сама английским владеет.
«Точно, — хлопнул себя по коленке Тоннер. — Английский у нее акцент! И по-русски, и по-французски с ним говорит! И имя Элизабет не французское».
— Она англичанка? — спросил Тоннер.
— Нет, вроде француженка, — сказал Пантелей. — Хотя не знаю, родителей не видел.
— А вы, Павел Игнатьевич, не знаете?
— Елизавета Петровна никогда о себе не рассказывала, — ответил управляющий.
— А со вторым ее мужем, Пантелей Акимович, вы знакомы? — вернулся к допросу купца Терлецкий.
— С Бергом? Да. Хороший был мужчина. Весельчак, балагур!
— Неужели тоже вином торговал? — Генерал напрягся. Куда катимся! Вся страна торгует. И князья, и сенаторы. Вот и военные подтянулись!
— Нет. В дела не лез: цветы в саду выращивал да с пасынком возился. Павел Игнатьевич прав: Лизе мужья-диктаторы ни к чему. Она женщина серьезная, деловая. А полковник красавицу нашу любил, и взаимно. Такое горе было, когда умер два года назад — язва открылась.
— Камбреме тоже тюфяком был? — спросил Терлецкий.
— Нет! Лиза девчонкой за него вышла и уважала сильно, а то не знаю, как ужились бы. Хваток, решителен, в делах дока. Миллионщиком помер, а начинал почти с нуля, прям как я!
— Кстати, а где вы денег на собственное дело нашли? — заинтересовался Терлецкий. — Говорят, в молодости камердинером служили?
— Да, у Александра Васильевича Северского. Золотой был человек! Не чета брату! Я с малолетства ему прислуживал, а он мне вольную дал. Жаль, покойнице моей бумаги выправить не успел. Выкупать пришлось у Анны Михайловны.
— И все-таки, откуда капиталец-то? — повторил вопрос Федор Максимович.
— Я, господин хороший, в двенадцатом году в ополчение пошел, потом меня в регулярную армию взяли. Дрался не щадя живота. В тринадцатом произведен был за храбрость в офицеры и пожалован личным дворянством.
— Это, брат, серьезно. Такое лишь за подвиги давали, — восхитился генерал.
— После ранения по интендантской части служил…
— Понятно, откуда деньги. — Еще секунду назад симпатичный, Пантелей стал генералу неприятен.
— В Париже закупками занимался, со всеми поставщиками познакомился, вкусы господ узнал. Какое вино нравится, а какое нет, какое слишком дорогое, а какое не хранится совсем.
— Поставщики по-русски понимали? — спросил Терлецкий.
— А я французский знаю. Когда покойного барина учили, я со слуха овладел. Потом Александр Васильевич с грамотой помог.
— А ну скажи что-нибудь! — попросил Федор Максимович.
— Что сказать?
— Большой оборот имеешь? — спросил Терлецкий.
— Большой. Кораблями вожу. Поначалу тяжело было — откуп на ввоз вин получить желающих много, боевые товарищи мне подсобили. Вина только качественные поставляю, с местными не бодяжу. И хранить умею, а то наука сложная! А если, не дай бог, что-то испортилось, в продажу никогда не пущу, лучше в спирт перегоню. Качеством авторитет и завоевал.
Пантелей по-французски говорил с чудовищным акцентом, но понять его было можно. Угаров перестал переводить. Хотелось Денису обдумать увиденное на портрете и кой о чем спросить купца.