Долго молчали. Потом Сургун, покачав головой, сказал:
— Не ночной это разговор, Юрий Васильич. Вернемся к нему днем и в ином месте. А теперь надо спать, завтра большой день, меда нужно много брать. Покойной ночи, князь. — И зашуршал сеном на своем ложе.
А Юрша вышел из шалаша. Роса и свет луны покрыли серебром и траву и кусты. Тени от деревьев легли на это серебро искусной чернью. Яркую дорожку проложила полная луна и по озеру. Лягушки вовсю старались перекричать друг друга. Но вот большая рыбина гулко ударила хвостом по воде, побежала волна, ломая лунную дорожку. Качнувшись на волне, настороженно притихли лягушки, и стало слышно шуршание камыша, потревоженного волной. Но угасла волна, выровнялась лунная дорожка, и взорвалось кваканье с еще большей силой.
Смотрел Юрша на подлунное озеро, а в голове одни за другими возникали сомнения: «Как это так: ни думал, ни гадал, а затеял разговор о подготовке большого дела?! А стоило все это говорить Сургуну? Понял ли он?.. Конечно, понял. Старик в душу заглянул. Верно: на росстани ты, Юр Васильич, и только-только тронул коня. А почему сейчас? Вещий сон тому виной?
— И холодок побежал по спине, в дрожь ударило: — А не есть ли это указание свыше?!» — Перекрестился Юрша.
По озеру над водой бегут клубы тумана... Нет, то не туман, а прозрачные души утопленников... «Впрочем, откуда тут столько утопленников, — сам себя опроверг Юрша. — Вот я, кажись, без воды утопаю! Постой, однако, свет Юрий, не рано ли заупокойную ладишь? Тебе еще и тридцати нет, больше полжизни впереди. Ведь и взаправду можно за собой народ потянуть!..»
С этими мыслями он заснул...
Еще три дня на поляне и в округе они собирали мед. Заполнили привезенные бочонки, бурдюки. Крепко завязали их, вымыли, чтобы медом не пахло, и тронулись в обратный путь, уже по другой дороге. Сургун объяснил, что нужно заехать на заимку, повидать знакомых.
Чем дальше продвигались на полночь, тем гуще и непроходимее становился лес. Последние верст десять они ехали по ручью. Было заметно, что это торный путь — коряги из русла ручья вытащены на берег, упавшие лесины развернуты, сучья кое-где порублены — верховой мог проехать свободно.
Заимка находилась в верховьях ручья, который начинался в каменистой балке со множеством родников. Подъезжая, они увидели на берегу балки огромную кучу репы. Около нее — четырех баб и седого старика. Им навстречу бросилась с лаем собака. Бабы, испугавшись, скрылись в кустах, но вскоре, узнав Сургуна, вышли из укрытия.
Пока развьючивали и расседлывали коней, Юрша присмотрелся к заимке. По берегу балки между деревьями виднелись десятка два больших и малых землянок, не меньше как на сотню жителей. Однако вокруг никого не было видно, кроме тех, что встретили их. Они расспрашивали Сургуна о своих знакомых из Тихого Кута. В свою очередь, тот задал вопрос, удививший Юршу:
— Отец, боярин-то где?
— Где ж ему быть, у себя стрелы пускает.
— Скоро придет?
— К ночи, не раньше.
— Тогда мы к нему пойдем. Кто проводит?
— Дарью возьми, она знает.
— А ты ужин готовь. Мы дорогой двух зайцев подбили.
— Ужин будет. А зайцев у нас и своих хватает. Во видишь — из кустов выглядывают, ждут, когда мы им ботву бросим. Будто в лесу травы нет.
Дарья оказалась худенькой бабой лет сорока. Она ненадолго скрылась в землянке. Появилась уже в новой рубахе, голова повязана светлым платком с цветочками, в руках несколько кусков бересты. Ни слова не сказав, пошла вперед. Сургун нагнал ее и спросил, как поживает боярин.
— Что ему! Блажит, — ответила она пренебрежительно. — Стрелы делает да пускает. — На все другие вопросы отвечала односложно — «да», «нет».
Из леса вышли на большой вспаханный выжиг. Тут виднелся участок еще не выбранной репы, на нем работало несколько баб и ребятишек. Дальше шло жнивье, стояли частые скирды жита. За жнивьем виднелась яркая зелень озимых.
Сургун, ничего толком не добившись от Дарьи, отстал и принялся объяснять Юрше:
— На эту заимку к зиме знаешь сколько народу наезжает! А сейчас вот репу убирать некому. Хлеб с горем пополам скосили, а жрать многие приедут.
— Лихие люди? — Юрша сказал и тут же поправился: — Кудеяровцы?
— Ну да. Таких заимок множество по Воронежу, Дону и на Волге есть. Не только разбоем живут, но и хозяйство ведут. Тут староста, голова их, слабоват, мужиков распустил, а с бабами много ли сделаешь. А так, иную заимку от казачьей не отличишь.
— И на добычу не ходят? — удивился Юрша.
— И они ходят, и казаки тоже.
— Тогда чем же кудеяровцы от казаков отличаются?
— Казачьи станицы учтены в Поместном приказе, что ль. И опять же службу воинскую тут на украйне несут. А кудеяровцы живут сами по себе. Вон в казанский поход людей давали, казаками назвались. А другой раз царевы вои приезжают, начинают заимки жечь. Казаки и грабить ватажников помогают.
— А кудеяровцы что?
— А что кудеяровцы? Царевы вои с большими ватажками не связываются. А так, кого поймают, тут же вешают. Никого не милуют, ни баб, ни ребятишек. Ну и наши...
Пока они разговаривали, Дарья вывела их к поляне. В дальнем углу ее у шалаша сидел человек. Дарья окликнула его, и он направился к ним навстречу. Сургун, приветствуя его, назвал боярином и представил спутника как опального князя. Тот обрадовался Сургуну, обнял его, а Юршу оглядел с ног до головы, отрицательно покачал головой, что-то вроде как промычал. Дарья подала голос:
— Боярин говорит, что не ведает такого князя.
Сургун спросил:
— А ты, Юрий Васильич, не узнаешь? С царем его, должно, много раз видел.
Юрша присмотрелся. Перед ним стоял мужик лет тридцати. Выгоревшая борода коротко острижена, волосы перехвачены ремешком, как у мастерового, бегающие глаза под нависшими бровями. Кафтан перехвачен двумя ремнями, на одном короткий меч, а на втором колчан с укороченными стрелами. В руке довольно редкое оружие — литовский арбалет. Нет, он такого боярина не знает.
— Ну как же! — удивился Сургун. — Даниил Патрикеев, друг государев. После милости царской, вишь, еле поправился.
Слова Сургуна преобразили Даниила: он злобно оскалился и зарычал, потрясая арбалетом. Юрша вспомнил, что еще до казанского похода пропал один из ближних людей царя. Потом прошел слух, что государь, осерчав на него за что-то, приказал отрезать ему язык.
Сургун попросил Даниила показать, как он отомстит царю. Даниил рассмеялся и гордым жестом показал на край поляны, где возвышался плетень, на котором было закреплено чучело человека, изготовленное из травы и тряпок. Далее Даниил разыграл короткое лицедейство. Он снял меч и колчан, положил их на траву, а взведенный арбалет с закрепленной стрелой спрятал под кафтан и пошел, будто ведя кого-то за руку. Сургун пояснил:
— Это он по Москве слепцов ведет и делает вид, что распевает Лазаря вместе с ними. Вот из ворот выезжает государь, слепцы валятся на колени, и тут...
Даниил, упав на колени, молниеносно выхватил арбалет. Стукнула тугая тетива, а в голове чучела закачалась стрела. Только теперь Юрша разглядел там с десяток других стрел.
Промычав, Даниил взял у Дарьи бересту и, остро заточенной палочкой что-то написав на ней, подарил Юрше.
«Иоанн смерть от меня примет», — прочитал он.
— Но это будет и твоя смерть, убежать не удастся, — сказал Юрша.
Даниил на той же бересте дописал: «Аз и ныне для всех мертв».
До позднего вечера Даниил писал на бересте, а Юрша и Сургун отвечали на его вопросы.
На следующее утро Даниил провожал их в обратный путь, обещав приехать по первому снегу. Когда отъехали достаточно далеко от заимки, Юрша спросил, как боярин оказался здесь. Сургун пояснил:
— Царь лишил его языка и бросил в лесу. Наши ребята подобрали и ко мне принесли. Я его спрятал надежно и выходил. А он вроде как умом подался, домой не захотел, рвался царю отомстить.
— Небось твои ребята натравили?
— Нет. Я отговаривал его. Опасное дело, поймают, сразу подозрение на нас. Стрелять он у меня на пчельнике уже начал, потом Гурьян ему самострел подарил. Радости было! А теперь он лучший промысловик: зверя в глаз без промаха бьет. — Некоторое время помолчав, спросил: — Помнишь наш ночной разговор в шалаше? Так этот Даниил в нашем деле может большую подмогу оказать, ежели исполнит свою задумку. Пока Дума станет решать, на чью голову примерить шапку Мономаха, подойдем мы и...
Юрша резко прервал Сургуна:
— Знай: мне претит убийство из-за угла, хотя бы и врага! Тем паче государя, посаженного на трон не без Божьей воли. — Немного спокойнее он продолжал: — Плохи ваши дела, атаманы, коли на безумных надежда у вас. И, кстати, ни Данила, ни его отец, сколько мне известно, боярами не были. Он из приближенных царя, из детей боярских. В опалу попал, говорят, потому, что умыкнул какую-то государеву грамоту.
Резкость не обидела Сургуна, он непритворно вздохнул:
— Удивляюсь твоей незлобивости, Юрий Васильич. Уж кому-кому, а тебе царь здорово... отблагодарил. А все ты прощаешь ему, вроде как по Священному Писанию.
— В Священном Писании, Сургун, говорится и о прощении и о возмездии. Там сказано: беды и несчастия посещают человека за грехи его. А я небезгрешен, меня наказать есть за что. Да я и не поставлен судить о делах государя всея Руси...
Сургун возмутился:
— Как можешь говорить такое! По-твоему, государь не человек и ему дозволено рушить законы Божьи и человеческие? Ему прощается казнь старшего брата, бесчестие невесты преданного слуги и...
— Погоди, Сургун. Самая страшная беда, когда каждый начнет считать себя вправе судить и наказывать ближнего своего. Каждый норов показать захочет, месть творить языческую — око за око, зуб за зуб. Обязательно найдутся хулители и доброго деяния. Покатится по земле ком зла и превратится в гору!.. Ежели человек не станет прощать обиды — черное покрывало зла накроет всех нас... А государя будет судить Высший Судия.
Сургун очень тихо спросил: