Закончил гусляр свою повесть, тут ко всенощной колокола позвали. Заторопились белицы в монастырь, а Таисия с места встать не может. Луша испугалась, как бы чего не стряслось с боярышней. Но Таисия превозмогла себя, поднялась, сказала, чтобы Луша уходила, а сама подошла к гусляру, протянула ему денежку серебряную и шепнула:
— Спаси Бог, дедушка, за сказку-песню такую складную. Скажу тебе, дедушка, как на духу: у меня возлюбленным был сотник государевых стрельцов, тоже Юрий Васильич, и тоже в опалу государеву попал. Спаси Бог тебя за все!
— Твои подружки убежали уже? — тихо спросил слепой. — Так и я тебе тайну поведаю: хоть и сказывают, что из песни слово не выбрасывают, а я выкинул. В сказе-то моем возлюбленную Юрия Васильича Таисией называют! Вот так-то. Ну, ступай, молись Господу!
Не помнила Таисия, как из трактира в церковь попала, и там стояла как окаменевшая. После службы сразу ушла в келью, от еды отказалась.
Целую седмицу после этого не в себе была, говорила, что простудилась. Когда поправилась, Луша заметила, что замкнутой стала, все больше молчала или молилась, а иной раз горько плакала в подушку.
Настоятель Алексиной пустыни принял живое участие в судьбе Юрши и сказал ему, что станет его духовным наставником. Дал возможность вволю помолиться, принял от него святую исповедь и сказал, что Господь простит ему вольные и невольные прегрешения. Благословил надеть монашескую рясу, но постриг отложил на последнюю неделю поста.
Теперь Юрша почувствовал облегчение — ничто мирское не тяготило его. Поднимаясь с ложа еще затемно к ранней заутрене, он все время бодрствования проводил в молитвах и в писцовой. После обеда он обычно не отдыхал, но постоянно чувствовал бодрость, душевный подъем и мог бы работать иль молиться всю ночь. Однако, выполняя строгий наказ настоятеля, он спал все ж часа три-четыре за ночь, и то нередко в страхе просыпался, увидев себя во сне в обществе ватажников.
В этот вечер он лег поздно. Утомленный работой и длительной молитвой, уснул сразу, будто окунулся в радостное розовое блаженство. Но сон скоро прервал послушник: отец настоятель просил срочно прийти к нему. Дальше началось такое, что Юрша долго не мог понять, во сне ли это происходит с ним или наяву. Если во сне, то почему же он не просыпается?
Он шел к настоятелю, не ощущая холодной вьюги. Заметил, что пришедший за ним послушник был не один, его сопровождал мужик в длинном тулупе. В прихожей настоятельских покоев для такого позднего часа оказалось много постороннего люда. Юрша хотел снять теплую рясу, но ему сказали, чтоб шел так, не раздеваясь.
В приемной было светло, горели свечи во всех светильниках. Настоятель сидел на скамье посреди комнаты в расстегнутом подряснике, лицо его казалось бледным и опухшим. Рядом стоял келарь в рясе, сверх которой была накинута шуба. Около — два молодца, у них из-под распахнутых шуб выглядывало оружие. И уж совсем неправдоподобно выглядел здесь Гурьян, который встал и поклонился Юрше.
Пока ничего не понимая, Юрша, сложив руки, подошел под благословение к настоятелю. И (опять как во сне!) — отец настоятель отвернулся от него. Юрша недоуменно посмотрел на Гурьяна, тот сказал:
— Садись, Юрий Васильич, вот тут, рядом. Сейчас все узнаешь. А ты, отец-настоятель, отвечай на мои вопросы.
— Я не стану говорить с нечестивцами! — Настоятель перекрестился.
— Ладно, сейчас узрим, кто из нас больший нечестивец, — ответил сердито Гурьян. — Крикните гонца.
Вошел монах с длинными седыми волосами, спадающими на плечи. Он направился к настоятелю за благословением, но тот отвернулся и от него. Монах остался стоять полусогнутым, с руками, прижатыми к груди. Гурьян спросил его:
— Сказывай-ка нам, куда и зачем посылал тебя отец-настоятель?
Монах выпрямился, взглянул на Гурьяна, потом на настоятеля и, потупившись, молчал.
— Чего же ты молчишь?
— Не могу, государь мой, без дозволения.
— Отец настоятель, дозволь ему сказать, и я его отпущу. — Гурьян показал настоятелю свиток. — Будешь в молчанку играть, при всех вот это прочту. Пока братия твоя не знает, с какими письмами ты их посылаешь.
Игумен, не дослушав Гурьяна, смиренно сказал:
— Ответствуй им, Остапушка, и уходи из этого вертепа.
Монах поклонился:
— Седмицу назад отец настоятель дал мне свиток и приказал отвезти его владыке Шацкому Дионисию. Примерно посреди пути на меня напали разбойники, отобрали свиток, а меня держали в лесу. Эту ночь меня привезли в нашу обитель. Больше я ничего не ведаю.
— Ладно, ступай. Отец настоятель, признаешь, что эту грамоту ты писал? Молчишь? Отец келарь, подойди. Ты подпись игумена знаешь. Он подписал?
Келарь только глянул в свиток и громко ответил:
— Это письмо он писал при мне.
— Иуда, прости Господи! — прошипел игумен.
— Если я Иуда, отец настоятель, то ты кто? — прогремел келарь. — Неужто не ведаешь, что мы до утра можем не дожить! Атаман, все расскажу, ничего не утаю, но сохрани мне жизнь. Кто бы ты ни был, по гроб жизни Бога за тебя молить стану...
— Ты подожди, с тобой разговор особый будет. Отец настоятель, последний раз вопрошаю: станешь ответствовать на мои вопросы? Не вынуждай меня забыть, что на тебе чин ангельский. — Гурьян кивнул одному из ватажников: — Скажи, чтоб Моргун иголки калил.
Игумен побелел еще больше и глухо спросил:
— Чего тебе? Спрашивай!
— Скажи-ка нам: обещал ты Юрию Васильичу быть его духовным наставником?
— Да, я стал его духовным наставником.
— Исповедовал его?
— Да, исповедовал.
— А теперь скажи, о чем ты писал владыке Шацкому?
— Ты же читал, чего спрашиваешь?
— Верно, я-то чёл. Но хочу, чтоб Юрий Васильич от тебя услыхал, как ты хранишь тайну исповеди.
— Да, я взял грех на свою душу! Но я не мог молчать, когда в моей обители нашел убежище архивор и разбойник, государев преступник.
При этих словах Юрша схватился за голову и, закрыв глаза, начал покачиваться из стороны в сторону. Гурьян заметил это.
— Потерпи, Юрий Васильич, еще кое-что услыхать тебе надобно. Значитца, отец настоятель, ты предал доверившегося тебе человека. Но почему не сразу, а без малого месяц спустя?
— Раздумья взяли. Все-таки грех великий брал на свою душу.
— Неправду говоришь! Ты с первого дня после исповеди решил предать его. Но хотел выведать побольше, расспрашивал, где он скрывался, где сокровища, где друзья-товарищи Кудеяра. Ведь так?.. Чего же молчишь? В письме и об этом написано, и что не все ты еще выпытал. Последний вопрос к тебе: почему ты вдруг заторопился, на ночь глядя послал гонца? Молчишь? Отец келарь, ты догадываешься, почему игумен заторопился с письмом?
— Догадываюсь, атаман. Он побоялся, что я первым сообщу о том.
— Теперь, келарь, расскажи все как на духу.
— Ответствую как на исповеди. Отец игумен рассказал мне про исповедь и сказал, что письмо уже написал и я его отвезти должен. А я с дурного ума сказал, что награда полагается тому, кто первым сообщит о сбежавшем архиворе, сто рублей. Вот отец игумен и побоялся, что я себе сто рубликов возьму.
— Отец игумен, будешь отрицать это, или за иголками слать?
— О грехи наши, грехи, чего ты пугаешь иголками? Вот лучший дружок ножом аж в сердце колет!
— Келарь только правду молвит, а ты лжешь да выкручиваешься, как тварь последняя. Я от тебя хочу услыхать: почему поторопился гонца послать? Сто рублей хотел заполучить? Ну?
Юрша встал:
— Атаман, прошу тебя: отпусти их! Бога ради, не казни! Пусть их грехи останутся на них. Я ухожу отсюда с тобой. А теперь я пойду прощаться с обителью.
— Ступай. А мне с ними еще поговорить надобно.
— Прошу, отпусти их.
— Отпущу, Юрий Васильич, хоть следовало бы... — Гурьян моргнул, и один из ватажников вышел следом за Юршей. Тогда он горестно покачал головой: — Эх, отцы святые, какого агнеца на заклание послать хотели! Ох, не простит вам Господь такого греха! Ну а теперь о делах земных. Отец келарь, вот этот парень пойдет с тобой. Выдашь ему всю казну монастырскую. Ах да, она заперта на два ключа. Отец игумен, дай второй ключ.
— У меня нет ключа.
— Ой, как мне надоело твое вранье! Ведь я могу забыть, что обещал князю Юрию. Арзам, помоги найти ему ключ, мнится мне, он с правой стороны на гашнике... Вот так. Отец келарь, кроме казны дашь еды всякой, теплой рухляди и сейчас обед на всю нашу братию. Хоть и пост Великий, но с рыбкой, с вином — намёрзлись мы в лесу, вашего гонца поджидаючи. Понимаю, грех, но отец игумен возьмет его на себя и благословит яства. Только вот что, не шути, каждое кушанье сам первым отведаешь. Ступай! Нет, постой. Пока вы оба тут, вот что скажу. Запомните, ежели себя жалеете: никому ни слова о том, что князь рассказал по простоте душевной. Я ведь проведаю, кого он назвал тебе на исповеди, и ежели пострадает кто из них: Николая-чудотворца в свидетели беру — приду и языки у обоих отрежу! Запомните, отцы святые, я крепко слово держу. Теперь, отец келарь, ступай. А мы с тобой, отец настоятель, поговорим. Вызывай кого из своих прислужников и прикажи нам книги выдать священные, пергамента и чего другого для написания книг. У вас не вышло, в другом месте князь Юрий писать будет. Так кого кликать, токмо без крутежа?
Игумен сквозь зубы назвал:
— Послушника Иова.
— Звать Иова. А мы с тобой, отец настоятель, пойдем в алтарь соборный. Там ты своими ручками мне выдашь собственные сбережения, что под плитой рядом с престолом.
— Святотатец, богоотступник! — Игумен возвел руки к небу. Гурьян строго оборвал его:
— Не ори, глупый! Был бы я татем, я бы не оставил тебе золотые дароносицу да фиал, да серебряные ковчежец и кресты. Ну, идем...
Таисия оправилась от телесного недуга, но душевный продолжал мучить. Значит, сотник Юрий Васильевич — брат государя! Князь! А теперь — разбойник Кудеяр! Может ли такое быть? Правда ли все это?