— Как же мне не плакать? Я вот тут сижу, в монашки готовлюсь. А ежели б дома была, на Красную горку замуж бы за Ваську вышла б.
Вспомнила Таисия про Красную горку, вспомнила обещания Спиридона, Царство ему Небесное, и залилась слезами пуще прежнего.
Так их, плачущих, и захватил колокол, призывающий к работе.
Умылись, повязали платочки, накинули рясы зимние и побежали. Дорогой Таисия сказала:
— Перед Святой отпущу тебя к твоему Ваське.
Поймала Луша руку боярышни, покрыла поцелуями:
— Боярышня, голубушка! Ко мне на свадьбу пожалуешь?
— Нет, Луша. На свадьбе у тебя не буду. Домой мне никак нельзя! — А про себя подумала: «И чего радуется, глупая? Васька-то заморыш плюгавенький. И под носом постоянно мокро у него».
В игуменской светелке старицы и монашки уже работали. Взглянула старица на Таисию, все, видать, поняла. Покачала головой, но ничего не сказала.
После ужина и всенощной Таисия с Лушей вернулись в келью. Настроение уже было другое, смеялись даже. Луша разобрала постель боярышне, помогла ей раздеться и лечь, а себе постелила на лавке и стала давать отчет. Так уж повелось, что на сон грядущий она рассказывала боярышне все, что от других слышала. Сама Таисия мало с кем общалась, а все ж монастырские новости интересовали ее. На этот раз Луша зашептала таинственно:
— Ой! Чего мне сказали сейчас! Греха-то! В Троицком монастыре будто келарию и других монашек сколько-то в подвал бросили. Грех великий совершили: в келарне, о Господи! — мужика держали!
Таисия позвала:
— Иди ко мне.
Греховный рассказ оживил обеих, они шептались, сжимая друг друга в объятиях.
— ...Долго, видать, жил у них тот мужик, — продолжала Лукерья, — другие монашки распознали об том и в келарню ходить повадились. Да так часто, что не выдюжил мужик, сбежал от харчей сытых и бесплатных. А вскрылось все совсем недавно. Трое монашек понесли... Во, грехи-то какие!..
После лебедянского дела Гурьян привез Юршу в село Пеньково к своему другу, помещику Арсению. Юрша удивился, когда узнал, к кому они приехали. Гурьян объяснил:
— А чего? Здесь, на Диком Поле, он не первый и не последний, такое знакомство и ему и нам выгодно. Ты присмотрись — хороший хозяин. Правда, трусоват. Мужику больше тридцати лет, а не женится. Боится, детям худо будет, если проведают в Разбойном приказе, с кем он знакомство водит. Однако это пустая трусость. — Гурьян весело улыбнулся. — В округе тишь, о Кудеяре и помина нет. Вот татары да мордва иной раз беспокоят. Тут отбиваться Арсению наши ватажки помогают. Вот так-то.
Арсений принял их довольно равнодушно: приехали, ну и живите. Его вид не соответствовал представлению Юрши о помещиках. Одевался он как богатый мужик — кафтан грубого сукна да мерлушковая шапка. Был кривоног, по земле ходил неловко, но больше его приходилось видеть в седле, тут он казался неотделимым от коня в своем нагольном тулупе, надетом поверх кафтана и накрывавшем половину лошади.
В селе не было развалившихся изб, не попадались и оборванцы. Мужики тоже больше разъезжали верхами, потому что Арсений имел большое хозяйство: коровники, свинарники, мельницу, дегтярную и многое другое. И все службы были рассеяны по лесной округе, с тем чтобы уберечься от татарских набегов.
В Пенькове Юрша провел седмицу. Он готовил себя к разговору с Гурьяном и к монашеству: не пропускал ни одной службы в церкви, познакомился со священником, отцом Тарасом, брал у него священные книги и все свободное время проводил за чтением. Иногда его одолевали сомнения — сумеет ли побороть греховные искушения. Тогда он молился не только в церкви, но и после службы шел в лес. Там без свидетелей и помех умолял Всевышнего дать ему силу, укрепить в принятом решении.
Отцу Тарасу было далеко за шестьдесят, но, несмотря на старость, он исправно соблюдал церковный чин, произносил толковые проповеди и достаточно хорошо знал Священное Писание, чем покорил Юршу. Из длительных бесед он узнал, что Тарас происходил из горожан Переяславля Рязанского и охотно рассказывал все, что ему было известно о монастырях Рязанского княжества.
Гурьян на несколько дней куда-то отлучился, а когда вернулся, Юрша сказал ему о своем решении и удивился: Гурьян принял его признание спокойно, будто ожидал. Спросил только:
— И в какой же монастырь податься хочешь?
— В Алексину пустынь, что на Нексе-реке.
— Слыхал я кое-что про Алексину. Было глухое место, а теперь верстах в тридцати острог поставили — Шацк. Рядом новую засеку ведут. Опять же хорошо, что не очень далеко, всегда помочь можно.
— Спаси бог, но твоя помощь не понадобится, — возразил Юрша.
— Ладно, коли так. Только государевы шиши тебя в покое не оставят. Если согрешишь и на исповеди умолчишь, кто ты, все равно допытаются. За твою главу государь большие деньги пообещал.
— Я, Гурьян, верю в тайну исповеди и умалчивать ничего не стану, такой грех на душу не возьму.
— Верь, это хорошо... Но дозволь спросить. Положим, тебя оставили в монастыре. Будешь ты чернецом всю свою жизнь. Зимой в лесу станешь заготовлять дрова, летом землю пахать, рыбу ловить. Выдюжишь, а? Ведь ты — вой.
— Пошлют в поле или в лес — выдюжу! Но я умею писать. Переписывая священные книги, я больше принесу пользы обители, нежели своей работой в поле. Больше скажу, ежели меня возвысят из чернецов, приму как должное. А воинского дела хватит с меня. Много людей по моей вине на тот свет отправилось! Теперь у меня к тебе вопрос: ты вот хочешь, чтоб я остался здесь. Так кем же ты меня мыслишь?
— Кем есть — Кудеяром. Ты, Юрий Васильич, не монах. Ты — воевода, большой воевода, это тебе свыше дадено. В воинском деле ты видишь такое, чего другие не замечают. Печалишься о погибших. Но в войнах и раньше, и ныне, и присно вои будут погибать, однако при тебе их погибнет меньше... Мы соберем большую рать и обучим ратников... А Иван не вечен, наследников у него нет. Князя Владимира Андреевича, двоюродного братеника, он вроде как воеводой сделал, удел обкорнал, и не слышно того. Младший брат царя не в счет, разумом не вышел. К тому ж искони повелось: престол — старшему брату.
Юрша угрюмо покачал головой:
— То есть — борьба за престол... На московский трон многие зарятся. Ведь князь Владимир пока жив и здоров. Или князья Шуйские. А вон Неждан говорил, что царица Анастасия опять понесла. Глядишь, на этот раз не девку, а законного наследника родит... Все эти князья и княжичи известны народу, о них разговор, их поминают в церквах. А о старшем брате царя никто ничего не слыхал много лет, Разбойный приказ строго следит за этим... И вдруг объявляется старший брат и звать его Юрием Васильевичем, а во дворце уже здравствует еще один брат государя и тоже Юрий Васильевич! Пойдут великие сомнения, и кончится тем, что пришельца объявят самозванцем.
— Ты, Юрий Васильич, забываешь о силе. Ежели старший брат подойдет к Москве с многотысячной ратью и заявит о своих правах...
— Откуда сила возьмется? Боярам да князьям я не нужен. Каждый из них мнит себя великим князем. Церковь? Так ты же сам уверяешь, что она меня даже монахом не примет. Остаются татары, литовцы — грабители и разорители Руси! Нет, с ними дружбы не бывать!
— А если не литовцы и не татары, а народ? Поднимем мужиков, трудовиков, гостей. Все устали от войн и поборов. В народе великая сила, и он пойдет за тобой. А коли будет сила, и церковь и бояре признают тебя.
— Понял тебя, Гурьян, понял. Мужицкий царь! Тьмы мужиков, с ними горожане, иные дворяне. Подошли, взяли Москву. Дальше будет то же, что в Лебедянском посаде, только страшнее. В Москве богатства больше, и расставаться с ним труднее будет. Начнут бунтовать князья, бояре, их надобно будет усмирять и дворян тож. Они против нас погонят своих смердов. Значит, чтобы добраться до князя, нужно перебить его дворню, мужиков его... Под Лебедянью мы рыли пятисаженные могилы, под Москвой потребны станут верстовые!
— Горькие слова говоришь, Юрий Васильевич, и несправедливые. Не все так страшно. Не обязательно убивать смердов, их можно переманить. А когда увидят силу, многие примут твою сторону.
— Ради спасения своей шкуры кое-кто примет, — согласился Юрша. — Но это плохие помощники. При первой же неудаче сразу в спину ударят. Теперь о мужиках, у тебя вся надежда на них. А ведь то, что случилось в посаде Лебедянском, да и в других местах, толкает мужика не к Кудеяру, а к воеводам.
— Нет, Юрий Васильич, то война. А так мужику мы всегда помогаем, по весне и коней и семян даем. А в большом походе облегчения пообещаем.
— Пообещать мало, придется мужикам вернуть Юрьев день, и не только осенний, но и весенний. Но вот еще. У нас будут свои воеводы, а новым воеводам нужна земля для кормления, опять же мужики. Понуждится теснить князей и бояр, появятся обиженные. Будут недовольные и среди наших атаманов, на всех не угодишь... И не всякий мужик захочет подчиняться другому мужику. Значит, опять усмирять! И вновь кровь... Знаешь, дорогой друг мой, невольно берут сомнения. Другой раз задумаешься, что страшней: смута средь своего народа или чужеземцы. И отвечаю: смута! Чужеземцы придут, пограбят и уйдут. А своих поднимешь, братоубийство пойдет и надолго. Каждый захочет правоты на свой лад, и не жди ни скорой победы, ни спокойствия. Вспыхнет и запылает злоба на многие годы. Беды будут, смерти будут, а я смертями сыт по горло.
— Ой, не прав ты, князь! Ведь по-твоему выходит — правит тот, кто не боится лишнюю кровь пролить. А я твержу: с тобой победим и быстрее, и меньшей кровью.
— Вот, Гурьян, ты главное молвил: сам ждешь и другим обещаешь быструю победу и облегчение в жизни. А случится все наоборот: почуяв худо, вельможи объединятся и погонят холопов и мужиков на бойню, да и сами пойдут, а каждый из них другой раз сотни наших стоит...
Еще поговорили, порядили, каждый высказал, что думал. В конце беседы Юрша попросил Гурьяна проводить его в пустынь завтра... Помолчали, подумали каждый о своем. Гу