— Вот тебе крест, матушка! Как есть все сказала. А еще страшное болтают. Дозволь на ушко скажу?
Настоятельница выслушала шепот до конца, потом, отшатнувшись, изобразила на лице возмущение:
— Врешь, негодница!
— Истинный Господь, матушка! Вот те крест!
— Людно, не божись, не гневи Господа!
Поболтав еще о том о сем, Матрена ушла, спрятав на груди подарок игуменьи — платок сатиновый в синий горошек.
Как только за ней захлопнулась дверь, Агния неузнаваемо изменилась, бросилась к киоту, упала на колени и громко взмолилась Господу, обливаясь слезами. Затем, кряхтя, поднялась, вытерла ширинкой лицо и повелела вызвать келарею, мать Ираиду. Они долго шептались, потом вместе молились. Мать настоятельница тут же приказала запрячь тележку и укатила во Владимир.
Возвратилась она на второй день к вечеру. Встречали ее сестры во Христе и Ираида. Под руки повели в светелку, раздели, руки-ноги помыли, помассировали, в постель уложили. Пока сестры приносили, уносили то одно, то другое, Агния поведала, что владыка владимирский жив-здоров. Просил у нее совета: посылать ли молоденького попа в церковь Святого Гавриила. Посоветовала послать постарше, постепеннее. Больно тут монашек молодых много да белиц, как бы греха не вышло, искушение велико.
Ираида, в свою очередь, рассказала, что ячмень на косогоре убрали вокруг, по семи четвертей вышло. Акулина-белица опять провинилась — до полночи на селе задержалась. Келарея предложила:
— Может, выгнать ее, негодницу?
Матушка Агния не согласилась:
— Гнать нельзя. Куда денется? Ни кола ни двора, ни родственников. Непотребной девкой станет. О Господи, прости наши прегрешения. Наказала ее?
— А как же! Два часа молится после дневной работы.
— Мало, Ираидушка, ой как мало. Нужно бы в подвал ден на пять, на одну воду, вот дурь и сошла бы.
— Матушка, работы много. Зимой припомним...
Настоящий разговор начался, когда сестры ушли. Ираида села поближе к кровати, наклонилась к настоятельнице голова к голове.
— Как же там, матушка?
Агния про свои растрясенные чресла забыла, на локти поднялась, горячо зашептала:
— Пришла это я к отцу Тихону, бухнулась ему в ноги и во всем покаялась. Он сделал вид, что ничего не знал, не догадывался. Такой гордый! Принялся меня бранить, даже ногами топал. Кричит: «Все жадность твоя несусветная! Боялась, что государь вклад отберет!» А я в слезах твержу: «Бес попутал!» А он: «В подвал тебя за такие дела надо!» Я молю: «Спаси, отец родной! Не допусти до гибели!» А он еще пуще гневается...
Ираида прервала настоятельницу:
— Чего ж он злобствовал? Ежели начнут всех трясти, ему не меньше нашего достанется! Память ему отшибло; что ль?
— Все он помнит. Надоело мне его слушать, встала я с пола да и напомнила ему, как он пять годов назад мне грехи отпускал. А потом от меня двух поросят да три воза хлеба принял. Сразу успокоился, за стол посадил, квасом угостил. Начал про брата Таисии выспрашивать. Я все, что знала, выложила. Он заметно повеселел, когда узнал, что Афанаска государевой опалы опасался за царевича Дмитрия. Мне настоечки принес. Начал про Таиску расспрашивать. Я от него ничего не утаила, только о государевом грехе умолчала, язык не повернулся. Да, видать, он сам догадался. А потом, как сказала, что тот сотник стрелецкий будто бы Кудеяром стал, он опять на меня зашумел, начал мою безмозглость поносить. Сказал, что про Кудеяра ничего не слышал. А в конце беседы такой совет дал: встретить Афоньку, ублажать всячески, а потом схимницу показать. Тем временем его, Тихона, вызвать. Ежели начнет Афоня сомневаться, он сам с ним побеседует и все обойдется.
Опять Ираида перебила:
— А может, к тому времени она преставится.
— Сказала я ему это. Он пуще прежнего на меня напустился. Тут такое, говорит, подымется! Владыка вмешаться может! Наказал кормить как следует да и лекаря привести. Во какие дела, Ираидушка! Пошли ему рыбки хорошей да окорочка копченого. Да не жадуй!
Боярского сына, жильца Игната Нарышкина, почему-то жаловал государь. Таскал за собой, ездил в его угодья на соколиную охоту. Во время походов на Казань назначил его в царский полк и держал при себе. Нарышкин был лет на десять старше государя, но старался казаться ему ровесником, охотно участвовал в злых выходках царя.
После победы над Казанью государь вдруг охладел к Нарышкину. А тот не выпячивался. Все поставы аккуратно исполнял. Государь в Кремле, он тоже там, где-нибудь в задних покоях. Государь уходит в поход, Игнатий уезжает в поместье.
А в день Мироносицы, что выпал на 22 июля, как нарочно попался царю на глаза. Тот обрадовался:
— А, воевода Нарышкин! Ты никак от меня хоронишься? — И вымолвил: — Вот его и пошлем головой Кудеяра ловить. Поймаешь татя, награжу.
Государь ушел, а Нарышкин в Разрядном приказе грамоту получил на три сотни воев из Тульского ополчения, а из Разбойного — Мирона Бляхина с молодцами.
В Туле произошло самое удивительное: проводником по разбойным местам оказался Мокруша, беглый царев кат! Нарышкину чудились засады всяческие, беглый кат вызвал подозрение. Он решил попытать его, но Бляхин воспротивился. Состоялся скоро с ним разговор. Мокруша перед воеводой держался смело, отвечал уверенно, что укрепило подозрение Нарышкина. Бывший кат рассказал, что основные силы ватажников ушли на Муравский тракт. Кудеяр собирается встретить и потрепать крымчаков, а потом будто бы хочет прийти к государю с повинной. И ему, Мокруше, доподлинно известно, что в воровских поселениях ватажек нынче нет. Он знает все заимки и знает, где искать Таисию. Схватить там ее проще простого.
— ...И вот животом клянусь, — продолжал Мокруша, — как только Таисию изловим, князь Юрий сам придет...
— Какой он тебе князь! — оборвал Нарышкин. — Он тать татей!
Разумеется, воевода не поверил заверениям Мокруши. Но вот уже седмицу они в Кудеяровом логове, порубили, покрушили много чего, а ведь взаправду, воев всего десятка два встретили, а то все старики, бабы да ребятишки. Правда, Кудеяриха пока не попалась, хотя все пытаемые в один голос говорят, что она где-то тут. Однако задерживаться в этих местах проку нет — вот-вот вернутся ватажники. По настоянию Нарышкина Бляхин разослал гонцов с приказом: всем заставам на Успенье уходить в городок Лебедянь. И вот на тебе — вдруг Кудеяр решил сам сдаться! Уж не подвох ли какой готовит!
Ранним утром в просторном шатре Нарышкин сидел на походной постели, накинув на плечи кафтан. Ближе к выходу стоял на коленях Авдей, около него два воя, сабли наголо. Быстро вошел Бляхин. После приветствий сел на скамью около постели воеводы. Нарышкин, изложив суть дела, показал бересту. Бляхин спросил Авдея:
— Этот тать по виду-то каков?
— Облика не рассмотрел, темно было, а костер слабый. Роста среднего, в плечах пошире тебя. Кафтан и колпак простые, мужицкие, в лаптях...
— В лаптях?! — удивился Мирон. — Дожил сотник! Такой чистоплюй был!
— Он в лаптях, а у других ноги тряпками обмотаны — они среди костров ходили. Татя от других не отличишь, а вот голос у него звонкий, слова чисто выговаривает...
Поспрошали Авдея еще о том о сем. Мирон, распаляясь, кричал:
— Ты знаешь, что с тобой сделаю! Упустить такого вора! — Авдей удивленно посмотрел на него, но отвечать не стал. — Чего молчишь? С живого шкуру сдеру!
Нарышкин остановил его:
— Погоди, Мирон... Потом решим, что с ним делать. Отведите да глядите, чтоб не сбежал... А ты, Мирон, чего расшумелся? Твоя ж вина, что тати по лагерю гуляют! А шумишь... О деле говори. Будем верить или как?
— Послать стражников и выловить всех!
— Тебе известно, сколько их?
— Много не будет! Все дороги перекрыты.
— Может, ты знаешь, где искать их? Брось ерепениться, Мирон. Скажи твое решение: уходим сейчас или, готовые к походу и бою, ждем до полудня?
— А полонян отпустишь, да? Чего молчишь?
— Ладно. Мое решение такое: принимаю условия бывшего сотника, ежели все выйдет, половина золота за его голову твоя. Тебе готовить войско и выводить. Авдея отпустишь в его сотню. За охрану войск сам отвечаешь. Баб с кольев снять. Иди.
В Тихом Куте главный выгон для скота простирался от загона до Польного Воронежа. Скот ватажников вои какой побили, какой разбежался. Теперь в загоне содержались полоняне.
Близ полудня два десятка воев с пиками выгнали из загона на берег реки баб с ребятишками да стариков, ни одного мужика тут не было — всех перебили раньше. Пленники сбились в кучу, с ужасом глядя на трупы баб, снятых с кольев.
Только воевода Нарышкин выехал к отряду, как прискакал гонец с вестью, что в лесу у переправы замечены восемь татей, и тут же с той стороны раздались звуки дудок. Показались ватажники. Остановились они саженях в пятидесяти, дудки затихли, один, безоружный, отделился от группы и, сдерживая коня, медленно поехал к воеводе. Ему навстречу выехали Мокруша и Бляхин.
Над выгоном наступила тишина, нарушаемая только цоканьем копыт да гвалтом птиц на деревьях. Юршу — это был он — Мокруша узнал издали и заулыбался, а подъехав ближе, сказал:
— Вот где довелось увидеться, Юрий Васильевич!
Юрша, не взглянув на него, продолжал приближаться к воеводе, остановился саженях в трех и громко произнес:
— Твоя взяла, воевода Нарышкин. Перед тобой Кудеяр, Юрий Васильевич. Скажи: пусть полоняне уходят.
Нарышкин молчал. Юршу окружила охрана, ему связали ноги под брюхом коня, скрутили руки назад. Он безучастно смотрел перед собой, однако, почувствовав, что узлы на руках затянуты слабовато, повернул голову и встретился со скорбным взглядом старого ратника, вязавшего его: видать, сочувствовал он Кудеяру, жалел его.
Воевода тронул коня. Мокруша, взяв уздечку коня Юрши, поехал за ним. Сзади послышались вопли. Кудеяр оглянулся: на поляне царские вои, как мясники, кололи и рубили полонян.
— Воевода! Твое ж слово! — с отчаянием вскрикнул Юрша, но Нарышкин даже не повернул головы. Кудеяр застонал: — На чье слово положился! Дурак я, дурак!