Неждан успокоил:
— Страшиться нечего, а остерегаться надо. Михею я сказал, кто мы. Велел тебя на конюшне держать. Он с нами ссориться не станет. Ну, до встречи... Да, постой. По метели ходи. Смотри, как наследил.
— Я свое дело знаю. Это по лесу. А у села и лежбища моих следов нету.
— Ладно. Беги.
Теперь Неждан знал, что доглядчики не проморгали стражников, а по слабости не сцепились с ними. Правильно сделали. Теперь следят, куда повезли арестованных. За подмогой послали — это путает Вукола. Подмога опоздала, а то, что они подтягиваются к Москве, — это хорошо. Другое дело — будет ли от этого польза...
Поболее часа шел Неждан, пока не оказался на берегу глубокого оврага. Верно Вукола сказал: здесь нет лыжных следов, пропали. Сам снял снегоступы, под мышки взял. В сторону подался, соскользнул с кручи в чащобу молодого ельника, пошел по пояс в снегу среди елок. Заметил — в нескольких местах пропахана борозда — то ли звери, то ли люди прошли. Присмотрелся: семья сохатых это, может, и не одна.
По снегу брел долго, овраг углубился, справа и слева появились завалы из сухих деревьев, что сорвались с кручи, и заросли густого молодняка. Снежные борозды свились в тропу. Тут овраг расширился и вышел на речную пойму, сразу посветлело. Тропа вновь распалась на борозды, которые разошлись по пойме в разные стороны.
Здесь Неждан остановился, выбрал густой, приметный тальник и сунул в него снегоступы. Потом вернулся к завалу и проскользнул между двумя елями, стараясь не осыпать снег. Здесь, под густой кроной сосен, было сумеречно. Тут же возвышалась бесснежная бурая глиняная стена, у ее основания лежали сугробы, за которыми в уступе виднелось небольшое углубление.
Неждан перебрался через сугроб, веткой замел за собой следы. В уступе открылся небольшой грот, который дальше вглубь расширялся. В темноте не было видно, Неждан ощупью нашел ступеньки, вырытые в земле, вышел на площадку и, подняв тяжелый полог из шкур, оказался в просторной землянке, слабо освещенной зеленоватым светом, пробивающимся сверху, и красноватыми бликами от жарких углей очага. Стены пещеры были укреплены плетнем, а потолок образовывался накатом из бревен. Отверстие в потолке служило одновременно и дымоходом и лазом, рядом у стены стояла лестница. Над дымоходом виднелись порядком закопченные лапники ели. Около очага стоял длинный стол из грубых, толстых досок и такая же грубо сколоченная скамья. Все остальное пространство пещеры занимали двухэтажные нары. Над столом у потолка висела корзина, в которой лежали кое-какие продукты — подальше от зверья, которое легко могло проникнуть в пещеру.
С нар свешивались ноги в лаптях, владелец которых зарылся в сене и издавал приглушенный храп.
Неждан по-хозяйски прошел к очагу, нашел ременную петлю, потянул за нее и прикрыл творилом потолочную отдушину. От очага сразу потянуло теплом. После этого отряхнул снег с сапог и, не раздеваясь, забрался на нары, растянулся рядом с владельцем лаптей. И вскоре тоже захрапел.
Бортник Сургун возвращался из тонинского дворца к себе на пасеку: с утра пораньше он отнес барам свежий мед к блинам. Завтра заговенье, последний день широкой масленицы и всем, в том числе дворне, полагались блины с сытой. Теперь его провожала внучка Настенька, она шла впереди. Сургун глядел на нее и радовался: какая же она ладненькая да ловкая. И полушубок, и подшитые валенки, и толстый платок на голове не портят ее... Ни разу не оступилась с малопротоптанной тропинки, хоть другой раз к нему лицом поворачивается, рассказывая про дворцовые новости:
— ...И опять же, говорят, государь должен прибыть. Все чистят, прибирают. А боярыня Мария при государе больной сказывается. У себя запирается, девок мордует страсть как! А у нас, у боярышни, уберемся и тишина. Девок всех в девичью отсылает. При боярышне я да Оленушка остаемся. А иной раз и нас в девичью... одна Богу молится.
Сургун оступился, снег-то выше колен, приотстал. Настенька остановилась, улыбкой расцвела, на помощь ему кинулась. Он спросил:
— Сотника Юрия вспоминает?
— Не. Куда там! Как-то Оленушка позабылась, про одного воя государева сказала, что, мол, статный он, на Юрия Васильевича смахивает. Так боярышня покраснела и — по щеке ее! А ведь она добрая, редко дерется. Бывало, раньше про коня Лебедя, что Юрий Василич ей подарил, часто спрашивала. А теперь не вспоминает...
И вдруг Настенька остановилась, загородила дорогу деду, подняла на него глаза летнего неба голубей. Старик залюбовался ее личиком, порозовевшим то ли от мороза, то ли еще от чего, и сразу не понял ее неожиданный вопрос:
— Деда, а про Серегу слыхать чего?
— Господи! Нашла о ком спрашивать! Шалыганит где-то. Про тебя думать забыл. Одним словом, шатун.
Смотрит Настенька на деда, качает головой:— Не! Ты знаешь, не шалыган он вовсе. — Повернулась, пошла по тропинке. Ответила и себе и деду: — По чужой злой воле лесами рыщет, потому Шатуном прозван.
— Настенька, внученька, не пара он тебе. Ватажник он...
— Не просто ватажник, а атаман!
— Все едино. Да и рано тебе еще, шестнадцати нет.
Опять обернулась к нему, темная тень по лицу прошла:
— Ой, деда, не рано! Боярин Афанасий, как выпьет вина, так смотрит — мурашки по коже... А люди царевы! Боярышня меня оберегает, дай Бог ей счастья. А ежели отлучится куда, и все...
— Так иди за повара Илью. Он сватов засылал уже...
— Не! За дворового не принуждай. Сам знаешь, какая жизнь у баб дворовых! И я насмотрелась. Боюсь.
Доволен Сургун иль не доволен, не поймешь.
— В кого ты такая гордая?! Смириться надо. С боярышни пример бери...
— Ой, деда! Чему учишь! Уж кто-кто, а я-то вижу, как смирение боярышне дается. Не приведи Господи!
— Ладно, ладно! Хватит провожать, беги обратно. Не ровен час, обидеть могут.
— Кто обидит?! Там на Сукромле бабы в прорубях стирают. Знают меня...
Замолкла Настя и вдруг вскрикнула. Сургун испугался даже: что стряслось? Но тут же заметил: навстречу им стрелец по тропинке бежит. Старик глазам не верит: Серега Шатун в синем терлике, мехом подбитом, при сабле. Колпак снял, поклонился ему и внучке:
— Многие лета здравствовать тебе, отец! И ты, Настенька, здравствуй!
Сургун не скрывал удивления:
— Здравствуй, здравствуй! Легок на помине! Откуда взялся, да в таком обличии? Святки, чай, прошли.
— Все узнаешь, отец. Тебя на пасеке гость дожидается. Поспешай. А мне дозволь два слова Настеньке сказать. Догоню тебя.
— Быстер, Шатун! Внученька, остаться с ним не боишься?
Из-под рукава взглянула на него Настенька, и понял старик,что радости ее меры нет и лишний он тут. Спросил только:
— Кто там ждет?
— Неждан от Ку... от Гурьяна.
— Ладно, я пошел. Господь с тобой, Настенька.
Серега догнал старика уже в лесу близ пасеки. Сургун рассердился:
— Брось голову морочить девке!
— Не морочу вовсе. Женюсь и к себе увезу.
— Куда? В лес, в шалаш?
— Может, и в лес. С тобой уедет.
Сургун рассердился всерьез:
— Я никуда не собираюсь!
— Соберешься. Неждан все растолкует. У него дело от Кудеяра. Тут такое будет!
— Ты меня не пугай. Я тебе так скажу: какой ты муж? Над головой твоей секира висит. Да еще вырядился. За одежку не по чину, сам знаешь, что бывает — сразу на сук или голову долой!
— Так ведь меня сперва поймать надо. Опять же, доказать надо, что я не стрелец. А я первый докажу, что я есть государев человек — сабля-то при мне. И ты пример мне — под секирой какой десяток ходишь, и ничего.
— Я петухом не ряжусь.
— Далась тебе моя одежка! Скажи лучше, много воев во дворце, когда царя нет?
— На тебя хватит. Чего затеваешь?
— Не я, выше хватай. Десятка два будет?
— Со сторожами и три наберется. С приездом государя поболе сотни станется.
— А не слыхал во дворце, — любопытствовал Сергей, — кого вчерась в пытошную привезли?
— Туда каждый день кого ни то привозят, дворня привыкла, ее это не касается. А дьяки и каты на разговор скупые. Ежели кто их расспрашивать начнет, тут же сам в пытошной окажется.
— А дьяки иль каты за стены двора выходят?
- Только в церковь разве.
- О! Вечерни каждый день бывают?
— Бывают, тебя ждут там. Чего-то ты осмелел, Серега? Иль поглупел. С тобой и до лиха недалече, жених! Тебе ж сказано, государь приезжает, сам к вечерне ходит. Тогда к селу близко не подойдешь, не то что в церковь.
— Потребуется, подойдем. Теперь иди один. Неждану про меня помолчи. Тут вот у меня лыжи. Я ушел.
— Куда же?
— Люди у меня на большаке. Какого-то сотника опального из Троицы в Москву повезут. Вот мы ждем, перехватить надобно.
— Уж не Юрия ли Васильевича?
— Кажись, так называли.
Синий терлик Сергея замелькал в поросли и скрылся.
Из трех десятков служителей Разбойного приказа царь Иван случайно приметил подьячего Ивашку Сухорукова за красивую и четкую скоропись. Был он высокого роста, худощав, летами постарше государя, бороду стриг клинышком. Кроме писарской способности, Ивашка обладал мягким, певучим голосом и никогда по сторонам глаза не пялил, смотрел либо в землю, либо в пергамент свой — все это нравилось царю.
Подьячие боялись ходить с царем на допрос. Иван нередко тут же после допроса приказывал читать запись. Другой раз дознание два-три часа длилось, а он помнил вопросы свои и ответы пытаемого. Сразу заметит промашку в записи и бьет чем попадя. Ивашкины записи пришлись царю по душе, и с тех пор многие пытошные дела не обходились без Ивашки. Но однажды и ему по спине палкой попало — перестарался. Пытали престарелого монаха за ересь. Поначалу он ругал государя последними словами. Потом замолк и повис на дыбе безжизненно. Пока каты приводили его в чувство, царь приказал прочесть запись. Ивашка принялся зычно вычитывать на разные голоса вопросы и ответы. Когда дочитал до того места, где монах, впав в неистовство от боли, начал поносить церковь и государя, царь нахмурился. Стоявший рядом с подьячим архипастырь дернул чтеца за рукав. Ивашка, увлекшись, понял сигнал по-своему, принялся читать потише, но все подряд. А государь взял пытошные клещи на длинной ручке и принялся охаживать ими недогадливого подьячего по спине.