Сургун с ворами сносился. От Разбойного приказа спасся — вместе с внучкой бежал. Зато из села Тонинского человек пять мужиков забрали, трое сгинули, а двое изуродованными вернулись. Не работники теперь, в нищую братию подаваться им придется. В Москве на покойника Прокофия кивают: мол, глядел плохо. А теперь и на него, Афанасия, косо смотреть будут! И опять же сразу после побега Юрши государь заболел. С этого иль чего другого? Тут же по Москве слушок пополз, что сотник вовсе и не подкидыш монастырский, а сын великой княгини Соломонии. Правда, за такие разговоры хватали и тащили в Разбойный приказ, рвали языки или закапывали в уши расплавленный свинец. Так что особо не разговоришься. Однако Афанасий такие разговоры слышал, сам видел, как государь распалился, когда доложили, что беглеца не поймали, и жезлом выбил глаз стрелецкому голове. Надо полагать, не простой беглец, раз так разгневался.
Из-за всего этого Афанасий опалы боялся — ведь выехал-то Юрша из Тонинки!
А тут по весне еще беда. На третий день Пасхи ребятишки обнаружили на подтаявшем снегу четырех убиенных, в одном по одежке признали помощника Мокруши. А другие оказались раздеты, надо полагать, это были стражники. И нашли их, на беду, в овражке близ росстани Тонинской дороги и Троицкого тракта.
Тут Афанасий поспорил с женой. Мария сказала: похоронить убиенных, и все, мало ли убивают на больших дорогах. Афанасий же настоял на своем. Поставил охрану около мертвых, приказал всю округу обыскать, а сам поскакал в Разбойный приказ к боярину Ногтеву, приказному голове.
К вечеру вернулся, радостный и здорово во хмелю. Расцеловал жену:
— Умница ты у меня. Правильно рассудила: нет Москве дела до стражников убиенных. Живых хватает. Там такие дела!
И поведал Марии: государь поправился. Но во время болезни дал обет: ежели поправится, всей семьей ехать в Кириллов монастырь и возблагодарить Господа и всех святых. Повидаться со старцами и получить от них благословение. Решено поехать на Троицу. Потому сейчас во всех приказах дел по горло, путь не близкий — чинят дороги, готовят струги. Но самое главное, чему возрадовался Афанасий, — его государь самолично включил в свою свиту, в сопровождающие за его вернорадетельство.
Марию интересовало другое, она пожелала уточнить:
— С женой?
— Чего с женой? — не понял Афанасий.— Ишь, бражник бестолковый! Поедешь один, спрашиваю, или и меня возьмешь?
Тот заморгал безресничными веками:
— Списки сам видел. В одном — бояре с женами и домочадцами, аз в другом...
— Вот то-то, в другом! — И барыня ушла во гневе.
Поезд государя проехал по Троицкому шляху, не заезжая в Тонинку. Потянулись дни, недели. Барыня Мария не могла оставаться в неведении, она начала наведываться к подругам в Москву, куда чуть ни каждый день прибывали гонцы от царя. Там она и узнала, что путь до Кириллова длился без малого три седмицы, что двинулись в обратный путь на Рождество Иоанна Крестителя, 24 июля. С этого дня гонцов не было до Сергиева дня — 5 июля. А на Сергиев день стало известно, что государь уже в Троицком монастыре, завтра его встречают в Москве. Под большим секретом гонец сообщил, что государь пребывает в великой печали — дорогой умер наследник, царевич Дмитрий. Этот секрет к вечеру стал известен всей Москве.
Афанасий приехал после, дня через три, и рассказал подробности гибели Дмитрия. От Кириллова плыли по Шексне на стругах. Под вечер остановились на ночлег около неизвестного села. С царского струга положили сходни. Первыми сошли на берег царь с царицей. За ними мамка, боярыня Ксения, несла наследника, ее под руки поддерживали два стольника. Под ними сходни соскочили с борта струга, и все оказались в воде. Дмитрия, завернутого в одеяла, выронили, его подхватило течением. Пока вытаскивали боярыню да стольников, про Дмитрия позабыли, а когда хватились, его отнесло далеко. За ним кинулось несколько человек, в том числе и он, Афанасий. Он подплыл первым, схватил намокший, утопающий сверток и сам вынес наследника на берег. Но Дмитрий оказался уже мертвым.
Пошли разговоры, что сходни столкнули нарочно. Стали искать виновных. И в ту же ночь по приказу Ивана стрельцы утопили в Шексне обоих стольников, мамку и троих мужиков, клавших сходни. Еще чуть бы и Афанасий не последовал за ними. Его схватили со всеми вместе, однако за него кто-то заступился.
— От кого поклеп пошел? Все на берегу видели, как я выловил ребенка! — сокрушался Афанасий. — А боярин Ногтев отпустил и сказал, чтобы я государю на глаза не попадался. За что?!
Мария возмутилась:
— Тебе всегда выскочить нужно! Зачем полез? Вместе с другими бегал бы по берегу да охал.
— Как же не лезть! Бросились в реку, а плавать не умеют, плескались лишь. Но я и обошел их...
— Вот и обошел на свою шею!
— Истина, Марьюшка. Говорят, ныне государь всех в злом умысле подозревает. Своего наставника, отца Сильвестра, признавать перестал. Опять же Адашева. Потому что они царевичем пренебрегали. Теперь, говорят, особо приближенные стрельцы по ночам в дома заходят, бояр, думных дьяков берут, и в Разбойном приказе они исчезают. В ночь-полночь могут и за мной...
— Опомнись, Афанасий! Ты-то чего трясешься? Какая вина на тебе? Крест царевичу первым поцеловал...
— Так-то так, а поберечься надо. Добро, какое там ни на есть, в Собинку помаленьку отправлять надо. Мало ли что по злобе аль по дурости наговорить могут. Опять же, внучка Сургуна, этого татя, колдуна старого, у сестры приближенной девкой ходила, чуть ли не подругой была... Ну а Таисии как здоровье?
— А чего ей станется! По лугам за цветами с девками носится.
На селе в конце лета самая страда; нужно и сено убирать, и хлеб молотить, и репу копать, и капусту рубить. А Афанасию ни до чего дела нет — либо спит и день и ночь, либо запрется один в светелке и пьет хмельное. Ждет, что вот-вот за ним приедут и поволокут на дыбу пытать. Жена его Мария не знала, что делать с мужем, почему на него страх нападает. Другой раз вскакивает среди ночи, хорониться начинает от стражников государевых. А то вдруг примется орать благим матом — почудилось ему, что на дыбе он.
Мария кропила его святой водой, приглашала бабку-ворожею, та наговоры читала. Не помогало. Советовалась с отцом Ираклием, молебны служили. В моменты просветления священник беседовал с ним. После такой беседы Афанасий два-три дня тоскливо бродил по дворцу, потом опять напивался. Мария пробовала все хмельное запирать. Афанасий безотвязно ходил за ней, умолял дать глоток, на колени становился. Бросала она ему ключи в сердцах: «Ступай обжирайся!»
Чтобы избавиться от такого наваждения, Мария занялась дворовым хозяйством. При ней все взвешивают, все измеряют: варения варят, солят, квасят впрок на зиму. Чтобы барыне угодить, дворецкий с ног сбился. А не угодишь, плетей заработать можно, она на такое щедрая.
Перелом в жизни произошел в августе на Преображенье. Близ полудня загремели ворота, на двор въехали с десяток стражников и царский посланник. Афанасий только проснулся и еще напиться не успел, встречал посланца в горнице. Ноги плохо держали его, пришлось ухватиться за стол.
Вошедший перекрестился на киот, поклонился хозяину:
— Много лет жить тебе во здравии, Афанасий Прокофьевич. Государь наш Иоанн Васильевич послал меня, недостойного, уведомить тебя, что он глубоко огорчен смертью верного слуги своего, смотрителя дворца, твоего отца боярина Прокофия. Царство ему Небесное!
Первоначальный испуг отходил, Афанасий обрел способность слушать и видеть. Витиеватая речь посланца никакой угрозы не содержала. Теперь он разглядел, что перед ним Спирька, государев постельничий, разодетый княжичем: атласный охабень, застегнутый на золоченые кляпыши, с воротником, шитым жемчугом. Борода коротко стрижена на фряжский манер.
Из дальнейшей речи Спирьки Афанасий уразумел, что государь назначил нового дворцового смотрителя, а Афанасию надлежит вернуться в родовое имение Собинку, готовить там воинов и ждать вызова в поход. Он возликовал, страхи рассеялись, в ногах появилась крепость, стремительно подошел к Спиридону и обнял его. Тот пытался договорить:
— ...а всю живность и недвижимое по спискам сверить. Для чего дьяка привез...
— Хватит о деле! Спиридон Авдиевич, дорогой мой! Как я рад тебе! Вот пусть подьячие списками занимаются. А мы, эх, и попируем!
— Погоди, барин. Пир от нас не уйдет. У меня к тебе особое дело есть...
И опять слабость охватили ноги и живот. Отошел к скамье.
— ...Прости, что не присылаю сватов, как дедами заведено, знаешь почему... Так вот пришел сам сватать сестру твою Таисию.
Афанасий вздохнул тяжело — не одно, так другое... Выдохнул:
— А как же... — и не договорил, даже рот открыл.
Спиридон понял его и ответил почему-то шепотом:
— С его разрешения приехал.
Афанасий удивился про себя: «Все знает, а сватается? К чему бы это?» Но спросить не решился, сказал смущенно, не по делу:
— Она больная ведь...
— Слушай, барин, я не хуже тебя знаю ее болезнь! Ты мне одно скажи: согласен иметь меня зятем?
— Это же... ведь... как же... — крутил Афанасий, не находя нужных слов. Спиридон стоял на своем:
— Жду. Согласен или нет?!
— Так я-то что. Ее нужно спросить...
— Ее спрошу. А ты, значит, согласен? Ладно. Зови Таисию Прокофьевну... А сам готовь перекусить чего.
Афанасий вышел озлобленный на себя: растерялся, понимаешь! Не оборвал нахала! Но и то, как оборвешь! Государев гонец. А, ладно! Пусть Таиска сама решает!
О приезде Спиридона девки тут же сообщили Таисии. Она боялась за брата. Но девки подслушали и донесли о мирном разговоре. Испуг прошел, теперь ей хотелось как бы невзначай встретиться со Спиридоном и расспросить его. А тут приходит Афанасий и говорит, что тот сам с ней говорить хочет. Брат возмутился:
— Ты никак обрадовалась? С чего бы? Спросила бы, о чем говорить он собирается!
— Скажи о чем?