На ночь Юрша остался в келье старца, Иннокентий постелил ему ветошку на скамейке, сам лег на другой, пододвинув ее к ложу Пантелеймона.
На следующее утро по негромкому призыву колокола Юрша с Иннокентием пошли к ранней заутрене, потом в трапезную — длинное деревянное здание вдоль монастырской стены позади Успенского собора. Здесь питались послушники и доброхоты, монахи имели свою трапезную. По случаю последнего дня масленицы подали наваристую ушицу. Разливал монах большим половником в общие миски на двоих и на четверых, ограничения не было, желающим охотно подливал добавки. Другой монах раздавал хлеб по большому ломтю каждому, хлебная добавка не полагалась.
Юрша ел с хмурым мужиком из одной миски, они быстро опорожнили ее. Потом Юрша выпил ковшик густого кваса, оставшийся хлеб отдал мужику. Тот пожалел его:
— Сразу видать, впервые ты. Есть надо до отвала. Начнется пост, туго будет. Утром просвирка да вода, в обед репа. Каша через день. Дело говорю, наедайся покамест.
Юрша удивился:
— Ты же вольный богомолец, тебя никто не держит. Не нравится, иди домой!
— Знамо дело, никто не держит. Только дома-то не лучше. И, опять же, ребятишек объедать стану. А тут, может, под конец работы денежку дадут.
Строительство больничного корпуса велось в дальнем углу монастыря, около братских келий. Юрша пошел к монаху, распределявшему работы. Тот подозвал парня с носилками и указал, откуда кирпич подносить к каменщикам. Пришлось поспешать — каменщики клали стены споро. Когда накладывали кирпич, напарник порывался рассказать, почему тут работает, но Юрша делал вид, что не замечает этого, не останавливаясь, продолжал работать. Однако ближе к полудню он понял, что таскать кирпич дело не простое, заболела спина и особенно сильно заныла раненая рука. Распрямившись и расправив плечи, он прервал работу. Напарник, воспользовавшись этим, начал рассказ, как он полюбил купеческую дочь, а она вышла замуж за его брата. С горя он подался в послушники.
Рассказчик не окончил, подошел монах, седобородый старик. С усмешкой тихо сказал:
— Устали? Ну, кто из вас еще не падает, с тем понесем.
Юрша с напарником принялись за работу с удвоенным рвением. Видел он, как в келью Пантелеймона прошел настоятель, опираясь па посох. Потом прибежал монашек-посыльный и отвел Юршу к настоятелю.
Вся остальная часть дня до вечерни прошла в бегах. После краткой беседы с игуменом Юрша направился к келарю, передал ему малый вклад, что привез с собой. Написал письмо в Поместный приказ о возвращении государю поместий, так как с частичным секвестром[3] игумен принять поместье не мог. После этого пошел на постоялый двор, отпустил стрельца в Москву и направился в собор к вечерне.
В этот вечер Юрша молился истово, многократно падал на колени, умолял Господа дать ему силы преодолеть искушения дьявола, потому что облегчения не наступило. Наоборот, он почувствовал жалость к себе, сожаление о содеянном! И видел в этом проделки врага человеческого.
Молитвы в соборе не принесли успокоения. Взволнованный и взбудораженный, он предстал перед старцем Пантелеймоном, упал на колени и покаялся в своих греховных сомнениях. Старец приказал пододвинуть скамейку, сесть около него и долго рассказывал, как его по молодости лет искушал бес, как он боролся с ним, с собственной гордыней, с заблуждениями. Иннокентий завесил окошко, чтобы поздний свет кого-нибудь не смутил, лег на лавке, повздыхал, поворочался и уснул, а старец все говорил и говорил. Воспоминания доставляли Пантелеймону удовольствие и придавали ему силу. Он реже останавливался, почти не делал пауз, а говорил ровным тихим голосом. Перед Юршей раскрывалась жизнь сильного человека, осмелившегося противоречить грозному великому князю московскому Василию; вместе с митрополитом Валаамом и Вассианом Патрикеевым посмел обличать его за развод с Соломонией, за что и был сослан в отдаленный монастырь. Потом тайно стал доверенным лицом бывшей великой княгини.
Прозвучал полуночный колокол. Пантелеймон перекрестился и лег, прервал свое повествование. Чужая жизнь развернулась перед Юршей, уменьшились собственные тревоги, отошли на задний план. Он успокоился, получив благословение старца, лег и уснул без забот и сновидений. О чем беспокоиться? Завтра начнется искони установленная размеренная монастырская жизнь.
Утренний колокол разбудил Иннокентия и Юршу, старец проснулся раньше, а может, и не спал всю ночь, погруженный в воспоминания.
Юрша оделся и направился к выходу, как вдруг дверь отворилась, и вместе с клубами пара вошли двое воев с факелами и обнаженными саблями, потом еще двое, Юрша отскочил к ложу старца, он понял, что пришли за ним. Потребовалась доля секунды, чтобы решить, сдаться ли смиренно, как подобает иноку, или... Вот скамья, ею ударить, как тараном, по стражникам. Тот, с факелом, плохо держит саблю, ее легко выбить из рук. А там, наверное, кони...
Вперед вышел старший с саблей наголо:
— Юрша Монастырский, именем государя...
Юрша нагнулся, чтобы схватить скамью и ринуться вперед, но произошло невероятное: старец Пантелеймон с неожиданным проворством вскочил с ложа, загородил собой его и, подняв руки вверх, воскликнул:
— Назад! Вон! Вон! Прокляну!
Его вид был страшен: живой мертвец в белом саване. Голова — череп, обтянутый кожей, с открытым ртом, изрыгающим проклятия. Вои попятились, Юрша, пораженный действиями старца, упустил момент нападения. В это время Пантелеймон покачнулся и начал падать. Юрша подхватил его легонькое тело. Опомнившиеся вои набросились на него. Он не сопротивлялся, ему скрутили веревкой заломленные назад руки.
К скамье, на которой лежал старец, подошел старший, Юрша узнал его — то был полусотник Мирон, и спросил Иннокентия:
— Это монах Пантелеймон? Ребята, взять Пантелеймона!
Иннокентий сокрушенно покачал головой, выпрямился и, перекрестившись, сложил руки на груди:
— Поздно уж. Его взял к себе Всевышний.
Монастырского вывели из кельи, кто-то надел на него шапку и накинул полушубок. Посадили в передок открытых саней. С ним сели двое в тулупах. Сани тронулись. Остальные вои вскочили на лошадей. Поезд двинулся к воротам мимо сторонящихся монахов, идущих к заутрене.
Ехали неровно; из Троицы неслись вскачь, потом перешли на рысь, дальше поплелись шагом. Рассвет приходил медленно, низкие облака задевали за вершины сосен. Юрша различил в утренней синеве, что всадники дремали в седлах, лошади под ними замучены и неухожены. Широкая спина возницы, возвышаясь на облучке, была неподвижна — и он спал. Вдруг зашевелился, гикнул, хлестнул кнутом, и кони помчали, сбросили дрему и всадники.
Возница загораживал Юршу от встречного ветра, но все равно холод начинал ощущаться. Руки, стянутые веревками, пощипывал мороз. Пальцы онемели.
На ухабине воротник тулупа одного из путников откинулся, это был полусотенный, он сладко спал. Юрша обратился к нему:
— Эй, полусотенный, проснись!
Мирон встрепенулся и выругался:
— Эка, дернуло тебя... Досмотреть сон не дал. А какая была баба... Чего ты?
— Тебе приказали меня живьем и в целости доставить. А до Москвы я без рук останусь.
— Они тебе теперь ни к чему. Отгулял.
— Трус ты, Мирон. Вас вон сколько, а меня одного боишься.
— Не так еще тебя, подкидыш, скрутить надо! Сейчас шубу с тебя сниму! Запомнишь Александрову слободу, выродок!
Он привстал и начал расстегивать кляпыши на шубе Юрши. Зашевелился второй тулуп, появилось маленькое личико с пегой бородкой:
— Голова, не дело затеял. Не моги издеваться!
— А тебе-то что, отче? Читай свои молитвы. — Мирон озлобился, но замысел свой оставил и отвалился на задок саней.
Неожиданный защитник окончательно высвободился из тулупа и ловко перебрался в передок к Юрше. Он был в монашьей рясе, маленького роста, горбат и кособок. Оказавшись сзади Юрши, завернул полушубок и попытался развязать веревки, но они не поддавались. Тогда, вынув из-за голенища нож, перерезал их со словами:
— Так будет лучше. Надевай полушубок как положено и отогревай руки.
Вернувшись на свое место и укутавшись в тулуп, он спросил:
— Ну как, отходят, или снегу подать?
— Спаси Бог тебя, добрый человек. Руки ты мне сохранил. Я узнал тебя, брат Иммануил, ты в послушниках у попа Сильвестра ходил.
— Да и сейчас хожу. Послушание выполняю...
Мирон расхохотался:
— Вот так, друзцы встретились! Ты уж, монах, скажи, какое послушание выполнял!
Иммануил обиделся:
— Эх, голова! Про тебя сказано: язык мой - враг мой!
— Язык мой вреда не сделал. А вот ты, монах, татя пожалел, руки развязал. А его не жалеть, а вон на первом суку повесить надо...
Иммануил сердито отвернулся и закрылся воротником тулупа. Мирону же ответил Юрша:
— Зря злобствуешь, полусотник. Меня благодарить должен. Под Александровом мог бы на суку так и оставить тебя. А я по недомыслию пожалел убийцу.
— Врешь, подкидыш! Не убийца я! Службу нес. А вот ты с татями знаешься! Я еще тогда подозревал, что ты за птица. Ан, государь раскусил тебя.
— Ошибаешься. Государь всегда меня жаловал. И теперь разберется, тебе же попадет.
— Нет, не надейся! Тебя на этот раз государь дыбой пожалует. Твой приятель Харитошка да Акимка сейчас там корежутся. Приедешь, тебе место уступят!
Юршу обдало холодом. Постарался спросить спокойно:
— Значит, мою усадьбу грабил? А гостя и слугу зачем взял?
— Бедно живешь, мало чего нашли. А за Харитошкой следили. Говорят, главный тать. А слуга небось немало ведает.
— А чего ведать-то? Обмиширились соглядатаи приказные.
— Не приказные! Хватай выше — святая церковь. А там не ошибаются.
До сих пор Иммануил вроде бы дремал, а тут прислушался и резко оборвал Мирона:
— Неладное болтаешь опять! Ой, язык лишний у тебя!
Полусотник обиделся, а может, испугался, замолчал. Монах что-то спрашивал Юршу, но он отвечал невпопад, думал, что сталось с Акимом и Харитоном.