— Уйди! Уйди, государь! Ради Бога, уйди! Закричу!
— А чего кричать? Тебя не трогают. Святки на дворе, пришел с тобой вина выпить. Что тут плохого?!
Иван отошел, взял кубки и вернулся. Таисия вскочила с постели, прикрывшись летником, стояла у стены, с ужасом глядя на Ивана:
— Уйди! Уйди, государь! Уйди, Бога ради!
— Заладила: уйди, уйди! Вот выпьем и уйду. Держи.
Таисия видела только его глаза, требовательные, строгие.
Не отрывая от них взора, дрожащей рукой взяла кубок, вино расплескалось. Иван придержал ее руку своей горячей и влажной, приговаривая:
— Вот и ладно. Вот и ладно. — Одним глотком осушил свой кубок и бросил его на пол. Таисия пригубила, сладкая, душистая влага согрела горло. Иван смотрел на нее, шептал как наговор: — Пей, все пей! Выпьешь до дна, тут же уйду! Фряжское вино душу веселит, печаль уносит! — Сам придерживал и наклонял кубок.
Таисия выпила и едва перевела дух:
— Ой! Все! Уходи!
Иван, не отпуская ее руки, видел, как краска заливает лицо девицы. Медленно приближая ее к себе, выдыхал слова:
— Поцелуй, поцелуй и уйду.
Она выронила кубок, хотела оттолкнуть его, но почувствовала, что нет сил сопротивляться...
Спускаясь из светлицы, Иван увидел около лестницы Спиридона:
— Чего тут? Почему не спишь?
— Тебя... государь... Чтоб не... не помешали...
— Пьян, сволочь! С какой радости?
— С...с... горя, г... государь.
Иван быстро прошел к себе, Спиридон, качаясь, побрел за ним. Проходя мимо стражника, Иван приказал:
— Не пускай. Пусть тут проспится.
Как только затихли тяжелые шаги царя, в светелку к Таисии скользнула Настенька и заперлась на задвижку. На полу валялись два серебряных кубка, пахло вином. На цыпочках подошла к постели. Таисия крепко спала. Настя задернула полог, опустилась на ковер и тихо заплакала.
Яркий солнечный день заглянул в оледеневшие окошки, когда проснулась Таисия и позвала:
— Настя, ты тут? Чего-то голова болит, разламывается... Что случилось, Настенька?
— Ничего, боярышня! Ничего. На, переодень исподницу, разорвалась твоя. Дай, перестелю покрывало.
Таисия сухими глазами смотрела, как Настя свертывала в тугой комок изорванную исподницу и покрывало с бурыми пятнами.
— Значит то не сон?.. Настенька!
— Сон, боярышня, сон! Во сне всякое может померещиться!.. Дозволь сжечь это?
Таисия молча кивнула. Видела, как Настя сунула комок в печь, заложила приготовленными дровами и вздула огонь. Боярышня сошла с кровати. Вдвоем, обнявшись, сидели они перед зевом печи и плакали. Дедами заведен обычай после первой брачной ночи вывешивать исподницу и покрывало, чтобы все видели свидетельство чести девичьей. А тут тайно в печи бесследно сжигалась честь боярышни! Вот об этом они и плакали. Потом тихо запели песню о том, как познакомилась голубка с ясным соколом, ворковали, миловались. Поклялся ей сокол в вечной любви, поверила и отдала ему заветное. Теперь плачет голубка, убивается, а ясный сокол о клятве забыл, среди друзей победой бахвалится.
Попели, поплакали. Богородице помолились. Боярышня весь остаток дня провела в опочивальне отца. Настенька к девкам бегала, потом боярышне на ухо шептала, новости поведывала. Государь со товарищами уехал еще затемно. Барыня рвет и мечет, всех девок прибила, старика дворецкого к Мокруше отправила. Потом, говорят, в постель слегла, заболела якобы.
Зимние дни, и тихие, солнечные, и вьюжные, шли своей чередой. Таисии казалось, что страшный сон не повторится, и опять появились маленькие радости в ее светелке. Потихоньку от всех с Настей под Крещение гадать начали, и такое веселое гадание получилось.
Вдруг постучали в дверь, заявилась барыня. Полмесяца не видела ее Таисия, и вдруг пожаловала. Вошла, а за ней царь Иван!..
После Крещения Иван на неделе раза три приезжал. Сперва в светелку к Таисии его Мария провожала, потом один стал ходить. Тут приехал Афанасий. Пировали несколько дней, и теперь брат отводил сестру в опочивальню к государю, за что подарки ему и государево расположение. Как будто ничего не изменилось. Правда, люди заметили, что не брал государь с собой Спиридона. Однако же и об этом всласть поговорить не пришлось — к Мокруше двоих отправили, а остальные языки прикусили. И вообще, из дворни многие в пытошную из-за разговоров попали. Не наказывали только за песни старинные да за сказки, опять же, ежели они без намеков.
Приближалась масленица, в тот год она была ранняя, с шестого февраля. Сразу после Сретения Таисия позвала в опочивальню к отцу деда Сургуна, боярин пожелал свежего сотового меда, а сама долго с дедом шепталась.
Юрша закончил книгу, Кирилка старательно разрисовывал титульный лист диковинными цветами и виньетками, а отец Нефед готовил для переплета шкуру молодого теленка, вымачивал, мял, скоблил особым образом, растягивал. Священник прочел эту книгу и сетовал, что не успеет переписать для себя: Юрша собрался ехать в Москву перед масленицей.
Но после Сретения приехал пасечник Сургун. Аким сразу узнал старика, принялся отогревать, в баню повел, вином угостил, — дед не по возрасту тяжкий путь совершил. Пасечник только и сказал, что приехал не с добрыми вестями. Аким новел его к Юрше. Сургун передал слово боярышни Таисии Прокофьевны:
— ...Не могу, говорит, быть женою Юрия Васильевича. Пусть не бьет челом государыне, а ищет другую девушку себе но душе. Не судьба нам вместе быть. А еще скажи, молвила она, видеться нам нельзя ни под каким видом и писем посылать тоже.
Юрша усомнился:
— Старик, ты не путаешь? Не ее это слова. Я другие слышал.
Пасечник крестился, божился, даже заплакал.
— Может, случилось там у них чего? — допытывался Юрша.
— Не ведаю того. Боярин Прокофий болеет, сотового меда ему носил. Боярич Афанасий вернулся, пирует...
Юрша принялся ходить по светелке.
Аким, присутствующий при этом разговоре, тоже спросил:
— А не заметил каких изменений? Может, Афанасий жениха привез боярышне?
— Да нет, женихов не видно. Государь часто наведывается, да один приезжает, с охраной лишь. А во дворце порядка больше стало. Мокруша там постоянно живет, чуть кто лишнее слово скажет — к нему. Многих перепорол. Моя внучка и та теперь лишнего слова не скажет. Иной раз спросишь что, а она в слезы, ничего не добьешься.
Юрша остановился перед пасечником.
— Загадками говоришь, Сургун. Может, и тебя запугал Мокруша?
— Кабы запугал, в такую даль не поехал бы, Юрий Васильевич. Ведь ежели проведают, что тут был, с меня шкуру спустят.
— И то правда. Скажи, боярышня веселая была, когда слово сказывала?
— Не греши, Юрий Васильевич. Веселиться-то нечему. На боярышне лица не было, белей рубашки. Глаза заплаканы, щеки ввалились. Извелась совсем.
— Может, по отцу, боярину Прокофию, кручинится?
— Может, и кручинится, а моя-то внучка чего слезы льет?
Юрша долго ходил по комнате, потом решительно сказал:
— Все. Отдыхай, Сургун. А ты, Аким, готовь кибитку, тулупы. Поедем. Хочу видеть боярышню.
Сургун взмолился:
— Юрий Васильевич, батюшка! Боярышня христом-богом просила, чтобы ты не приезжал!
— Не поехал бы, ежели точно знал, что к чему. А сейчас не знаю. Подозрение имею: Афанасий с женушкой над ней насилие чинить собираются... Лошадей надежных запрягай, вдруг увозить боярышню придется. Седла захвати.
Заохал Сургун, запричитал, но Юрша решение не изменил.
За полночь, когда пропели уже первые петухи, Юрша услыхал стук в ворота. Залаял, забился на цепи пес. Сердце упало и заныло в предчувствии беды. Уж не погоня ли за Сургуном?!
Накинув тулуп, вышел на двор. Следом за ним вышел Аким, захватив сабли себе и хозяину. Стал успокаивать собаку. Юрша спросил:
— Кого надо?
За воротами ответили:
— Дворянина Юрия Монастырского надобно. Други мы его.
— Чего-то не признаю голоса друга.
За воротами кто-то завопил:
— Юрий Васильевич, дорогой! Узнал тебя! Харитон я! А со мной Неждан. Помнишь такого?
Сотник провел нежданных гостей в горницу. Аким отдал лошадей конюху, сам пошел за припасами. Без малого полгода минуло после их последней встречи. Юрша надеялся, что пути их разминулись навсегда, однако вышло не так. Харитон за то время мало изменился. Может, рыжую бороду стал стричь пореже, усы пышнее стали, расправил он их, сосульки выщипал. Одеваться поскромнее начал, выглядит не князем, а помещиком среднего достатка. Шубу сбросил, остался в кафтане темного сукна, в таких же шароварах.
Неждан имел обличье бедного купчика. Вошел, сбросил шубейку и горницу обошел, каждый угол осмотрел, заглянул за занавеску, за которой похрапывал пасечник. Сразу подошел к Юрше с вопросом:
— Кто там спит?
— Гость, утром уедет.
— Мужик?
— Мужик, а что?
— Зри, Харитон, к барину мужики в гости ездят. Он их с собой спать кладет. У тебя же должна для слуг изба быть?
— Это почетный гость. А с чем вы пожаловали среди ночи?
Харитон покосился на занавеску:— Разговор есть. Можно и до завтра погодить.
Вошел Аким и начал возиться у печи. Юрша пригласил:
— Пойдемте в мою горницу. Аким потчевать начнет, а я послушаю вас. Завтра не будет времени, уезжаю я в Москву. Дело спешное.
Неждан ухмыльнулся:
— Нас послушаешь, ехать раздумаешь. В другую сторону заспешишь.
Пока Аким ставил снедь на стол, Неждан и тут обошел все закоулки, заглянул за печь, осмотрел окна, приговаривая:
— Хозяин хорош, да без жены живешь. Тридцать лет, бабы нет, недоварен обед. — С этими словами присоединился к Харитону, который начал уминать за обе щеки.
Гости, видимо, здорово проголодались, долго ели в полном молчании. Утолив аппетит и выпив пару ковшей браги, Харитон обратился к Юрше:
— Разговор у меня строгий. Один будешь слушать?
— У меня от Акима секретов нет.
— Воля твоя. Ну-ка, Нежданушка, глянь, не проснулся ли мужичок?.. Дверь поплотнее прикрой. Поближе ко мне садитесь. Так вот, Юрий Васильевич, атаман меня прислал рассказать тебе все по порядку. Вскоре, как ты уехал из Новосиля, Гурьян приказал нам с Нежданом поехать и вызнать, кто ты есть на самом деле. Я в обличье помещика якобы ездил грехи замаливать по святым местам. Неждан вроде как товарищем при мне был. Так мы и побывали в Суздале, в Кириллове, на Белом озере, у Сергия, по монастырям да по скитам. Разыскали мы бабку-повитуху, что принимала роды у царицы Соломонии. Помнит она: малютку Юрием нарекли. Растила ее сестра суздальской инокини Глафира во Владимире, да умерла в одночасье. Ребеночку тогда три года было. После того передали его в бабий скит на Белом озере. А в восемь лет отвезли в Кириллов монастырь, и стал его наставником отец Пантелеймон, ныне старец Троицкого монастыря. Дядькой приставили к нему Акима Поперечного, охранника монастырского. Аким Поперечный да охранник Деридуб, отец мой, да монах Пантелеймон не единожды возили отрока на свидание к инокине Софии, в миру Соломонии. И на похороны ее тоже. Так что выходит по всему, сидеть нам с гобой на одной скамье не положено.