Успокоившись, Иван приказал читать дальше. Сухоруков продолжал дрожащим голосом, так и не поняв, на что разгневался государь. Царь, уходя, приказал:
— Лайство вымарай. Напиши: изрыгал хулу на святую церковь и государя нашего. А где еретик сказал, что он не един, добавь, что с ним заодно многие бояре, дворяне и черные люди. В другой раз мы его спросим, кто эти люди. Внял?
— Внял, государь. Дозволь переписать, марать негоже.
— Ладно. А ты, — обратился он к священнику, — когда еретик очухается, выведай, кто из бояр его жаловал.
Теперь знал Ивашка, как потрафить государю, что писать и читать, а что пропустить надобно. Государю такая понятливость нравилась. Правда, иной раз он приказывал:
— Этот лай запиши. Аз ему припомню.
В тот памятный день, накануне Великого поста, гонец что-то сообщил государю, и он, прервав допрос сотника Монастырского, спешно покинул Тонинское, даже не заслушав запись допроса.
Государев возок укатил, стража за ним. Ворота со скрипом закрылись, и тут же зазвонили колокола ко всенощной. Сухоруков любил ходить в церковь. Днем и ночью ему приходилось слушать вопли истязаемых. Он не испытывал к ним жалости раз на дыбе, значит, провинились перед государем. И все же от страшной жестокости в пытошной его тянуло сюда, в церковь, к ее благолепию, где молитвы и проповеди призывали к любви и прощению обид. Здесь он отдыхал душой и телом. Тихое слаженное пение хора поднимало его над землей, над человеческой греховностью. Часто он сам восходил на клирос, и его баритон вплетался в затейливую голосовую вязь.
Сегодня он не присоединился к хору, чувствовал себя уставшим, ведь не каждый день приходилось записывать показания человека, выдававшего себя за брата царя. Он прошел в пристройку к иконе святого чудотворца Николая, поставил ему свечу. Тут не толкались — было поменьше народа. Повторяя про себя слова молитвы, он поднял руку, чтобы перекреститься. И тут до нее дотронулся малец и прошептал:
— Иван Демьянович, тебя на паперть кличут.
— Кто? — Ивашка оглядел незнакомого парня.
— От государя, говорят.
Сухоруков перекрестился и стал пробираться к выходу, парень шел за ним. Рядом с папертью он увидел возок, запряженный парой, и двух верховых стрельцов. Малец подсказал:
— К возку пожалуй.
Подошел, снял шапку, поклонился. И тут его сильно толкнули в спину, и он оказался в возке. Там его подхватили, зажали рот. Возок с места взял вскачь.
Ехали недолго. Возок скоро остановился. Сильные руки подтащили его и усадили спиной к козлам. В сером сумраке позднего вечера он увидел возле себя того самого мальца, что вызывал его из церкви. По бокам остановились всадники. Из темной глубины возка донёсся хрипловатый голос:
— Вот где довелось встретиться, Сухоруков. Шутковать нам недосуг, говори как на духу. Кого при государе перед вечером пытали?
Подьячий пришел в себя и, подумав: «Не проверяют ли это из Разбойного приказа?», — ответил:
— Люди добрые, дело государево, меня языка лишат, ежели молвлю о нем.
— А мы, молчать будешь, — головы лишим. Встряхни-ка его.
Один из них взял за шею, придушил слегка и так встряхнул, что у Сухорукова потемнело в глазах. Он закашлялся. Из возка осведомились:
— Теперь понял, что не до шуток? Так кого допрашивали?
— Стрелецкого сотника Монастырского.
В возке кто-то охнул. Хрипатый спросил:
— Как пытали?
— Плетьми и малым огнем.
— Какая вина его?
— Признался... о Господи! Язык не поворачивается сказать такое.
— Пусть поворачивается. Подьячий, у нас времени мало, не тяни. В чем признался?
— Признался, что он сын царицы Соломоний.
— Государь поверил?
— Кто ж его знает. Принялся выспрашивать, кто из бояр с ним заодно.
— Кого он назвал?
— Из бояр никого. Сказал только, что людям Кудеяра известно, что родительница его — великая княгиня. Государь же Иоанн Василич хотел вызнать бояр, приказал палить большим огнем. Но тут отозвал его боярин Афанасий.
— Что случилось?
— Афанасий сказал, что царевич Дмитрий вдруг заболел.
Другой голос из глубины возка спросил:
— Ноги сотнику крепко пожгли?
— Малым огнем, угольями кат прижигал. Горелым мясом запахло чуток.
— Сотник в пытошной остался?
— Там. Заутро Мокруша повезет его в Москву.
Это известие всех всполошило, его забросали вопросами. Однако Сухоруков ничего более толком не знал. Потом его расспрашивали о вчерашнем допросе. Он охотно поведал о гибели на дыбе Харитона и твердости десятника Акима. Наконец хрипатый молвил:
— Верю я тебе, Сухоруков, и отпущу с миром. Тут недалеко, к концу всенощной прибежишь, ежели поспешишь. Ты не дурак, думаю, язык распускать не в твоей прибыли, да и пытошные дела тебе знакомы. Мы тоже молчать будем. Скоро поймешь — теперь с тобой одной веревкой повязаны. И еще запомни твердо: твой дом, женушку и ребятишек твоих хорошо знаем. Уберечь их — от тебя зависит. А понуждишься, приду повидать тебя. Нежданом меня звать, купцом буду, товар принесу. Запомнил?
— Запомнил, Неждан.— Вот и ладно. Теперь ступай с Богом.
Сухоруков спрыгнул с возка, со страхом ожидая, что сейчас его рубанут стрельцы. Ан ничего. Возок и всадники умчались в темень. А он вгляделся. Неподалеку темнела околица Тонинского, как раз та, где еще недавно стояла соломенная Масленица, перед вечером, видать, сожгли ее. Вот и обгорелыши из-под свежего снега торчат. Узнал место и бросился бежать к селу, а потом по тропинке к церкви. Отдышался, тихонько вошел в храм и простоял в уголочке до конца службы. Вышел на виду у всей дворни. Ужинать его пригласил к себе дворецкий. Подьячий пил медовуху, но ел мало, сказавшись, что перед службой, видать, блинов объелся, живот схватило.
Только после ужина, вернувшись в гостевую и взобравшись на полати, он обдумал все, что с ним случилось. Его краткую отлучку вроде никто не заметил, на паперти никого не было. Теперь нужно решать, как быть дальше. Одно ясно — это лихие люди, может, и кудеяровцы. Они оставили его в живых, значит, в их интересах не поднимать во дворце шума. А если ему поднять? Сразу спросят, откуда узнал? Где был, с кем говорил? И не миновать дыбы. А на дыбе, он знал хорошо, говорили и то, что знали, и то, чего не ведали. А раз дыба, значит, все кончено! И дом на Арбате, и огород с садом пойдут прахом. Жена с дочкой начнут жить Христовым именем. Нет и еще раз нет! Он будет молчать. А что сделают эти лиходеи? На то, видать, воля Божья. Но он твердо решил найти причину, чтоб завтра с Мокрушей в Москву не ехать. Потом принялся ворочаться на полатях, кряхтеть, много раз выходил на двор, громко хлопая дверью. Кто-то из потревоженных соседей по нарам спросил:
— Чего сам не спишь и людям не даешь?
Сухоруков охотно и громко пояснил:
— Брюхо, братцы, схватило, свет белый не мил. Простите Христа ради.
Встречным сторожам и дворовым без нужды говорил, что объелся вечор, теперь муки принимает.
Утром пришел Мокруша, сказал, что готов к отъезду, и спросил Сухорукова:
— Тебе, чернильная твоя душа, небось в Москву нужно?
— Ох, надобно. Скрутки все вышли. Да вот брюхо схватило.
Мокруша быстро согласился:
— Вот и ладно. Поправляйся тут, в Москву тебя потом отвезут. Мне недосуг из-за тебя в дороге останавливаться.
В возке, кроме Неждана, находился Сургун. Когда они, оставив Сухорукова, отъехали, он спросил:
— Неждан, зачем назвался? К чему?
— Дела для. Мне давно не хватало своего человека в Разбойном приказе.
— С коих пор он твой?
— Сей день с вечерни моим данником стал. Во как!
— Дивлюсь тебе: великие дела тебе атаман поручает, а ты балаболишь. Ты, Неждан, как был скоморохом, так и остался.
— Ну что ж то. Ты лучше прикинь своим казаном: может, поэтому и поручает, что скоморошничаю. А?
В это время возок остановился. Верховые стрельцы поравнялись с ним, один из них, Сергей Шатун, сказал:
— Дядя Неждан, разъезжаться время. Что скажешь?
Неждан на четвереньках вылез из-под кожаного верха и встал, придерживаясь за облучок.
— Так. Ночное дело отменяю. Ты, Серега, валяй к своим, а с первыми петухами — в Волчью лощину. Там тихо ждать. Я подойду. А к полночи троих толковых ребят подошли. Ежели Мокруша поедет в неурочное время, пусть задержат. Дерево повалят на дорогу иль еще что. А ты, Петруха, — обратился он к другому стрельцу, — переоденься и беги к Ворону. Скажешь, ежели утром не пришлю гонца, пусть уходит восвояси. Все.
Сергей перегнулся с седла и заглянул в возок:
— Отец, а как Настенька?
Сургун глухо ответил:
— На пасеке она, у боярышни отпросилась. В полночь уйдем. У купца Нефеда, как условились, будет тебя дожидаться. Твоя затея — нож острый мне.
— Ладно. Благодарствую и на этом. — И ускакал.
Неждан и Сургун сошли с возка, ветерок поднимал сухой, морозный снег и крутил его вокруг. Сургун заметил:
— Погодка для дела — лучше и не надо. Ну, ребятки, давай за мной. — И пошел целиной, проваливаясь в снег по пояс.
Возница и парень, подталкивая возок, погнали лошадей за ним. Кони, сделав несколько прыжков, увязли в снегу между соснами и остановились. Возница распряг их, потом вчетвером продвинули возок вперед, развернули и подсунули под ель.
Сургун, за ним Неждан пошли впереди, возница и парень вели лошадей следом. Скоро под ногами снег окреп, лошади не стали проваливаться, под верхним слоем пролегала хорошо протоптанная тропа.
Вскоре вышли на поляну. Из крутящейся белесой темноты выступили высокие сугробы снега. Это были омшаник и землянка пасечника. Тут же открылись ворота крытого загона для лошадей.
Волчья лощина — широкий пологий овражек, заросший рябиной, орешником да ельником. Могучие деревья отступили и скрылись за вьюжной темнотой, только доносился гулкий шум ветра в их кронах. Дорога, спускаясь в лощину, делала крутой изгиб. Здесь перед рассветом появился поезд из Тонинского. Трое верховых стражников ехали гуськом, за ними возок, правил им подручный Мокруши. Сам Мокруша сидел с ним рядом на козлах. Юрша и Аким полулежали в возке.