— Ванька, на место! — Из дома спешил Никодим. — Молодец, молодец, хороший мальчик.
Чудовище повиляло хвостом и побежало обратно к дому.
— Здорово, Никодим!
— Добрый вечер, Павел Игнатьевич! Зачем пожаловали?
— Гости хотят на кабана посмотреть.
Никодим свистнул. Тут же Ванька прибежал обратно. Этнограф опасливо высунулся из кареты:
— А погладить его можно?
— Погладьте, не собака, не кусается. Если что не по нраву — клыками орудует. А я подумал, новости какие!
Веригин тоже вылез из кареты. Ручного кабана не каждый день увидишь! А Угаров не рискнул. Хоть и считал себя храбрецом, испугался. Слишком огромен и грозен был кабан. Роос чесал его за ухом — Ваньке это очень нравилось. Борзые, которых у Никодима на заимке жил не один десяток, весело бегали между деревьев.
— Ванька у меня дом охраняет, — похвастался егерь. — Умный, чужого к дому не подпустит.
— А мы на такого собирались идти? — уточнил Роос, а генерал перевел.
— Судя по следам — да, — ответил Никодим.
— А как же убить такое чудовище?
Генерал пояснил:
— На вепря можно и ночью ходить, когда он на поля пробирается, покушать. Только он осторожный! Видит плохо, зато за версту носом чует. Не там встанешь, унюхает и уйдет. А днем кабан спит. В такие чащобы забирается, что человеку туда и не пройти. Только собакам!
— Да он их клыками, как комаров, раскидает! — воскликнул Роос.
— Кабан умный, знает, что собаки сами по себе не бегают, только с человеком, поэтому на всякий случай убегает. На то охота и рассчитана. Заранее определяют полянку, куда кабан выскочит непременно, и ставят там цепь стрелков. Здесь главное, чтобы зверь не выскочил неожиданно. Все сметает на своем пути! Завидев врага, может прыгнуть и проткнуть клыками!
— А если упасть на землю?
— Копытами убьет.
У этнографа загорелись глаза:
— Может быть, завтра охоту устроим?
— Траур, — с грустью напомнил генерал. — Не до забав…
— Жаль!
— Ваше высокопревосходительство, — обратился к генералу Никодим, — дозвольте вопрос!
— Валяй, — разрешил генерал.
— Люди говорят, что князь не угорел, отравили его.
— Увы, это правда.
— Еще говорят, яд в шампанское подсыпали?
— И это правда.
— Ваше высокопревосходительство, у кого же рука поднялась?
— Как ни крути, получается, жена его отравила, больше некому, — с горечью сообщил Веригин. — Кинула яд в бутылку и ускакала, прихватив вексель! А к князю утром Настя зашла, вместе и выпили.
— Я не верю, — поспешил заявить Павел Игнатьевич.
— Задушу Елизавету! — нервно сжал кулаки Никодим.
— Но-но! Не заговаривайся! — Павел Игнатьевич замахнулся на егеря. Ишь, что себе позволяет! — За такие речи тебя вздернуть мало.
В защиту хозяина ощетинился Ванька.
— Спокойно, спокойно, приятель, — погладил кабана Никодим и посмотрел злобно на управляющего. — Виселицы вашей не боюсь! За Василия Васильевича всегда был готов жизнь отдать, а теперь и подавно!
Управляющий ударил его кулаком в лицо, и еле успел шмыгнуть в карету. Кабан двинул прямо на него, чуть не зацепил клыками. Но Никодим свистнул, и Ванька покорно отбежал к нему.
— Ехал бы, Пал Игнатич, ты отсюда. Не вводил бы в искушение, — крикнул егерь.
— И правда, поехали, — сказал генерал. — До свиданья, Никодим! До свиданья, Ванька!
В карете Веригин попытался объяснить рассерженному Павлу Игнатьевичу:
— Никодим потерял любимого хозяина. Его можно понять. Видели, какие красные глаза от горя! А успокоится — придет извиняться.
— Распустились они, — в сердцах сказал Павел Игнатьевич.
У крыльца господского дома в имении Бергов Павел Игнатьевич и Мари вышли из кареты.
— Ерофей! Отвезешь господ — и быстро назад. И чтобы на сей раз без свинок! Успеешь с Глашкой после свадьбы намиловаться.
Ерошка всю дорогу обдумывал, что страшнее: сказать про гаплык и попасть под савельевский нож или жить всю жизнь с Глашкой? Если бы назад к Северским не послали — смолчал бы, но тут решился:
— Не губите, Пал Игнатьевич! Не невольте ехать к Северским!
Управляющий удивленно посмотрел на рухнувшего в пыль кучера.
— Савелий, старший конюх, сказал, что нашей барыне гаплык! — объяснил Ерошка. — А если я про то молчать не буду, и мне! И велел на дочке его жениться, на брюхатой! А я Мари люблю… — тут Ерошка заплакал.
Удивленный Роос попросил Угарова перевести; таким образом о чувствах кучера узнала Мари. Она подошла к Ерошке и ласково погладила его по кучерявым волосам:
— Mon cher, — прошептала Мари.
Парень тут же перестал реветь.
— Я еду с вами, — решил Павел Игнатьевич. — Что-то знает этот Савелий, что-то знает! Ерофей, не дрейфь. Гони!
Счастливый Ерофей так яростно хлестал коней, что Денис испугался, не отлетело бы колесо. Внезапно раздалось яростное «Тпру!» Все, кто сидел в карете, свалились друг на друга.
— Что творишь, убивец! — Павел Игнатьевич в ярости высунулся из окошка.
— Смотрите, — показал Ерошка, — чагравый мерин!
Шагах в двадцати и вправду пасся конь.
Глава девятнадцатая
Кто-то стучал в дверь, и Тоннер с трудом разлепил глаза.
— Да, да! Войдите, — громко сказал Илья Андреевич, потом вспомнил, что дверь заперта на засов, встал и накинул халат.
— Кто там?
Из-за двери раздался шепот:
— Это я, Гришка!
Илья Андреевич отодвинул засов, и в комнату протиснулся лакей.
— Ты чего шепотом?
— Так велели, — снова еле слышно сказал Гришка.
— Кто?
— Сочин, смотритель со станции.
— Шепотом разговаривать?
— Он в парке спрятался. Я шел по аллее, а он меня хвать!
Тоннер потряс головой. Либо он не до конца проснулся, либо Гришка пьян.
— Что дальше?
— Утянул меня в чащу, а там и спрашивает: «Грамоту знаешь?»
Тоннер потянул носом воздух. Гришка на пьяного не походил, на ногах стоял уверенно.
— Я схватил Сочина за грудки и спрашиваю: «Пирогов с беленой объелся?» Ничего он мне не ответил, знай свое гнет: читать, писать умеешь? Я, конечно, много чего умею, например, бутылку с шампанским правильно открыть, в бокал красиво налить. Это не каждому доверят, правда? А читать мне незачем. Что я, поп?
Илья Андреевич помотал головой. На попа Гришка не походил.
— Вот и я про то! Так и сказал. А он в ответ: «Поклянись и перекрестись!» Я подумал, а чего бы мне не поклясться? Так и сделал, а он велел к вам идти. Но тайком, чтобы никто не видел. Дело у него к вам, — закончил Гришка. — Секретное! Как пойдете по центральной аллее, смотрите налево. За седьмым пеньком увидите большой дуб. От него десять шагов вглубь, там Сочин и ждет. Просил никому ни слова.
— Постой! — Медицина приучила Тоннера замечать всяческие несоответствия и строить на них суждения. — Грамоты, говоришь, не знаешь, а пеньки считать умеешь?
— Мне без счета никак. Сколько господ за стол сядут, столько надо тарелок поставить и вилок с ножами положить.
— Понятно, — сказал Тоннер. — За седьмым, говоришь, пеньком?
— Все верно, за седьмым. И чтобы не видел никто!
Тоннер пожалел, что не взял со смотрителя денег. Одно дело — осмотреть бедняка по доброте душевной, и совершенно другое — разыскивать его среди пеньков. Наверняка решил уточнить, можно ли хоть по праздникам любимых пирогов отведать?
К капризам и странностям больных Илье Андреевичу было не привыкать: бывало, проведешь у пациента весь вечер, все растолкуешь, рецепты выпишешь, двадцать раз повторишь, что пить-кушать можно, а что нельзя. Вконец обессиленный, домой вернешься, только разденешься — тут как тут лакей с записочкой, а в ней просьба прибыть снова, и немедленно, вопрос жизни и смерти. На ночь глядя, кляня все на свете, тащишься назад. А всего делов-то: пациент забыл уточнить, можно ли в церкви вином причаститься.
Доктор все-таки выбрался из дома тайком, через буфетную. На заднем дворе сделал вид, что направляется на псарню, потом повернул в парк. Чтобы попасть на центральную аллею, надо было пересечь боковую. Задумавшись, доктор едва не погиб под колесами аглицкой кареты. Хотя та уже подъезжала к дому, сумасшедший кучер гнал со всей силы, не жалея лошадей. А за каретой скакал на лошади генерал Веригин.
Пришлось Тоннеру продолжить путь через буреломы нерегулярного парка. На центральной аллее, как и было велено, отсчитал сначала пеньки, потом шаги. Никого. Разыграл, что ли, Гришка? Тоннер уже хотел повернуть назад, как его окликнули. Сочин, оказывается, перепрятался.
— Я наблюдал, не увязался ли кто за вами, — пояснил он, подходя к доктору.
Хотя в парке было прохладно, с Сочина каплями стекал пот, и Тоннер укорил себя за бессердечность. Пациенту стало хуже, он меня вызвал, а я?
— Что случилось? — спросил Тоннер, немедленно схватив смотрителя за руку, чтобы сосчитать пульс.
— Ничего, вашебродие. Со мной все хорошо. Вот почитайте, какое письмо прикололи к линейке! — Свободной рукой смотритель достал из-за пазухи конверт.
Раскрыв конверт, доктор вначале достал оттуда двести рублей ассигнацией. Бумажка была покрыта карандашными расчетами, а в конце стоял итог: «Пятнадцать тысяч триста семьдесят пять». За отсутствием бумаги Шулявский на ней вчера считал тучинский проигрыш. Стало быть, письмо написал убийца! Достав очки, Тоннер прочитал:
«Милостивый государь!
Эта скромная сумма — задаток за вашу линейку. Если поможете покинуть имение, получите ровно в десять раз больше. Ямщика тоже не обижу. Запрягите четверку и ждите меня через три часа после наступления темноты на развилке тракта, возле могилы Екатерины Северской».
Тоннер перечитал письмо несколько раз. Почерк разборчивый, ровный, если судить по обилию завитушек на заглавных буквах — женский. Но из текста не понять, кто писал — мужчина или женщина. Нарочно или случайно, автор избежал личных форм. Потом доктор посмотрел сквозь листок на солнце — бумага хорошая, плотная, белая, скорее всего иностранная, но без водяных знаков, не именная. По своему обыкновению, понюхал. Тонкий запах этих духов Тоннеру был знаком: не далее, как вчера, когда целовал руку новобрачной, ощутил его. Чувствительный нос доктор