Старший брат царя. Книги 3 и 4 — страница 1 из 5

Старший брат царя. Книги 3 и 4

Книга третьяЛЕКАРЬ-ВОЕВОДА

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯЦЕЛИТЕЛЬ КЛИМ

1

Конь уходил с поля боя. Сперва он скакал по кустам. Крики, стоны, ржание лошадей, звон сабель затихали позади. Потом вырвался на наезженную дорогу и перешёл на шаг. Хозяин в седле сидел смирно, не правил, на рыси неловко бился. Конь чувствовал: что-то не так, как следовало бы. Он косил глазом на седока — тело его наклонилось к гриве, руки безвольно висят.

Боль в крупе, чуть пониже хребта — заметина от удара саблей — постепенно утихала, но налетели мухи и оводы. Конь сошёл с дороги, и листва смахнула надоедливых тварей. Седок не шелохнулся. Значит, можно самому выбирать дорогу.

Конь уносил хозяина всё дальше и дальше. Иногда он останавливался, щипал траву, из ручьёв пил воду. Но налетали оводы, и он уходил. Под вечер, до сих пор молчавший, хозяин застонал. Будто поняв его, конь свернул с дороги на тропу и скоро оказался на поляне около жилья — может быть, вспомнил, что тут когда-то отдыхал с хозяином. Из-под обгорелого полуобвалившегося перекрытия землянки показалась девочка лет двенадцати, в грязном сарафанчике, с распущенными волосами. Она очень обрадовалась коню и всаднику, весело засмеялась:

— Коняшка, миленький! Здравствуй, дяденька! О! Крови-то, крови! Ранили тебя?! Что? Что? Ноги?.. А, привязаны! Узлы-то какие!.. Подожди, у меня ножик есть... Вот так... И другая привязана... Вот. Ой, не падай, не падай!.. Ох, какой же ты тяжёлый! Ножками, ножками...

Приговаривая и посмеиваясь, девочка то ли втащила, то ли ввела Юршу в землянку, он повалился навзничь на жёсткое ложе, простонав: «Пить». Девочка принесла ковшик воды, смело подняла его окровавленную голову. У неё пропала весёлость, когда вблизи увидела страшную рану через лоб, глаз и щёку с ошмётками кожи и крови.

Юрша жадно пил, а вода в ковше розовела. Напившись, понял, что жив. Поднял левую руку, ощупал лицо: правая часть ничего не чувствовала — вся разбита. Протёр левый глаз, осмотрелся, обрадовался — видит. Болью жгло лицо, спину, правые руку и ногу. Нашёл силы спросить:

— Тряпки есть?

— Есть, есть, — засуетилась девочка, достала какую-то рвань и холст.

— Вот это, — он указал на холст, — отрежь... Ступай принеси лопухов... — Когда она вернулась, учил: — Обмой... Клади лопух. Я стану держать, а ты завязывай!.. Ой!.. Туже, туже... Вот так... Теперь давай руку лечить... Снимай кафтан... Мм... Давай, давай...

Так, охая и временами впадая в забытье от невероятно страшной боли, Юрша указывал как, а девочка бинтовала ему разрубленную в локте руку и рассечённое до кости бедро. Измученный до предела, он попросил ещё пить и снова впал в беспамятство. След от сабли на спине остался не перевязанным, там кровь сама перестала течь.

Перед вечером в землянку пришла коза. Девочка подоила её, предложила молока дяденьке, но он молчал. Попив молока, она хотела ложиться спать и тут обратила внимание, что дяденьку била дрожь.

— Бедненький, ты ж озяб!

Быстро развела огонь в очаге. Уцелевшая от пожара часть землянки наполнилась дымом и стало теплее, даже жарко. Однако Юрша продолжал дрожать. Чтобы его согреть, девочка легла рядом с ним и удивилась:

— Ты чего ж, весь горячий, а дрожишь?

Она укрыла его вотолами и сама прижалась к нему...

* * *

Юрша медленно возвращался к жизни. Первое время девочка отпаивала его козьим молоком, потом кормила ржаной кашей и горохом. Приносила ему разных ягод.

Он давно понял, что его спасительницей оказалась Весела, сирота, жившая в лесу. Её родители имели здесь свою заимку и не хотели идти ни к казакам, ни к ватажникам. Но по весне с ними что-то случилось, и они умерли в одночасье. Ватажники похоронили их, сиротка же осталась на заимке. Она продолжала верить, что отец и мать скоро вернутся. Девочка жила одна. Все считали её полоумной. Если кто из ватажников или казаков проезжал мимо, обязательно заглядывал к ней и привозил что-нибудь из съестного, главным образом хлеба.

После нападения царёвых воинов казаки и ватажники видели обгоревшую землянку и полагали, что Весела погибла. В то время было каждому только до себя.

Примерно через месяц Юрша стал изредка подниматься со своего ложа. Перевязки отнимали у него много силы. Нужно было отмачивать прилипшие тряпки, накладывать новые. Раны теперь засыпал золою можжевельника. Пригодились ему наблюдения, как лечил Сургун. Разумеется, перевязку он сам себе не мог бы делать, если бы не помощь Веселы, расторопной и исполнительной девочки. Юрша всё больше и больше убеждался, что она вовсе не безумна, а просто у неё весёлый нрав, и всё её смешило.

Как только Юрша начал вставать, он прежде всего смастерил себе костыль и осмотрел жильё. Кровля сгоревшей половины землянки обвалилась и образовала стену. Весела сделала лаз, прикрыла его рваным мешком. Но кругом просвечивали дыры. Ночами случались заморозки, к утру, если не зажечь очаг, в землянке замерзала вода. Осмотр убедил Юршу, что в землянке зиму прожить можно, если её утеплить и сделать дверь.

Хуже было с запасами на зиму. Кто-то из доброжелателей весной накосил сена, но стог сгорел. Хлеб в поле стоял неубранным, загородка сгорела, и звери вытоптали часть урожая. Юрша начал с того, что выходил с девочкой в поле рвать колосья ржи, оставшиеся кисти овса и собирать осыпавшийся горох. Выкопали репу, пока ещё не помёрзла. Но всего этого было очень мало.

К тому времени как мороз сковал землю и полетели снежинки белыми мухами, они имели мешок ржаных колосьев, полмешка овсяных кистей, четверть мешка гороха и три мешка репы. Кроме того, нажали три десятка снопов разной соломы.

Оценив запасы, Юрша пришёл к выводу, что до ползимы они с Весёлой протянут. А дальше придётся обращаться за помощью. Возникал вопрос — к кому? У большинства казаков, он знал хорошо, хлеба было в обрез. Два лишних рта никому не нужны. Ватажники, конечно, его примут, но тогда опять станет известно, что князь Юрий Васильевич жив. И вновь польётся кровь! Нет, никуда он не пойдёт! Он должен прокормить Веселу и себя. Он должен научиться ставить силки и ловушки. Чтобы не отощать, им нужна мясная пища. Сейчас их поддерживает молоко козы, но скоро она перестанет доиться.

Был и ещё один выход. Заимка Веселы была примерно верстах в двадцати от дальней пасеки Сургуна, где хорошее, тёплое жильё, должны быть запасы хлеба и мёда. Очень возможно, что там скрывается Сургун с Таисией!

Он помнил, что приказал Неждану отправить Таисию в Литву, но Неждан мог не найти Сургуна. И поэтому у Юрши всё больше крепло желание пойти на дальнюю пасеку. Но если идти, то как можно скорее, пока нет морозов и заносов.

А вдруг там всё сгорело?.. Тогда ему придётся пойти на всё ради спасения жизни Веселы... Теперь он каждый день упражнялся в ходьбе.

Итак, он решил попытать счастья и сходить на пасеку. По его предположению, это было в начале ноября. Наступили солнечные дни с лёгким морозцем. Захватили тёплую одежду, немного ржи и гороха. Завалили обгорелыми досками вход в землянку и двинулись в поход. Для козы несли всего лишь один сноп соломы, надеясь её кормить ветками.

Вышли ещё затемно. Юрша думал за день пройти большую часть пути. Но он сильно ошибся. Помехой их движению оказалась коза. После первых пяти вёрст она, сделав десяток шагов, останавливалась около какого-нибудь куста, ложилась и начинала глодать кору. Не было никакой возможности поднять её, пока она не наедалась. Таким образом до вечера они прошли всего вёрст семь. Пришлось дважды ночевать в лесу. На их счастье, ночи были не очень холодными и в округе волки ещё не собирались большими стаями.

На третий день они вышли на обширную луговину. Хотя всё здесь было сверкающе белым, а не в летнем цветении, Юрша сразу узнал пасеку. Он увидел избушку, год назад построенную Сургуном на берегу озера. Теперь, охваченное тонким льдом с тёмной каймой куги и камыша, озеро казалось огромным синеватым оком, смотрящим в небо. Около избушки возвышались стог сена и скирда снопов. И никаких следов человека... Юрша надеялся, что именно здесь останутся на зиму Сургун и Таисия, он хотел и боялся этой встречи. Теперь, когда стало ясно, что встреча не состоится, смешанное чувство грусти и радости овладело им. До слёз опечалилась Весела — её отца и матери здесь не оказалось.

Позднее Юрша определил, что Сургун работал тут в июле, может быть, в начале августа. Овёс, рожь и горох были убраны, а репа осталась в земле. Мёд не был собран, приготовленные бочки стояли пустыми. Правда, в старой землянке были запасы прошлогоднего мёда — и сладкого, и хмельного.

2

Зима с её морозами и метелями предоставила много времени для размышлений, особенно в бесконечные вечера, проводимые перед потрескивающим огнём в очаге, под шум и свист метели или под тихое волчье завывание, хватающее за сердце своей безысходностью.

Юрша был уверен, что Провидение позаботилось, чтобы конь вынес его с поля брани без смертельной раны. Вторично оно спасло от голодной смерти, указав путь на пасеку. Следовательно, ему предопределён жизненный путь, а вот какой, это он должен выбрать сам. Путь может быть долгим, потому что ему всего тридцать четвёртый год...

Ещё там, в землянке Веселы, как только Юрша почувствовал, что жив, поправляется, ему захотелось определить, каким он стал, на что способен. Тогда он ощупал свежие шрамы: на бедре рану затянуло, но он слегка прихрамывал. На спине давали знать раны, когда неловко поворачивался. Хуже с рукой: осталась согнутой, локоть не восстанавливается, хотя пальцы понемногу начинают шевелиться.

В ведре с водой он подолгу рассматривал своё лицо... Розовый бугристый шрам начинался на лбу, повыше правого виска, рассекал бровь и нос, кончался на левой щеке ниже уха. Вместо правого глаза — тёмная впадина... Борода, усы, волосы на голове седые, с желтизной, больше не курчавятся... Отросли ужасно. Ухитрился подстричься, помогала Весела, очень радовалась. И опять смотрелся в ведро. Старик, совершенный старик!.. Смотреть с правой стороны — уродец! Кожа лба собрана складками, бровь превратилась в два пучка волос, под ними провал, нос расплылся... А вот если смотреть в левой стороны — ничего! Лоб, глаз, даже ещё искра сохранилась, губы... А нос стал немного покляпый, но его, Юрия Васильевича, можно узнать, и шрам не мешает. Постарел лет на двадцать, а может, и побольше!

Раз остался жив, значит, нужно жить. А на что способен? Как зарабатывать хлеб?

Богу молиться? Придётся врать, кто он и что с ним случилось, без сомнения, придётся!.. Но всё же в монастырь он не пойдёт! Туда путь заказан. Остаётся жить Христовым именем. Скитаться по святым местам, сидеть на паперти и вымаливать копеечку... Наверное, пожалеют его, особенно если поворачиваться правой стороной, и что-то подадут. Привыкнет людям смотреть в глаза и тянуть Лазаря... Пожалуй, нет! Такую жизнь он долго не выдержит... Что, гордость? Князь-нищий?!.. Нет, что-то ещё мешает. Может, когда-нибудь и придётся протягивать руку, но не всю жизнь!

Ещё один путь — остаться здесь или уйти ещё дальше, в ещё пущую глушь. Огородить заимку, сеять хлеб, собирать травы, мёд. Жить в уединении, уйти от мира. Силы у него хватит. В глухие зимние ночи молиться Богу... Полное одиночество... А Весела? Подрастёт — отправить к людям. Но её будут считать дурочкой, какую жизнь она станет влачить среди чужих? Нет, он не вправе бросить свою спасительницу на произвол судьбы! Да и не выйдет из него Симеон-Столпник или Федосей-Пещерник! Он любит жизнь, любит людей, и вот жизнью он постарается, обязан искупить свои грехи перед людьми!

А Веселу он не бросит. Она — дочь, Богом данная. Вторая!.. Как живёт первая, он не знает, но будет знать!.. Через три-четыре года Весела может жить самостоятельно, и он должен подготовить её к этой жизни.

И ещё об одиночестве. Молитвой и постом замолит ли он свои грехи? За ним шли люди, верили в него и умирали... Сколько человек погибли из-за него? По его вине! Многие сотни! А он хочет в одиночестве вымолить себе место в раю! Нет! Он обязан идти к людям. Потребуется, страдать вместе с ними. И спасать их... Как? Словом, молитвой... Этого мало! Делом!

Зима... Долгие вечера... Молитвы... И твёрдое решение: он идёт к людям, туда, где его не знают. Станет помогать нуждающимся, станет лечить больных, многие травы ему известны от Сургуна. Если этих знаний мало, пойдёт в услужение к лекарю... Может он помогать нуждающимся. Он знает, где зарыты сокровища Кудеяра... Вправе ли он нарушить клятву и взять часть этих сокровищ?! Не для себя, себе он ничего не брал, и сейчас ему ничего не нужно, проживёт и Христовым именем. Нужно для других, хотя бы для Веселы. Да мало ли около него будет людей, которым несколько монет уменьшат лихо!

Всё это потом, а пока зима...

Юрша проснулся. В заледенелом окошке предутренняя серость. Начал обуваться. Коза подала голос и ткнулась в руку холодным носом — проголодалась.

В плетнёвых сенцах за ночь надуло сугробы, хотя к утру ветер стих. Отворил дверь, в сенцы рухнула глыба рыхлого снега. Принялся расчищать дорогу к стогу. Вернулся в избу с кошёлкой сена, коза встретила его весёлым блеянием.

В очаге уже разгорался огонь. Весела заплетала косу:

— Дяденька, гляди, так ли.

Юрша со знанием дела осматривает и слегка поправляет обещающую быть толстой серо-золотистую косу. Это он научил её каждое утро убирать волосы, а сперва сам постигал это искусство на пучке пакли, да ещё с больной рукой.

— Ленточки не хватает.

— Ленточки? — Весела недоумевает. — Бабочки, да?

— Вроде. Придём к людям, будет у тебя алая ленточка... Чем кормить будешь?

— Вот кашу разогреваю.

— А отвар хвои где?

— Горький он.

— Горький, но полезный. Так не можешь, пей с мёдом. Без отвара заболят зубы. Лепёшек нет? Помнить о лепёшках — твоё дело, Василиса. Поедим, бери ручной постав и готовь муку. Не забыла, как я тебя учил?.. Ну вот и ладно. А я пойду по дрова.

Собственно, дров заготовлено было много, но Юрша добивался от Веселы большей самостоятельности и поэтому часто уходил. За завтраком она, улыбаясь своим мыслям, вдруг спросила:

— Почему зовёшь меня Василисой, а не Весёлой, как все звали?

— Есть такая священная книга — Святцы. Там написано, в какой день какого святого или какого ангела поминать надо. По имени этих святых называют людей, когда крестят. У твоего отца было записано, что тебя крестили Василисой и твои именины десятого марта. Мы будем праздновать этот день.

— А как тебя звать?

— Климентом. Я тебе уже говорил. Зови меня не просто дяденькой, а называй дядя Клим.

— Дядя Клим, дядя Клим. А когда праздновать будем твои... как это?.. Именины?

— Мои именины, день моего ангела, будем праздновать двадцать второго апреля, ныне — на восьмой день после Пасхи.

Юрша, собираясь идти к людям, старательно продумывал, что он станет говорить им о своей прошлой жизни. Потребуется врать, говорить явную ложь, похожую на правду, да простит Всевышний! Это святая ложь! Назвался Климентом, Климом потому, что день апостола Климента приходится на день его рождения.

— Дяденька... Нет. Дядя Клим, — улыбнулась ему Весела, — ты всё знаешь?

— Всего никто не знает, Василисушка. Когда не знаешь — легче жить, а узнаешь, другой раз места себе не находишь! Вот так-то.

— Василисушка! Это из сказки?

— Из сказки и из жизни... Вот намелешь муки, напечёшь лепёшек, и станешь ты Василисой Премудрой... Ну, поели, Богу помолились, теперь за работу.

Ближе к вечеру Юрша зажигал лучину и начиналась учёба. Он на дощечке, покрытой воском, учился писать левой рукой. Рядом Весела со своей дощечкой. Юрша объясняет чтение:

— Добро есть — де, добро аз — да. Вместе — де-да.

Она смотрит на него широко открытыми голубыми глазами, повторяет, пытается писать. Но её внимания хватает на несколько минут. Вдруг она прерывается, вскакивает и бежит поправлять лучину или подбросить сушняка в огонь.

Юрша удерживает её от порывов, но скоро замечает тоску в её глазах. Он сажает её рядом с собой, кладёт на голову руку и начинает рассказывать. Сегодня — из Библии о чудотворце Елисее, который жестоко наказал детей, насмехавшихся над взрослым человеком. А в другой раз воскресил теплом своего тела сына благочестивой женщины...

— ...Вот и ты теплом своего тела отогрела и вернула меня к жизни...

И так изо дня в день Юрша упорно приучал Веселу к усидчивости, к труду. На библейских примерах учил жизни, иногда по несколько раз повторяя непонятные наставления. И от всей души радовался, когда видел, что труд не пропадает даром.

3

Юрша ещё с зимы начал собираться в поход к людям. Прежде всего его беспокоила обувь. Идти нужно в лаптях, а плести их не умеет. Пришлось чинить старые. Следующая забота — одежда. Из имевшихся рубашек и сарафанчиков Весела выросла. Пришлось ушивать одёжки её матери. Юрша носил рубище, его рубашка и кафтан были безнадёжно порваны, идти в таком не годилось. У родителей Веселы и у Сургуна на пасеке были старые вещи, но Юрше они не впору, он в плечах пошире. Пришлось не только чинить, но и перешивать, а с одной рукой всякая работа во много раз труднее.

Но вот пришла весна: тёплое солнце и тёплый ветер с полдня. Снег набух водой, побежали ручьи. Озеро потемнело и разлилось до самой избы. Лес наполнился гомоном птиц, на проталинах зажглись голубые и жёлтые огоньки первых цветов.

Юрша ждал, когда из оврагов уйдёт вода и реки войдут в берега. Он не собирался возвращаться сюда, но мог прийти Сургун, и для него, как только земля оттаяла, они с Весёлой вскопали небольшой участок земли и посеяли овёс — всё-таки подспорье. Ну, а если никто не появится, пусть радуются птички да зверушки лесные.

Двадцать второе апреля — именины Юрши пришлись на понедельник. Отметили этот день праздничным обедом, ели уху и пшённую кашу с мёдом. После обеда отдыхали. Весела, как всегда в свободное время, начала расспрашивать. Юрша замечал, что с каждым днём её вопросы становились всё более и более осмысленными.

— Дядя Клим, как узнаешь, когда какой праздник? Ведь все дни одинаковые.

— А ты разве не видишь, как я каждый день отмечаю на бересте. Таких берестинок у меня уже десять. Десятый месяц пошёл, как конь привёз меня к твоей землянке.

Весела засомневалась:

— Нет. Тогда ты только стонал. Ничего не писал.

— Верно, пропустил целый месяц. Потом подсчитал все дни, по луне проверил... Много-много лет назад, восемь веков тому, жил мудрый человек именем Иоанн Дамаскин. Он нам оставил свою руку — научил по руке определять месячные круги луны, годовые круги солнца. Теперь по руке Дамаскина определяют дни Пасхи. А Святцы меня заставили выучить. Ну, отдыхай, да начнём собираться в дорогу.

А через два дня они тронулись в путь. Юрша и Весела с заплечными мешками и посохами, коза на верёвочке. Первое время она резвилась, потом опять начала ложиться. Однако теперь день был длиннее, чем осенью, и они, несмотря на частые остановки, добрались до землянки Веселы на второй день ещё засветло.

Тут они обнаружили, что какой-то лихой человек обобрал землянку и унёс всё, что можно было унести, забрал последние тряпки, доски с полатей и всю нехитрую утварь.

Юрша полагал оставить Веселу тут, в землянке, а самому сходить в Тихий Кут. Теперь опасно было оставлять её одну, неизвестно, что за люди обобрали землянку. Может, они поблизости бродят. Да и Весела не была такой смелой, как раньше. Её мир теперь населяли не только хорошие люди, но и плохие, страшные чудовища из сказок, злые звери. Переночевав, они двинулись дальше.

Перед Тихим Кутом Юрша удвоил осторожность, прислушивался, присматривался, но ничто не нарушало жизни леса, — поблизости людей не было. Ночевали в лесу, примерно на том самом месте, где они допрашивали взятого в полон воина Авдея. Затемно Юрша сходил в разведку. Убедился, что в посёлке и вообще в междуречье Воронежей людей нет. Чтобы надёжнее присмотреться к округе, Юрша поселился в полуразвалившейся землянке. А на следующее утро, оставив спящую Веселу, он пошёл к могиле Гурьяна, прихватив с собой заступ.

Могила заросла травой, потемневший крест покосился. Вокруг поднялся буйный кустарник, это было на руку Юрше — со стороны никто не увидит, как станет тут копаться. Сотворив молитву, принялся за работу. Последнее время он научился правой негнущейся рукой помогать работающей левой. Добраться до кубышки, зарытой около могилы Гурьяна в песчаном грунте, было делом нескольких минут. В промасленной ветошке отдельно лежали украшения с дорогими каменьями. Из них он взял пригоршню. Из свёртка с золотыми и серебряными монетами отсыпал половину в сшитый из овчины широкий пояс со множеством карманов. И вот тут у него дрогнула рука, после непродолжительного колебания, высыпал и вторую половину.

Раньше он равнодушно смотрел на золото, и вдруг откуда такая жадность! Горестно усмехнувшись, уложил в кубышку свёрток с украшениями и зарыл её. Теперь предстояло самое трудное — не оставить следов работы. Юрша снятый дёрн и вынутую землю выкладывал на расстеленный армяк, теперь аккуратно всё укладывал на старые места. Армяк вытряхнул в стороне. После этого занялся могилой: выпрямил крест, накопал рядом земли, поправил холмик и покрыл его дёрном. Теперь работал безо всяких предосторожностей — каждый вправе отдать должное покойнику.

На обратном пути к Веселе, оставленной в землянке, Юрша зашёл на памятный ему выгон. Скота нет, трава не потоптана. Загон разгорожен, видать, казаки перетащили к себе ещё годные плетни. На краю выгона, на самом берегу, стояли четыре креста. Сняв колпак, Юрша подошёл к захоронению. Сквозь молодую траву явственно вырисовывались около каждого креста обширные могилы...

Его горестные размышления неожиданно прервались. По берегу шёл человек. Ещё оставалось время, чтобы скрыться в кустах, но Юрша остался неподвижным — к нему приближался малый лет четырнадцати. Около могил он тоже снял колпак, удивлённо разглядывая Юршу. Тот спросил его:

— Как звать тебя, парень?

— Первун.

— Кто тут похоронен, знаешь?

— Ага. Вон там Кудеяр со товарищи. Это — ватажники, а это — их бабы с ребятишками. Там — царёвы вои.

— Ватажники тут жили?

— Ага.

— Их всех перебили?

— Не. Они в лес подались.

— А ты чей будешь?

— Бортника Кузьмы. Вон там пасека. А ты чей?

— Путник, с девкой в Липецк идём. Тут в развалюхе ночевали. А ты в Стаево?

— Ага. Батя за хлебом послал.

— Ну прощай, Первун.

Юрше казалось опасным с кем-нибудь встречаться в этих местах, поэтому нужно было уходить отсюда как можно быстрее. Он заспешил к землянке. Почувствовал недоброе, когда около землянки не увидел козы, а ведь оставил её привязанной на лужайке. В землянке Веселы не оказалось. Оба заплечных мешка стояли, тут же лежал её кафтанчик. Обошёл вокруг, прислушался — в порывах лёгкого ветра шуршит листва...

Вернулся и присел на обрубок дерева. Очень возможно, что ничего страшного: убежала коза, Весела пошла её искать и сейчас вернётся... Время идёт, а её нет... А вдруг она попадёт к казакам или встретит бортника Кузьму? Назовёт себя, её вспомнят. От неё допытаются, кто её спутник. Хорошо, если она забыла, что у него были связаны ноги, когда его привёз конь. Тогда могут подумать, что он ватажник. А если вспомнит!! Нет! Здесь она не должна встречаться ни с кем! Он её учил не бояться людей, а лучше бы она боялась!

А вдруг заблудилась и зовёт его... Опять обошёл округу... Может сейчас придут с ней казаки!.. Юрша поспешно отнёс мешки и спрятал их в густом ельнике. Наломанный лапник для постели сгрёб, свалил в угол и присыпал землёй. Убрал все следы ночёвки. Если приведёт казаков, они посмотрят, сочтут её безумной и потеряют к ней интерес.

Отошёл от землянки, спрятался и стал наблюдать... Чу! Кто-то бежит... Весела!.. Одна ли? Вся в слезах... Заглянула в землянку, всхлипнула и побежала дальше... За ней, кажется, никого нет. Тихо окликнул, вышел... Как она ему обрадовалась! Обняла, сквозь рыдания что-то говорит, а разобрать невозможно...

Где-то, где-то Юрша понял, что коза убежала на пасеку, а там козёл, они играют. Любимая коза не послушалась своей хозяйки и не пошла к ней, зато незнакомый козёл чуть не забодал её. Тут около козла появился чужой дядя, Весела испугалась и убежала. Теперь испугался и Юрша:

— Дядя видел тебя?

— Да. Шумел: «Дева, дева, вернись!»

— Пойдём, скорее пойдём!

— А козочка?

— Нагонит, она догонит нас. Идём, идём скорее!

Они надели сумки и почти бегом ушли в лес. Весела постоянно оглядывалась, ожидая появления козы.

Юрша уходил вверх по Лесному Воронежу. Верстах в десяти от Стаево они переправились через реку и пошли лесными тропами на запад. Потом вышли уже на Большой Воронеж.

Юрша нарочно сказал Первуну, что идут на Липецк. С самого начала пути он решил прежде всего прийти в Лебедянь, а оттуда держать путь на Москву.

Как только они перебрались на другой берег Лесного Воронежа, Весела догадалась, что коза не вернётся, и принялась тихо плакать. Юрша сделал привал и долго убеждал Веселу, что коза нашла своего братика, что им будет веселее вдвоём. Они станут радоваться и благодарить Василису, что она не разлучила их.

Теперь ничто не задерживало путников. Без козы они стали двигаться гораздо быстрее и уже на третий день вышли к хорошо знакомым Юрше стенам Лебедяни.

4

В Москве Юршу с Весёлой приютил купец Исай Колотилин, имевший свой двор в Охотном ряду. Он выделил им комнатушку и сказал, что они могут поселиться тут хоть навсегда, и хлеба-соли на них в его доме хватит. Такая щедрость показала, что Исай добро помнит... А мог бы и забыть...

...В Лебедяни остановился караван стругов, которые тянули с низовья Дона. Московские и тульские гости возвращались домой. Не успели струги причалить, как юркие приказчики сбежали на берег и вместе с коногонами принялись разводить костры и готовить ужин. Сошли и купцы погулять, поразмяться.

Из городка на берег начали стекаться лебедянцы, одни в надежде купить или продать что-нибудь, другие за новостями, не идут ли татары.

Спустились и Юрша с Весёлой. Здесь, в Лебедяни, они приоделись слегка. На нём был кафтан, хотя и ношеный, но по его широким плечам; лапти и онучи у обоих новые. Особая радость у Веселы — купил ей дядя Клим алую ленточку. Хоть и нейдёт нищенке лента в косе, всё ж пришлось оставить — не так много радости у девочки.

Спустились на берег и остановились в сторонке, смотрят на людскую толчею. Другие нищие туда рванулись. И ему бы тоже нужно к лодкам пойти, может, кто возьмёт их хотя бы до Тулы, но народу тьма, разве туда проберёшься...

Из задумчивости вывел голос Веселы:

— Спаси Бог тебя, дедушка.

Оглянулся. Перед Весёлой стоял человек среднего роста, борода с проседью. Видать, купец не малого достатка, протягивает ей денежку. Юрша поспешно сорвал с головы колпак и низко поклонился:

— Благодарствую тебе, добрый человек, что мимо не прошёл, заметил нас, сирых странников.

— Далеко путь держите?

— В стольный град, в Москву, добрый человек. Вот сиротка, спасительница моя, без отца-матери осталась. А в Москве будто у неё в Китай-городе тётка живёт.

— Сестра матушки, тётя Агаша, — улыбнулась Весела.

— Ежели других примет нет, трудненько будет найти вашу тётку. Москва — большой город.

— Понимаем, но другого-то никого нет. Ты, добрый человек, не окажешь ли нам Божескую милость, не захватишь ли нас хоть до Тулы. Я изо всех сил помогать твоим приказчикам стану...

— Какой ты помощник — издали видно.

— Добрый человек, возьми нас! Кое-какие денежки мы накопили, заплатим. А хлебушек с собой несём. Опять же я лекарить, читать-писать умею.

— Вон оно что! — Купец усмехнулся. — И всё ж, чтоб брать, надо знать, кто ты такой. Пойдём к костру, поведаешь.

Так произошло знакомство с Исаем Колотилиным. У костра Юрша рассказал придуманную историю Клима Акимова.

Клим родился и жил на Белом озере. Отец его Аким служкой был в Усть-Шехонском монастыре, охранял обозы монастырские. Своего сына он учил воинскому мастерству, а монахи — грамоте. Когда Клим подрос, нарядили его воином и переходил он из одной дружины в другую. Бился с татарами под Тулой в пятьдесят втором году, брал Казань-город. Потом дважды в передовом полку выходил крымцам навстречу. И вот прошлый год их ертаул наткнулся на татарский отряд под Липецком, был разбит, а его, Клима, и несколько других воинов полонили. Воспользовавшись оплошностью охранника, они попытались бежать. Их нагнали и порубили. Ему сильно ранили руку, ногу и лицо. Конь вынес его, он оказался в лесной землянке. Девочка Василиса выходила его, родители девочки, вероятно, тоже попали в полон. Через год Клим с девочкой покинули землянку и пришли в Лебедянь.

5

Клим хорошо подготовил свою повесть. Он называл истинные имена игуменов и старцев, бояр и князей, в дружинах которых будто бы служил. Так что он мог бы поделиться воспоминаниями с соратником, и не боялся, если бы кому-нибудь вздумалось проверить его рассказ.

Исай выслушал внимательно и спросил:

— А сколько же ты денег накопил на дорогу?

Клим достал и подал ему несколько мелких серебряных монет. Исай сосчитал их и хмыкнул:

— Небогато дедина и отчина одарила тебя! На, спрячь. Считай, что эти денежки подарил я твоей сиротке. Садитесь, будем есть кашу. Теперь вы в нашей артели.

Клим никого не расспрашивал, но вскоре из разговоров узнал, что из Москвы в низовье Дона под охраной стрельцов отправили огненное зелье и другие воинские припасы стоявшим там отрядам Вишневецкого. С ними пошёл караван стругов Колотилина, на Иван-озере присоединились тульские купцы. Теперь возвращались снизу тоже не пустыми, Исай, например, вёз огромные тюки кожевенного сырья.

По Дону поднимались спокойно. Бечевники проторённые, струги шли и вверх и вниз: все считали — раз прошли здесь стрельцы, разбойники разбежались. Ночевали в обжитых местах, вблизи деревень. Вечерами около костра Клим рассказывал разные истории. Особенно внимательно слушали о Казанском походе. Иной раз Исай отпускал Клима к другим кострам, чтобы и туляки послушали складные повести.

Одна из ночёвок пришлась на Куликовом поле, около устья реки Непрядвы. Клим принялся рассказывать о великом подвиге русского народа тут, на Куликовом поле, сто восемьдесят лет назад. Рассказывал, указывал здоровой рукой, где стояли полки великого князя Дмитрия и где полчища Мамая. О смертной битве богатырей монаха Пересвета и татарина Челубея. Этот рассказ пришлось повторить у костра туляков. И вот тут он увидел коренастого купца, которого все называли Романом. Присмотревшись к нему, он узнал того самого купца, который помог им поймать самозванца Ростислава Мосальского.

На следующий вечер Клим сам пошёл к тулякам и начал пересказывать свою повесть о Тульском сидении. Тут он нашёл активных слушателей, многие из которых сами были участниками этих событий. Они уточняли рассказ, называли фамилии и прозвища героев. Роман подошёл к нему, со слезами на глазах обнял Клима и сказал, что Ермилка, один из спасителей Тулы, — его сын. Теперь Ермилка — его помощник, купец.

Клим два вечера рассказывал им о Тульском сражении, туляки внимательно слушали его, сажали на почётное место, потчевали, как самого почётного гостя.

После Куликова поля позади слева и справа остались многоводные притоки, Дон заметно сузился и обмелел. Дальше по болотистым берегам Иван-озера струги тащили волоком. Караван последний раз ночевал вместе. Теперь туляки по Шат-реке уйдут на запад, к Туле. В этот вечер Клим окончил свой рассказ о Тульском сидении. Купец Роман ещё раз обнял его, потом взял колпак Клима и отсыпал из тугой мошны две пригоршни серебряных монет. За ним и другие купцы потянулись с деньгами, не отставали и приказчики.

Клим решительно остановил их:

— Дорогие друзья, братцы! Вы — люди торговые, вам без денег нельзя. А мне зачем они? Новый кафтан купить? Ни к чему он мне. Породнился я с сумой, братцы, и в новом кафтане мне не пристало ходить с сумой. А без сумы с моим видом тоже негоже, каждый подать желает, спасти свою душу хочет. А вот если кто из вас свечу поставит в церкви, да вспомнит меня добрым словом, вот это будет большой подарок мне. Много на мне грехов тяжких, молитесь за меня! И тебя, Роман, прошу взять свои деньги. Вот этот золотой возьму на память о встрече, а остальные забирай. При случае сделай какое ни на есть доброе дело в память обо мне.

Ещё целый день тянули струги Исая по болотистым берегам Иван-озера, затем вошли в какую-то речушку и стали. Вскоре приказчики пригнали подводы, лошадей и мужиков. Кожи перегрузили на подводы, а струги потащили посуху на больших санях до реки Веневки. Потом тянули суда по реке Осётр. Клим хорошо запомнил эти места. Волок и реки шли по Тульско-Рязанской Большой засеке. По берегам попадались крепостцы и отдельные ряжи, около них разъезжали сторожевые отряды. На берегу виднелись срубленные огромные дубы и сосны, которыми при надобности можно было преградить путь по реке.

Две ночи провели под стенами древнего Зарайска. Клим не преминул поведать о славном городе. Великий князь Московский Василий считал Зарайск своим уделом и накануне своей смерти приказал укрепить город каменным кремлём. А через десять лет, в тысяча пятьсот сорок первом году, вновь поставленный кремль выдержал яростную осаду крымских татар.

А ночью, вглядываясь в бесконечное тёмное небо, усыпанное яркими звёздами, Клим не без горечи подумал: «Вот ещё одна моя отчина! Я лежу на жёстком ложе под её стенами. И только что прославлял великого князя Василия Третьего, именуемого Грозным, не как его сын или потомок, а как Боян или, правильнее, как гусляр без гуслей!» И тут же усмехнулся ещё больше: «Ну и гордыня! Кажется, впрямь начинаю считать себя великокняжеским сыном!»

Исай постоянно присматривался к своему новому спутнику. Его повести нравились ему, но окончательно он познал его после Зарайска. Здесь Осётр петлял по непроходимым лесам, часто широко разливался по песчаным перекатам, и струги приходилось тянуть лошадьми, цепляя постромки за борта. Глубина тут была по колено.

На одном из таких перекатов вдруг из леса с обоих берегов выскочило человек двадцать и, разбрызгивая воду, молча побежали к лодкам. Это были страшные люди, оборванные, заросшие нечёсаными волосами, в руках у кого сабля, у кого пика, за поясом ножи. Орава без единого звука подкатилась к лодкам. Со знанием дела принялась потрошить лодки, понравившиеся вещи вязали в узлы. Тут же отпрягали лошадей и вьючили наворованное.

Клим с Весёлой брели позади лодок. Увидев разбойников, остановились. Его больше всего поразило поведение приказчиков: завидя лихих людей, они сразу отошли от лодок, коногоны — от лошадей. Без намёка на сопротивление давали себя обыскивать, у них выворачивали карманы, рвали с поясов кошельки.

Исай тоже остановился, Клим подошёл ближе к нему, он ещё не принял решения, как себя вести, но на всякий случай свой увесистый посох взял поудобнее.

К Исаю направился красномордый разбойник, надо полагать атаман. Рядом с ним ещё двое, все трое при саблях. Красномордый спросил купца:

— Твои струги?

Исай закивал головой.

— Давай!

Тот покорно отстегнул и подал небольшую кису. Красномордый заглянул в неё:

— Золото где?

— Нету золота. Товар купил.

— Врёшь! Есть!.. Отдавай. Говори где? Не то придушу!

— Богом клянусь, нету, господин атаман.

— Брешешь! А ну-ка!

Разбойники принялись избивать Исая, с двух сторон. Перестав бить, придерживали, чтобы не упал. Атаман кивнул:

— Ну, вспомнил?

— О, Господи! Клянусь, всё отдал.

— Давай!

Удары снова посыпались на Исая, он как мешок переваливался от одного разбойника к другому. Атаман обратился к Климу:

— А ты, чучело, чего вылупился? Давай девку и пошёл отсель!

Атаман схватил Веселу за руку и рывком оторвал её от Клима. — Атаман! Побойся Бога! Ребёнок же!

Атаман заржал:

— Во! Ребёночка дюже лепо! Гы-ы! — Он потащил её к берегу.

Клим ударил атамана посохом. Тот зверем рявкнул и, выхватив саблю, бросился на Клима. Клим увернулся и изо всех сил стукнул посохом по руке атамана, потом ещё и ещё раз. Атаман, выронив саблю, отступил. Сабля оказалась у Клима.

Бросив избивать купца, два разбойника, выхватив сабли, накинулись на Клима. Он хоть и давно не держал саблю, но его левая рука не ослабела. За несколько секунд один из нападавших упал в воду, второй пополз на четвереньках, около них вода окрасилась кровью.

Всё произошло настолько быстро, что атаман не успел сообразить. А когда повернулся, чтобы бежать, Клим ударил и его. Атаман рявкнул, пробежал немного и повалился в воду.

Теперь на Клима устремились пятеро. Остальные, бросив вьючить лошадей, ждали исхода битвы.

Клим подбежал к одной из лодок так, что она оказалась между ним и нападающими. Дальше он сам перешёл в наступление, рванувшись навстречу разбойникам, сшибая каждого по одиночке. За долю минуты у двоих перерубил пики, и они отступили, двое барахтались в воде, а пятый убегал в фонтанах брызг с криком:

— Ратуйте! Это дьявол с рогами!

Оживились приказчики и коногоны. Они похватали с лодок вёсла, багры и, подбадривая себя криками, принялись за разбойников, которые улепётывали со всех ног.

Исай, поднявшись из воды, шумнул:

— Назад! К лодкам, ребята!

Клим, не выпуская из руки саблю, прижал к себе Веселу, успокаивая её.

Приказчики поспешно вернулись, покидали в лодки навязанные разбойниками узлы и впрягли лошадей. Исай торопил их, зачерпывая пригоршнями воду, обмывал окровавленное лицо.

Раненые разбойники, окунувшись в воду, ожили и отползали к берегу. Троих уносило течением. Атаман, оставленный товарищами, сидел в струях воды, схватившись за голову.

Клим, немного успокоив Веселу и посадив её в лодку, направился к атаману:

— Давай посмотрю, как тебе досталось... Ничего, здоровая у тебя голова, до свадьбы заживёт...

Атаман дёрнулся:

— Князь?! Жив!

Клим узнал рановского атамана, но спокойно ответил:

— Обознался! Давай посмотрю... Легко, атаман, отделался. Подними руку, оторву рукав, перевяжу голову.

— Не надо, без тебя заживёт. Помоги встать... Пойду.

— Прежде верни кису купца. Вот так. И всё-таки запомни: ещё попадёшься — не помилую. Уходи куда подальше.

Атаман, покачиваясь, пошёл к берегу.

Клим, вернувшись к лодкам, отдав кису Исаю, сказал:

— Тебя перевязать нужно, щека здорово разбита.

— Потом. Вот выйдем на чистую воду. Ступай в первый струг, там Ваську посекли.

Спокойнее стало, когда поздним вечером вышли к Оке. Тут народу побольше, горят костры, разбойников и в помине нету. Здесь и заночевали.

На следующее утро струги вышли на окский стрежень и кучно уходили к Коломне. Погода начала портиться, небо затянуло серыми облаками, по воде побежали белые барашки. Ветер пока был попутный, однако приказчики разобрали вёсла, готовые на случай бури в любой момент выгребать к берегу.

Исай полулежал в лодке, разбитое лицо перевязано ширинкой, Клим сидел рядом на тюке кожи, в грустном раздумье смотрел на лесистые берега. «Опять убийства!.. Рука поднялась на русского человека!.. А разбойник узнал!.. Беречься надобно...»

Успокоилась и Весела, тихо посмеиваясь, она перебирала разноцветные камешки и ракушки. Тишина нарушалась только плеском воды да скрипом уключины рулевого весла. Купец вдруг негромко произнёс:

— Выходит, я в долгу у тебя, Клим Акимович. Ты серебро вернул мне, руки лихих людей отвёл. Проси, ни в чём отказу не будет.

— Мне ничего не надо, Исай Никитыч. Я тебя благодарить обязан: в Москву везёшь нас с Василисой.

— Даа!.. Ну-ка, сядь поближе, скажу кое-что... Я вот с самого начала присматриваюсь к тебе. Странный ты человек. Гадал я: то ли юродивый, то ли святой, прости, Господи, меня. Сказки сказываешь дюже складно. Опять же лекаришь. А там, на Иван-озере, от денег отказался. Подумалось: не тот ты, за кого себя выдаёшь... А вот атаман открыл мне глаза... Наклонись-ка... Слышал я — князем тебя назвал. Понял — из опальных ты.

Клим отстранился от него:

— Не дело говоришь! Атаман пьяным был, да и ударил я его здорово.

— Верно, верно... — Сразу изменил тон купец. — Видать, послышалось мне. А бился ты славно, хотя и левой рукой, а как витязь богатырский. Троих уложил да человек пять покалечил.

— Сознаюсь тебе, Исай Никитыч, — со вздохом ответил Клим, — это убийство — мой тяжкий грех. Клятву я дал — не брать в руку меч.

— Какой же тут грех?! Девчонку спас, меня выручил. Да опять же пропащие это человеки, людьми и Богом проклятые.

— В спасении не велика моя заслуга. Если бы не твои ребята, плохо бы мне пришлось. Только вот почему они сначала отарой овец сбились? Число их, как и разбойников. Сперва казалось — надёжные парни.

— Очень надёжные. С ними готов в огонь и в воду. А сбились потому, что запретил я им обороняться. Расчёт простой. Разбойники они тоже понимают: без нашего брата им грабить некого будет. Потому они всех подряд не убивают, оберут и пустят. Ну, меня поколотили, да тоже отпустили б. Вот пытать бы начали, пришлось отдать часть золотишка.

— Значит, золото было?! И ты терпел?

— Какой же дурак с собой все деньги носит! А терпеть... Ежели терпения не наберёшься, купцом не будешь... Вот ребят начали б пытать, пришлось либо бой принимать, либо всё отдать. Вот так-то.

Речная дорога дальняя, две седмицы тянули струги до Москвы. О разном говорили потом, но Исай больше не возвращался к вопросу о происхождении Клима, а у Клима последний разговор не выходил из головы. Он начал даже подумывать, не уйти ли как-нибудь потихоньку со струга.

Видать, Исай почувствовал настроение Клима. Недалеко от Москвы, на последней стоянке, он отозвал его в сторону и сказал:

— Ты прости меня, тогда сболтнул я несуразное. — Клим попытался возразить, но купец остановил его. — Погоди. Ты меня не бойся и не сторонись. Однако в Москве люди разные бывают.

Будешь ты со многими встречаться и свои ладные сказки сказывать. Так вот что скажу тебе по-дружески: лепо славословишь ты святого Дмитрия Донского, великого князя Василия Грозного да всякого другого люда малого и большого. А вот о государе нашем Иоанне Васильевиче не нашлось у тебя хвалебных слов. Так что поищи их пользы ради.

Клим обнял купца:

— Благодарствую тебе, Исай Никитыч, за твои добрые советы. Воистину говорится: язык мой — враг мой! Спаси Бог тебя.

6

Клим, собираясь искать Василисину тётку, посоветовался с Исаем, как одеть Василису, чтобы не считали её нищенкой. Исай поручил эту заботу своей дочке-невесте, а ему сказал:

— Не верю я, что найдёшь эту... Как её? Тётку Агашу. А тащить девку на Белоозеро не с руки тебе. Оставь её у меня заместо дочери. Моя-то невеста в мясоед упорхнёт. Один я со старухой останусь. Не бойся, не бойся, я заметил весёлость её. Бог даст, повзрослеет, поумнеет. А так, видать, она работящая.

Клим поблагодарил купца, но всё же на поиски пошёл. Искал он, разумеется, не выдуманную тётку Агашу, а названую мать свою Агафью и вдовушку стрелецкую Акулину. И вот тут началось невезение. В Стрелецкой слободе Акимова дома не было, Клим знал — сожгли его. На этом месте стояла пятистенка. Кусок хлеба подали ему незнакомые люди.

Подошёл к дому вдовушки. Дом стоит, ворота на запоре. Выбрал местечко на лугу, чтобы ворота было видно. Принёс водички, достал хлебушка и принялся полудневать. Часа через два из ворот вышла незнакомая старушка, потом парень. К вечеру пришёл дядя — косая сажень в плечах. Подумал: вдовушка мужиком обзавелась. К вечеру все собрались. Спрашивать никого не стал, и так ясно — Акулина и Агафья тут не живут.

Другой день толкался на Пожаре — на Красной площади, приглядывался к бабам-лоточницам, что торговали пирогами да кренделями. Среди них Акулину не увидел. Следующий день тоже оказался неудачным. Клима всё чаще и чаще охватывало сомнение — может, напрасно ищет? Может, их нет в живых... А вдруг Неждан невзначай навёл соглядатаев?

Перед вечером решил спросить лоточницу, лицом похожую на масляный блин подрумяненный.

— Акулина-то?! — удивилась лоточница. — Так она тут всегда. Разбогатела, ларёк завела. Последний вон в том ряду.

— Да смотрел я и ларьки...

— Так вчерась она на мельницу ездила, а сей час небось свежие калачи печёт. Но девка там всегда сидит, такая чернявенькая. Племянница её, Агашкой звать. Уж такая умница...

Клим, не дослушав, поблагодарил и чуть не бегом пустился к ларьку. Верно, небольшой ларёк, небесной краской выкрашенный. В окошке девушка лет пятнадцати, чернобровая, черноглазая. Зелёным платком повязана, а из-под платка коса до пояса, вороньего крыла черней. Отсчитывает она мужику крендели и весело разговаривает. Клим от неё глаз отвести не может, затуманился взор от набежавшей слезы. А она заметила его, приветливо зовёт:

— Иди ближе, дедушка, держи кренделёчек.

Дрожащей рукой принял крендель.

— Спаси Бог тебя, красавица.

— Какая же я красавица? — весело ответила Агаша, улыбкой засветилась. — Черномазкой дразнят.

— Потому и дразнят, что красоте твоей завидуют! А тётка не будет ругать, что кренделя не хватит?

— Что ты! Ешь на здоровье, она у меня добрая.

Клим заставил себя отойти в сторонку. Ушёл на берег реки и стал следить за ларьком. Вскоре начали лари запирать. Заперла и Агаша свой. Захватила большую корзину. Тут подошёл к ней какой-то старичок с такой же корзиной, и они пошли вверх по Неглинной. Клим шёл далеко позади, стараясь не терять из виду зелёный платочек. Шёл и ревновал: дед небось к Акулине присватался!

И смех и грех — легче стало, когда Агаша юркнула в ворота, а дед прошёл дальше.

Заметил Клим дом вдовицы. Ворота и забор добрые. Дом не маленький, крыша щепой крыта. За забором корова мычит. Слава Богу, не бедно живёт!

На следующий день ранним утром наблюдательный пост снова занял. Видел, как Акулина с Агашей корзину, покрытую белой тряпицей, унесли. Потом Агафья за водой ходила. Сдала, горемычная. От бадейки перегнулась, через пять шагов руки меняет.

Подождал немного, осмотрелся и решил войти на двор. Тут увидел, Акулина возвращается. Подошла она к воротам, и он подошёл:

— Дозволь, хозяюшка, во двор войти, водички испить да отдохнуть малость.

— Проходи, сделай милость... Чего ж тут остановился? Пошли в избу. Молоком угощу. Из каких краёв будешь?

— Издалека, хозяюшка. В полоне был. Теперь домой в Белоозеро пробираюсь.

Вошли в избу. Пол свежевымытый, на окнах занавесочки. Перед киотом лампада. Таким уютом на него повеяло! Пришлось долго креститься, чтобы овладеть собой, не расплакаться. От печи из закутка Агафья выглянула. Акулина сказала ей:

— Мамаша, угости молоком странника. Снимай суму, дедушка, садись.

Перед ним поставили на стол крынку молока, ковшик и краюху хлеба. Ест он хлеб, молоком запивает, а всё равно еда в горле застревает. Бабы стоят, на него во все глаза глядят. Агафья вдруг вскрикнула:

— Батюшки! Господи! Неужели?.. — Закрестилась, рукой рот закрыла. Акулина только ахнула.

Взглянул на них Клим, стоят, руки к лицу поднесли, слёзы потоком льются. Он перестал есть, нагнулся к столу и тоже не удержался, заплакал...

Не было бы дел по хозяйству, до вечера проговорили б. Но свиней кормить, корову доить, да и самим есть-пить надобно. Самое главное рассказали друг другу, а перед уходом Клим снял тяжёлый пояс, посоветовал в погребе зарыть, от пожара и от людей подальше. Брать сейчас для хозяйства Акулина отказалась: деньги у неё были. Прошлый год приходил маленький мужичок, который и раньше захаживал. Объявил печальную весть — убит Юрий Васильевич. Поплакали, погоревали. Ушёл мужичок, денег богато оставил. После они купили этот дом и переселились из Стрелецкой слободы. Спокойнее тут.

Поговорили и решили — пока Василиса к новому дому привыкнет, дядя Клим станет заходить к ним, а там — видно будет.

7

Приближалась зима. В жизни Клима всё было тихо и ладно, однако необходимо уходить: он понимал, что может нарваться на кого-нибудь и принести несчастье близким. Да и в Москве было неспокойно. Умерла государыня Анастасия. Поползли слухи, будто её отравили. Намекали, что это дело рук Адашева и протопопа Сильвестра. Обиженный такими слухами, Сильвестр ушёл в монахи, и вскоре был сослан. Оба брата Адашевы, Алексей и Даниил, находившиеся с войсками в Ливонии, не избежали опалы. А сколько взято с ними — счёта нет. Простой люд тоже в страхе был. Редко кто отважится, предварительно оглядевшись по сторонам, шепнуть на ушко приятелю, будто государь ведёт жизнь непристойную, ударился в непотребство.

И всё же одно обстоятельство удерживало Клима — он хотел узнать, что сталось с Таисией. После долгих колебаний решил посетить Собинку, уж там-то каждый должен знать, что с боярышней.

Клим сказал Исаю, что по пути на Белое озеро он должен побывать во Владимире. Исай вызвался помочь и тут же устроил его попутчиком в небольшой караван стругов знакомого купца Курганова, идущего с товарищами по Клязьме. Клим обрадовался — предстояло пройти памятным путём.

Распрощавшись с Акулиной, с богоданными дочками и с матерью, а также с Исаем, которого он стал почитать, как близкого родственника, Клим ушёл к Яузским воротам, где грузились струги. На следующее утро ещё затемно двинулись в путь, полагая ночевать в Мытищах — перед Мытной заставой. Там с вечера прекращалось движение и по реке, и по Троицкому тракту.

Однако, как говорится, человек полагает, а рок располагает. Не доезжая до села Тонинского, около дворцового моста, караван остановили стрельцы. Десятник стрелецкий приказал отвести струги назад и спрятать в камышах, чтобы с дороги не видно было. И Боже упаси костры разводить!

Курганов начал обхаживать десятника, обещая отблагодарить, если пропустит. Но тот пояснил, что с минуты на минуту государь проехать должен, и ему собственная голова дороже посула.

Струги отогнали и спрятали. Приказчики и коногоны высыпали на берег, чтобы из кустов посмотреть на царёв поезд. Но появился стрелец с бердышом и прогнал их. Однако он оказался сговорчивее. Получив денежку, отошёл на дорогу, предупредив, — ежели кто высунется, стража царёва запросто посечь может.

Когда заходящее солнце золотило последними лучами вершины сосен, раздались бубенцы и конский топот. Поднимая пыль, рысью прошли стрельцы, за ними разодетые царёвы сотрапезники, позади пароконные кибитки.

Купец, выглядывая из-за кустов, указывал Климу друзей царёвых:

— ...В алом кафтане — Федька Басманов, вроде как постельничий государя. Много непотребства про него бают. А в синем — Афоня Вяземский, хоть и князь, а главный кромешник. Это вон тот — Васька Грязнов, вся грязь — его рук дело...

— А государя нет.

— Вон его коня ведут. В кибитке, значит, едет. Видишь, со своими девками.

Из кибиток доносились обрывки песен и повизгивание.

— ...А эта кибитка чёрным сукном обита. Наставник государя следует. Архимандрит Чудова монастыря Левкий. Все действа крестом и монашеством покрывает. О, Господи, прости нас, грешных!

...Спали прямо в стругах. Были не одни: к ночи ещё десятка два гружёных лодок прибыло.

Примерно в полночь пришёл стрелецкий десятник. Сказал, что велено пяток стругов пропустить. У Курганова было шесть. Пришлось уговаривать. Другие хозяева проснулись, тоже ехать хотят, шум поднялся. Десятник цыкнул на них, пригрозил бердышом. Через заставу прошли только струги Курганова. Тут же радость сменилась сомнением. Кто приказал? Почему только пять стругов?!

Отдохнувшие кони ходко тянули струги вперёд. Справа на берегу темнели избы, там петухи разноголосо приветствовали зарю. На другом берегу почти к самой воде подходил забор. За ним на холме — дворец, ярко освещённые окна настежь, до реки доносятся песни, хохот, звон посуды — пир в полном разгаре.

Когда миновали село, Курганов дал сигнал и струги причалили к берегу. Купец и старший приказчик начали совещаться. Разговаривали тихо, но самое главное Клим понял — они опасались нападения. Ему не раз приходилось слышать, что многие местники грабили купцов, а потом сваливали на Кудеяра. Они всегда нападали не в своих вотчинах, но кто мог отважиться грабить рядом с царским дворцом!

После разговора купца с приказчиком струги перестроились. Три пошли на бечеве, на них осталось, кроме Курганова и Клима, только по рулевому. Другие три струга ушли вперёд на вёслах. Освободившихся лошадей угнали в лес.

8

Восток зарозовел. Над рекой начал подниматься туман. Размерный скрип уключин скоро затих впереди. Слегка плескалась вода под стругами. Иногда над туманом со свистом проносились потревоженные утки да шлёпали кони по тинистому бечевику.

За излучиной начинались обширные заросли камыша. Струги медленно двигались около берега по узкой полоске чистой воды. Разливалась заря на полнеба, но здесь между камышом и круто возвышающимся берегом туман загустел. Напряжение спало, и Клим обратился к Курганову:

— Миновало, кажется. Днём не станут нападать.

— А чего им бояться? Днём виднее.

— Ты думаешь это...

— Ничего не думаю... Слышишь?

В тумане коней не было видно, но послышалась какая-то возня. Бечева ослабела, и тут же струг потянуло к берегу. Рулевой принялся усиленно работать веслом, но тщетно — струг явно подтягивали. В следующее мгновение сквозь туман на берегу показались силуэты людей, рулевые рубанули бечеву, но три или четыре багра зацепили борт, струг подтащили к берегу, скоро рядом поставили ещё два. Людей грубо согнали на берег и принялись раздевать догола.

Сами разбойники были одеты во что попало, рваные кафтаны явно с чужого плеча, бабьи душегрейки, и многие просто в рубахах, будто вышли на прогулку. Волосы на голове и бороде хотя и всклочены, но аккуратно подстрижены. Раздевая купцов, пересмеивались, стаскивали и исподнее, одежду вязали в узлы и вьючили на отобранных коней. Ото всех несло сивухой.

Вдруг они заторопились и, погоняя лошадей, скрылись в тумане. По реке от Тонинки раздались песни и гогот.

Голые торговцы пошли к лодкам, которые оказались полузатопленными. Принялись вынимать и таскать на берег намокшие тюки. Разгруженный струг повернули, чтобы слить воду, обнаружили — дно в двух местах прорублено. Принялись за второй.

Стало слышно, что по реке на вёслах шло несколько лодок с весёлой компанией. На каждой лодке пели свою песню, стараясь перекричать друг друга. Женских голосов было больше, чем мужских. Вот в тумане показались жёлтые пятна — в лодках жгли факелы. Наверное, там тоже увидели людей, лодки повернули и пристали к берегу. Из тумана появились притихшие зрители, перед ними действительно невиданное зрелище — около стругов, вытащенных из воды, суетились голые люди, несмотря на холодное утро и белую росу на траве.

В первый момент приказчики и лодочники застеснялись, стали отворачиваться, загораживаться. Курганов на них зашипел:

— Чего жмётесь? А ну ходи! Работай!

— Бабы ведь...

— Этих баб... не напугаешь! Пусть смотрят.

К тому времени ограбленные сложили несколько костров, поставили таганы и котлы со смолой. Курганов направился к зрителям. Бабы захихикали, кончиками платков прикрылись. Он как ни в чём не бывало, поклонился:

— Люди добрые, нас разбойники обобрали, ладьи попортили. Одолжите огниво костёр развести, смолу разогреть, самим обогреться.

Молодой парень с еле пробивающимися усиками вышел вперёд. — Пошли, дед, разведу.

Клим заметил, что зрители будто чего-то ждали, постоянно поглядывали на лесную опушку, где ещё молоком разливался туман. И вдруг затихли, повернувшись к лесу. Оттуда выехало шесть стрельцов. Впереди здоровый парень в терлике десятника. Двое позади вели лошадей под вьюками. Десятник осадил коня перед разгорающимся костром:

— Что за люди?! Почему голышом? Туды-распротуды!

Курганов нарочито гневно ответил:

— Потому и голышом, что вы, царёвы стрельцы, плохо службу несёте. Разбойников не гоняете. Вишь, как нас обчистили на царёвой земле!

— Чего ты лаешься, борода! Мы тех воров изловили, по деревьям развесили. Не твоя ли одёжка на тех лошадях?

— Кони мои... И одёжка, видать, наша. Дозволь посмотреть, господин десятник. — Изменил свой тон купец. — Вот, дай Бог тебе многие лета!

— Ладно, ладно! Прикрывай свою срамоту. А вы чего уставились, срамницы! По лодкам! И давай отсюда!

Стрельцы подъехали, сбросили на землю узлы с одеждой. Голыши принялись её разбирать. Десятник препирался с девками. Клим рассмотрел стрельцов, ни одного знакомого. Один подъехал к нему:

— А ты кто будешь?

Клим обомлел, несмотря на холод, ему сделалось жарко. По голосу он узнал царя!.. Борода и усы поседели, нос заострился, а глаза такие же, пристальные, огненные. Заставив себя сохранить спокойствие, ответил:

— Раненый воин я. Пристал к гостю, во Владимир иду.

— Где ж тебя так изуродовали?

— Татары под Липецком прошлый год. Сабельщиком был в ертауле полка воеводы Ржевского. — Клим овладел собой, теперь он готов был перечислить всех больших и малых воевод до сотника, на случай поверки. Говорят, Иван знал своих воевод поимённо. Однако лжестрельца заинтересовало другое:

— Ну-ка повернись, повернись.

Клим старался держаться лжестрельцу изуродованной половиной лица. Теперь пришлось повернуться. Тот хмыкнул:

— Эк тебя изрисовали! И жив остался. Постой, постой... И тебя, видать, драли крепко! За дело?

— По молодости лет. За девку, — врал Клим, а про себя думал: «Хорошо трава высокая, а то бы ожоги заметил!» Стрельцу понравился ответ.

— Видать, хватом был. — В это время лодочник принёс одежду, Клима. Сверху лежала раскрытая заплечная сума. — Это весь твой достаток?

— И то люди добрые дали. Благодарю Бога, что жив остался.

— Моли, моли Бога. Он всемилостив, — молвил стрелец наставительно и отъехал. Клим принялся одеваться. Краем глаза заметил, что этот страшный стрелец сказал что-то десятнику. Тот сразу развернул коня. Произошла какая-то заминка. Клим понял по-своему: «Узнал!» Дух захватило. Но десятник стал приближаться к нему один. Наклонился и протянул золотой:

— Держи. За храбрость тебе. — Так всё произошло неожиданно, что Клим растерялся. Десятник засмеялся: — Обалдел, да!

— Благодарствую, десятник! Скажи, за кого Богу молиться?

Десятник, помедлив, ответил, разворачивая коня:

— Ставь свечи Иоанну Предтече.

...Лицедейство окончено. Стрельцы с посвистом ускакали. Лодки отошли, на них грянула ладная песня. Курганов истово перекрестился на восходящее солнце:

— Слава тебе, Господи! Миновало! Васятка! Ступай в камыши, вызывай.

Клим подошёл и негромко спросил его:

— Ты узнал, кто этот ряженый стрельцом, с бородкой клинышком?

— Узнал. А ты видел его раньше?

— Приходилось. Почему же ты ряженому десятнику кланялся, а не ему?

— Вспомнил кое-что. На моего земляка, он во дворец поставлял товары, так же вот навалились скоморохи. А он в одном из них узнал государя и поклонился ему в ноги. Так били моего знакомца до полусмерти — как он посмел подумать, что государь скоморошничает! А нам нужно возблагодарить Господа, что обошлось без крови. Вот только кошельков лишились. Струги починим, товар подмок — просушим. А с красным товаром в камышах переждали. Вон они...

К вечеру минули Мытищинский волок, ночевали на берегу реки Клязьмы. Ни в этот день, ни на следующий никто их не нагонял. Значит, государь не один день веселился.

Дальше без помех шли по течению, Клязьма быстро становилась многоводной, собирая множество лесных притоков.

Клим смотрел на берега, покрытые лесом, на селения и тихо радовался своим воспоминаниям. На этот раз он ничего не рассказывал своим спутникам. Вот от хвори лечил, как мог, и всегда удачно, даже сам удивлялся на свои способности.

9

В тот день до села Собинки не дотянули, остановились ночевать верстах в десяти. Клим, отдохнув часа два, ещё до зорьки ушёл от купца и ранним утром подошёл к селу. Прямо у околицы стоял пастух с предлинным кнутом и бабы. Обсуждали — можно ли выгонять скот, если на траве иней. Решили, что нельзя, и стали расходиться. Клим остановил старушку около ворот и попросил вынести напиться. Старушка впустила его на двор, принесла кружку парного молока и кусок хлеба:

— Ешь на здоровье, болезный. В избу не зову — народу у нас полно, только встают.

Клим с благодарностью принял приношение и, усевшись на поленницу, принялся есть. Старушка, придерживая подбородок, горестно смотрела на него, потом решилась спросить:

— Сам-то откуда?

— Издалека, сестричка. С Белого озера. Вот у Владимира святым угодникам поклонюсь и по первопутку буду к дому пробираться.

— Жена, дети ждут?

— Нет. Бобыль аз. — Чтобы предупредить поток других вопросов, спросил сам: — Тут в ваших местах бывал. Боярыня, как и прежде, жалует нашего брата?

— Принимает и теперь. Вас она жалует, а вот нас не дюже. Такая...

— Помню, боярышня тут была отменной доброты. Небось замуж вышла?

— Какой замуж! Христова невеста она. В Суздале, в монастыре.

— Да ты что! И давно?

— Порядком. Почитай, лет шесть уже. Мужик мой ещё жив был.

— И сейчас там?

— Там, в Девичьем. Прошлое лето мой старшой туда нашего боярина с боярыней возил. Видались с ней.

Клим ушам не верил! Возможно, старуха что-то напутала? Принялся уточнять:

— Она всё время в том монастыре?

— А куда ж ей деться?! Говорят, будто схиму носила.

— Схиму?! Вон дела-то какие! Нарекли-то её как?

— По-чудному как-то... Дай Бог памяти... Тарифа, кажись.

— Может, Тавифа?

— Во, во, правильно, Тавифой. — Дальше старуха принялась задавать свои вопросы: где изрубили, почему не женат, кто родители. Клим терпеливо отвечал, потом, поблагодарив ещё раз старушку, ушёл.

Он узнал всё, что его интересовало, — Таисия в монастыре. Однако что это за схима? Шесть лет монашества? Тогда, два года назад, и Фёдор говорил, и теперь загадка. Он не решился расспрашивать других, по селу мог пойти слух — какой-то урод интересовался боярышней. Значит, нужно идти в Суздаль.

Клим вышел на берег Клязьмы, и вскоре его подобрали на струг Курганова.

10

В Суздале для приезжего люда постоялые дворы и гостиницы и в архиерейском подворье, и при монастырях. В слободе также мало кто не пускает к себе постояльцев, особенно в дни больших праздников. Вот и Клим поселился в слободе у бобыля Сороки, мужика неопределённого возраста с редкой бородой и мясистым фиолетовым носом.

Просторная изба Сороки — грошовая гостиница для нищих — кроме печи имела ещё широкие скамьи вдоль всех стен и небольшой стол в красном углу, где перед единственным тёмным ликом неизвестно какой иконы по праздникам горела лампада. В избе за постояльцами закреплялось постоянное место на скамье, за дополнительную плату можно было получить подстилку.

Хозяин, собрав ежедневную дань с гостей, забирался на печку. Туда и на полати он пускал особо почётных гостей. Сорока считался зажиточным мужиком, как-никак, а в месяц заработок не меньше полтины, тогда как на хлебе и квасе с луком можно прожить месяц на пятак, а если добавить кашицу с салом, то на гривенный. Несмотря на богатство, всё хозяйство Сороки помещалось в плетнёвых сенцах — это поленница дров да три снопа ржаной соломы, которая при большом стечении гостей расстилалась на полу.

Сорока дважды в день топил печь. В это время почётные постояльцы могли варить себе хлёбово. Клим тоже имел горшок, место на скамье и подстилку.

Клим в Суздале прежде всего посещал храмы, монастыри, только в Ризоположенский девичий монастырь ему проникнуть не удалось. Настоятельница мать Агния в страхе Божьем держала свою паству. Особенно ревностно помогала ей сестра Тавифа.

Затем Клим познакомился, а потом и подружился со знахаркой Серафимой, резвой старухой, любительницей бражки и мёда хмельного. Он вызвался ей помогать в лекарстве, льстил ей на каждом шагу. Бабка таяла, видела в нём послушного помощника и, самое главное, терпеливого слушателя. От неё он узнал подробности жизни в монастырях, всё, что интересовало его об инокине Тавифе, о её схиме и освобождении от схимы и многое другое. Иной раз Клим удивлялся своему многотерпению. Он не перебивал бабку даже тогда, когда она излагала подробности, от которых ему приходилось краснеть. Терпел потому, что не мог понять до конца историю многолетней схимы Тавифы и надеялся что-либо узнать новое из болтовни знахарки.

Вообще Клим всё больше и больше убеждался, что во многом изменился. Научился, например, со спокойной совестью говорить неправду, проще говоря, врать о себе и о своей жизни. Вначале успокаивал, что, мол, ложь во спасение. Теперь он не вмешивался в разговоры, хотя там другой раз говорили по незнанию или умышленно откровенную ересь. Или вот ещё — слушает Серафимину дикую мешанину из лжи и правды, да ещё поддакивает! Он понимал, что такое поведение как раз и называют житейской мудростью. Это соображение служило хотя и маленьким, но всё ж утешением.

А пока время шло. Клим без особой надобности задерживался в Суздале. Он теперь знал о Таисии, что она жива и здорова, монашка и замаливает грехи. И тем не менее не уходил, явно обманывая себя — то непогода, то мороз. А на самом деле он хотел последний раз взглянуть на Таисию, взглянуть и уйти. Такой случай был возможен на Рождество, тогда монастыри организовывали обеды для нищих. В женские монастыри на большие праздники пускали не только старух, но и стариков. Клим ждал Рождества. Но минул праздник, а увидеть Таисию не довелось. Говорили, что в Ризоположенском монастыре сильно захворала игуменья, отменили обед, а собравшихся нищих оделили денежками, чтоб молились о выздоровлении рабы Божьей Агнии.

Теперь нужно ждать Пасхи, нужно было зимовать здесь, в Суздале.

И вот тут на зимний мясоед произошло неприятное событие: Клим поссорился с нищим. По-видимому, его уродство вызывало сочувствие у богомольцев. Стоило ему остановиться на паперти, оперевшись на посох, как тут же к нему направлялись с приношениями либо сердобольные старушки, либо молодки, наполненные радостью жизни. А то подойдёт купчина, подаст сребреник и поинтересуется житьём-бытьём.

После одной воскресной обедни, до начала которой Клим уже получил подаяние от молящихся, он вернулся домой. Следом за ним вошёл нищий по прозвищу Типун. Это был мужик благочестивого вида. Ходил он с костылём — одна нога у него была на четверть короче другой. Он умел жутко закатывать глаза, а умилившись чем-нибудь, обливался обильными слезами. Клим раньше заметил, что другие нищие боялись его. Однажды он видел, как мальчишка, поводырь слепцов, что-то сделал не по его. Типун хотел ударить мальчишку, но тот попытался убежать. И тут произошло невероятное — Типун, поднял костыль, весь изогнулся и с удивительной ловкостью припустился за мальчишкой, догнал его и избил костылём. Вернулся, как обычно, умело пользуясь костылём, победно улыбаясь.

Теперь Типун вошёл в избу, сел на лавку и поманил Клима:

— Подь-ка, разговор есть.

Сидевшие в избе нищие, по-видимому, по тону поняли, что предстоит скандал, разошлись по углам, а один даже вышел из избы. Клим, недоумевая, сел подле него. Типун, искоса взглянув на него, продолжал:

— Нравишься ты богомольцам, хорошо тебе подают. Считал я сей день, ты двугривенный заработал...

Клим с любопытством смотрел на него, не понимая, куда он гнёт.

Тот ехидно продолжал:

— А у тебя здорово получается, когда из пустой глазницы слёзы льются. У меня и то хуже.

Клим вспомнил: подала ему копеечку девочка, похожая на Веселу, вот он и прослезился. Типун продолжал:

— Давай дружить будем. Ставить тебя на ходовое место буду из трети. Понял?

— Нет.

— Ну и дурак. Сей день тебя в угол не загонял, посмотреть на тебя хотел.

Действительно, в другие дни стоило ему встать, где идут люди, как его сразу же нахально загораживали два-три нищих. Вспомнил и усмехнулся.

— Чему лыбишься, Драный? — повысил голос Типун. — Я — голова нищей братии! Я даю ходовые места! Гони три семитки!

— И не подумаю. — Клим встал и хотел отойти. Но Типун с завидной ловкостью вдруг набросился на него с костылём. Однако ударить ему не удалось, в следующий момент он покатился по полу, а костыль оказался в руке Клима. Тот замахнулся, но сдержал себя — потерявшийся Типун сжался на полу, загородившись руками. Опустив костыль, Клим сказал:

— Эх ты, голова нищей братии! Запомни: я воин, вражеские сабли сделали меня драным. Я ни у кого не прошу, мне подают из-за сочувствия. А ты чего предлагаешь? Эх ты! Следовало бы сломать этот костыль о твою дурью башку! Да уж ладно, на первый раз прощаю. Держи. Клим отдал костыль опешившему Типуну, а сам как ни в чём не бывало начал мыть горшок, чтобы сварить кашу. Типун поднялся с пола и проковылял к скамье. Кто-то из присутствующих ухмыльнулся, Типун замахнулся костылём, но, поймав взгляд Клима, не ударил.

После этого дня Клим перестал останавливаться на паперти, сразу проходил в храм, не хотел мешать Типуну собирать свою жатву.

11

Неудачно складывалось и знакомство со знахаркой Серафимой. Клим вскоре полностью разочаровался в её знахарстве. Трав она не знала, лечила кое-как, вместо заговора болтала непонятные слова, даже перевязать рану как следует не умела. Оставалась равнодушной, если больной умирал, — Бог взял, и всё. Так и не понял, почему она нравилась больным больше, чем другие знахарки.

Клим начал избегать её. Она поняла это по-своему: мол, вызнал секреты, и в сторону. Боясь скандала, он продолжал потакать ей, и неожиданно был вознаграждён сторицею за долготерпение. Получилось это, когда он сказал, что она один и тот же отвар дала от кашля и от болей желудка. В ответ Серафима уверенно заявила:

— Вылечиваются не от лекарства, а от веры! Клим собрался резко оборвать, но она опередила его, вздохнув, добавила: — Вот умел бы ты читать...

— Немного умею, — сдерживая себя, ответил он.

— А глаголицу знаешь?

— Учил и глаголицу.

— Во! Раз умеешь, пошли ко мне.

Клим пошёл, хотя ничего хорошего от этого посещения не ожидал. В избе, усадив гостя за стол, Серафима достала из-за иконы тетрадь в кожаном переплёте, вытерла пыль и подала ему. Открыл он переплёт и вскрикнул даже. На первой странице было выведено:

Довольная Серафима подсказывала:

— Вот это и я знаю: мужик мой читал: твёрдо-рцы-аз-веди — значит «трав», наш-иже-како-ер, значит «ник», «травник»! Правильно? Но а дальше по складам много не прочтёшь, да и буквы я не все знаю.

Не слушая болтовню старухи, Клим листал тетрадь и несказанно радовался — именно этой книги ему и не хватало! А Серафима настойчиво просила:

— ...Ты чего, оглох, что ль? Прочти, какие травы от грудной жабы помогают.

Он читал до позднего вечера, читал и на другой день. Знахарка повторяла прочитанное и требовала: прочти то, прочти другое. Он послушно выполнял её желания и как-то сказал, что будет искать бумагу, чтобы переписать тетрадь себе. Но счастье продолжало улыбаться ему, Серафима предложила:

— А зачем на бумагу тратиться? Бери, отдаю! Я такая — для хорошего человека ничего не жалею!

— Благодарствую, но обманывать не хочу: этой книге цены нет.

— Это ж для того, кто читать умеет. Я к дьячку ходила вот с этим листком. Повертел он его, повертел и говорит: «Мудрёно писано. Вроде чернокнижья. Сожги, говорит, бабка, от греха подальше». Верно выходит, цены нет. Бери, сам читай и мне читать будешь.

С этих пор Клим не расставался с «Травником», с этим лечебником дедов и прадедов. Он так дорожил тетрадью, что на внутренней стороне кафтана специально для неё пришил карман.

Время шло. Наступил Великий пост, до Пасхи осталось меньше месяца. Отшумели метели, солнце начало пригревать. Пользуясь установившейся тихой погодой уже сегодня, в субботу, начал съезжаться на базар народ. Клим решил завтра всё же постоять на паперти, требовались деньги на новую шапку, старая совсем расползлась. Однако пришлось зиму дохаживать в старой...

В избе Сороки стало известно, что в Спасо-Евфимиевом монастыре скончался благочестивый старец. Сам владыко будет служить панихиду в соборе Рождества Богородицы.

Нищие поднялись ни свет ни заря. Клим задержался, не хотел идти со всеми вместе, а когда пришёл в кремль, то Типун поставил всех своих подопечных сплошной стеной, сам со стороны следил за порядком. Климу ничего не оставалось, как пройти в собор.

Служба ещё не начиналась, но паникадило уже сияло сотнями свечей. Храм был заполнен тёмными рядами монахов. Немного продвинувшись среди молящихся, он в изумлении остановился — левую половину собора занимали монашки. Они стояли тремя тесными группами, от трёх женских монастырей. Кто же тут из Девичьего монастыря? Клим начал осторожно продвигаться вдоль стены к алтарю, в надежде разглядеть лица монашек, найти среди них Таисию.

И вдруг в сажени от себя увидел её профиль. Прямой нос, длинные ресницы... Он их узнает из тысячи! Вот она повернулась, перед ним её лицо! Чёрный плат закрыл лоб до бровей, тугими складками обрамлял щёки и подбородок. Бледное спокойное лицо, потупленные глаза и скорбно опущенные уголки розовых губ. Господи, ведь это же её, его губы!.. Забыв обо всём на свете, забыв о своём уродстве, о пропасти, разделявшей их, Клим шагнул к ней... Но будто что-то толкнуло его. Он повернул голову. Около него появилось лицо другой монашки... Настенька! Она в упор смотрела на него, её глаза всё больше и больше раскрывались, а лицо заливала бледность. Она, стремительно загородив рот рукой, подавила крик...

Клим опомнился, ещё раз взглянув на Таисию, отпрянул к стене и начал пробираться к выходу. Позади, около алтаря, произошло какое-то движение. Он услыхал шёпот: «Упала, упала!»

Из кремля он чуть не бежал. Что он наделал, сумасшедший! Конечно, Настенька узнала его! Это она упала там, в соборе. Пришёл конец их душевному покою. Нет, нет, здесь оставаться нельзя!..

Эти мысли подгоняли его. В избе он быстро собрал в суму свой скромный скарб, распрощался с Сорокой, сказав ему, что встретил знакомца и уезжает с ним. Сорока спросил, куда, но ответа не разобрал.

Затем Клим направился к Серафиме. Сказал ей, что из Суздаля уезжает с другом, пришёл проститься и возвратить «Травник». Серафима ахнула, прослезилась, принялась бегать по избе, собирать в суму калачей, пареную репу, лук и другую снедь, приговаривая:

— Родненький! Как же без тебя буду? С тобой-то мне лепо было, сколько премудрых советов узнала!.. Садись-ка, похлебай щец на дорогу... Когда вернёшься-то?

— Не знаю. Скоро не вернусь.

— О, Господи! Досада-то какая! Книга-то мне без надобности. Бери себе, пользуйся, меня вспоминай. Да возвращайся скорей.

Машинально Клим поел постные щи, поблагодарил за книгу и вложил в руку обомлевшей Серафиме золотой на память. Заворковала, запричитала она.

Ушёл по первой попавшейся дороге, которая убегала на восток. Солнце ярко освещало ему путь, отражаясь в тысячах снежинок, согревая, лаская тёплыми лучами его обезображенное лицо. Он шагал и шагал словно в забытьи. Перед ним стояло бледное спокойное лицо Таисии с опущенными веками... Потом всплывало лицо Настеньки в беззвучном крике, охваченное ужасом.

А он всё шёл и шёл. Потухли снежинки, солнце затянули облака, подул ветерок, побежала белыми змейками позёмка. Только теперь Клим осознал, что идёт неизвестно куда, что солнце на закате и позёмка заметает дорогу.

Оглянулся. Кругом бесконечное поле, впереди на далёком горизонте синеет лес. Дорога не очень накатанная, её заметает позёмка. Но заблудиться нельзя — по обочинам вешки. Двинулся вперёд.

Наступили сумерки, потемнело небо над приближающимся лесом. Увидел несколько чёрных точек, движущихся вдоль опушки леса к дороге. Волки! Испытал не страх, а удивление: «Во как! Не погиб от сабель и от стрел врагов, после дыбы остался жив, и вдруг волки! С палкой в одной руке борьба будет короткой. Да может, борьбы вовсе не будет. Устану, присяду отдохнуть, задремлю, и всё... Небось сразу за горло...»

Горько усмехнувшись, взял посох покрепче и зашагал вперёд.

Настенька не упала, только покачнулась, её подхватили. Придя в себя, огляделась, нет его. Показалось? Нет, это был он... Только в келье, оставшись вдвоём, Настя рассказала Таисии о видении.

— Вот и сейчас он стоит передо мной. Половина лица его — он, Юрий Васильевич, а с другой стороны — слепец. Шрам синий через всё лицо. Нет, нет, не показалось! Одним глазом он так смотрел на тебя! Нет, не плакал. Вот так смотрел... Ну, будто готов схватить тебя и унести...

— Сестричка! Опомнись, что ты говоришь! О, Господи! Прости нас. Это бес тебя смутил! Да ещё в Божьем храме. Давай помолимся вместе.

После длительной молитвы пошли к игуменье Агнии, она болела и на панихиде не была. Разумеется, ей рассказали всё, кроме видения Настасии.

Вечером бабка Серафима навестила Агнию, принесла валерьянового корня, научила, как настой делать, пояснила, что в древних книгах написано: облегчает боли сердца.

Когда уходила, в сенцах остановила её Настасия и спросила:

— Бабушка Серафима, ты случайно не видела тут в слободе вроде как нищего. Половина лица у него будто срублена и без глаза?

— Видела, сестричка. Это Клим... — Серафима рада была поговорить об умном, добром, хорошем человеке. Выложила всё, что знала, и что он дюже грамотный, по-всякому читает. Умолчала только о подаренном золотом.

Ночью Настенька всё услышанное рассказала Таисии. Посмотрели в Святцы — день ангела Юрия 23 апреля, тезоименование великомученика Георгия Победоносца, 22 — апостола Климентия — день рождения Юрия Васильевича! На следующее утро ходили к Сороке. Из всего того, что они услышали, сделали вывод: Юрий Васильевич жив, но крепко изуродован! И как только он понял, что его узнали, бежал. Куда?

Вскоре эта новость стала известна Сургуну, который к Пасхе привёз свежего мёда.

12

Весна. Разбежались сугробы ручейками, парит земля под солнечным теплом, зазеленела трава на пригорках. День прибывает, прибывает и забот у сестры Тавифы: вместе с келареей Ираидой семена проверяют, на поля ездят, с пахарями договариваются, где с какого бугра пахоту начинать. Старицам указывают, на какие работы и куда вести инокинь. А тут ещё игуменью, мать Агнию, хвороба терзает, приходится и ей уделять внимание.

Сегодня, накануне Вознесения Господня (в 1561 году — 15 мая), зашла Тавифа в рукодельную светёлку, там с десяток инокинь да белица Настенька вышивали разное на монастырскую потребу. Туда и мать Агнию привели, на людях легче ей. Обрадовалась игуменья Тавифе, попросила Священное писание почитать, как прощался Иисус со своими учениками и вознёсся на небеси.

Агния сидела посреди светёлки в кресле, Тавифа у её ног на скамеечке пристроилась с Евангелием в руках. Чтение прервала старица горбатенькая. Она неслышно вошла и в поклоне ждала, пока игуменья обратит внимание.

— Чего тебе?

— Матрёна от владыки иконника привела. Шустрый такой, матушка, мы с ним уже в храме побывали. А Матрёна в трапезной.

— Не вовремя... Ну, ладно уж, давай его.

Вошедший иконописец не понравился Агнии. Всё как будто по уставу: и перекрестился, и поклонился, и стоит, опустив глаза, скуфейку мнёт, а всё ж не то. Ростом не вышел, ниже горбатой старицы, конопат, рыж, вместо бороды и усов — ржавый пушок. Никакой солидности! Подрясник монашеский застиран до белёсой серости, со следами красок. Не сдержавшись, резко спросила:

— В архиерейской артели все такие?

Иконописец удивлённо вскинул голову, но ничего не сказал, даже не взглянул на игуменью. Его взгляд остановился на Тавифе, не поднялся выше, и тут же опустился долу. В дальнейшем разговоре, отвечая на вопросы, он каждый раз поднимал глаза, всё с большим интересом рассматривая монашку, сидевшую в ногах у игуменьи.

Горбатая старица поняла, что мать Агния сердится и может выгнать иконописца, поспешила ему на помощь:

— Матушка Агния, Матрёна сказывала, что в артели он самый толковый. И опять же скромен и смиренен. Может, позвать Матрёну?

— Обойдёмся. Сумеешь образы исправить?

— Чего ж не исправить, постараюсь. Только крышу починить надобно.

— Не твоя забота! У кого учился?

— У старца Митрия, во Владимире.

— Митрия знаю, нам он Богоявление писал. Посмотрим, чему научился. — И уже миролюбиво спросила: — Откуда родом-то будешь, звать-то тебя как?

— Кириллой Облупышевым кличут. Из деревни Хлыново, что из-под Броничей...

Долго ещё Агния расспрашивала да наставляла иконописца, потом поучала старицу, как нужно следить за его работой. Но сестра Тавифа ничего не слышала этого. Хлыново ведь деревня Юрши, туда она посылала деда Сургуна с письмом... Потом Юрша рассказывал, что книгу о Тульском сражении разрисовывал мальчонка Облупыш! Господи, ведь это тот самый!

После всенощной, вернувшись в свою келью, Настя первая заговорила о Кирилле:

— Боярышня... нет-нет, сестрица, ведь деда мой в Хлыново под Броничи с твоим письмом ходил! — Тавифа молча раздевалась. Настя продолжала: — Этот иконник, может, знал Юрия Васильевича. Интересно, как об нем мужики... — Замолчала, пока молились на ночь. И вновь: — Начнёт работать, давай сходим.

Тавифа бесстрастно спросила:

— Зачем?

— Как зачем? Его люди разное могут сказать...

— Узнаешь: любили его, другие ругать примутся. А может, забыли уже... Ну и что?

Молчали долго, возможно, боярышня уснула уже. Поэтому Настя очень тихо сказала:

— Какая-то ты сухая стала. Ничего не касается тебя!

Тавифа не спала, ответила так же тихо:

— Хотела бы, нужно, чтоб не касалось. Я похоронила на Воронеже Юрия Васильевича, а тут себя.

— Господи! Да ведь он жив! Да появись Серёженька, я пошла бы за ним на край света! А ты... Ругала меня, зачем я сказала деду про видение в храме. А ведь дед ведун, помог бы разыскать Юрия Васильевича.

— Иди ко мне, — пригласила Тавифа Настю. Продолжала шептать: — Ладно. Разыскали мы Юрия Васильевича, вот он тут, в Суздале. А дальше что?.. Ну, говори, чего же молчишь?.. Вот то-то, сказать нечего. Может, конечно, Тавифа бежать из монастыря, мало ли девок-расстриг. Он теперь меченый, урод, не атаман, а бродяга-лекарь. Разыскать, поймать нас будет нетрудно. Ему лютая казнь, мне второй побег не простят. Самое малое — монастырский подвал при жизни и вечные муки в аду!.. Нет, Настенька, Таисия своё отлюбила и умерла, — и, всхлипывая, закончила: — А сестра Тавифа — живёт для Бога, для монастыря. И, даст Бог, станет старицей Тавифой...

— Боярышня, милая, ты плачешь! Значит...

— Ой, нет, Настенька... Плачу... Оплакиваю горькую судьбу боярышни Таисии и радуюсь светлому пути инокини Тавифы... А Юрий Васильевич, Юрша тоже умер...

— Господи, заживо хоронишь! Грех-то какой!

— Нету, нету его в живых! По свету ходит урод лекарь Клим! И дай Бог ему многих лет жизни! Всё перегорит, уляжется. Пройдут годы, и когда-нибудь на росстани пересекутся наши пути, встретимся, поклонимся мы друг другу и разойдёмся навечно здесь, на земле. А встретимся в иной, радостной жизни...

Поплакали немного, успокоились, и Тавифа рассказала Насте о хлыновском пареньке Облупыше и распорядилась:

— А встречаться нам с иконником нет нужды. Вдруг Юрий Васильевич ему про боярышню Таисию что рассказывал. Тут до греха один шаг...

Иконописец Кирилл для мастерской отделил дощатой перегородкой светлый, солнечный угол пустующей храмовой трапезной, вход прикрыл мешковиной. Сюда с подручным Ванчей принесли снятые с иконостаса иконы, попорченные временем и сыростью. Сперва лечили их, вздувшиеся места подклеивали, швы и трещины штукатурили и лишь потом освежали пожухлые краски. Так они сидели в мастерской от зари до зари, изредка перекидываясь словами, чаще напевая песни вполголоса. Если песня ладилась и крепчала, появлялась старица и шипела на них. Она же встречала их по утрам и провожала вечером до ворот монастыря.

И вот однажды мешковина у входа поднялась и в мастерскую вошли двое. Одна из них та самая монашка, которую приметил Кирилла в светёлке у игуменьи. На несколько секунд он замер в полуобороте с поднятой кистью...

...Тавифа с Настей принесли икону из божницы игуменьи — с лица Богоматери краска скололась. Образ дорогой, старого письма, серебряный оклад жемчугом и каменьями усыпан. Мать Агния попросила Тавифу отнести к мастеру и досмотреть, чтоб греха не вышло какого...

Придя в себя от изумления, Кирилл взял икону, развернул тряпицу, поставил на верстак. Пока Тавифа объясняла, что требуется сделать, Кирилл не отрываясь с благоговением смотрел на инокиню. Тавифа рассердилась, но постаралась сдержать себя:

— Братец, нелепо так взирать на меня. Осмотри лучше образ, сумеешь ли исправить, не испортишь ли?

— Видел уж, исправим в лучшем виде. Ванча, отдели оклад. Возьмёте с собой, а за образом завтра придёте. А ты, сестрица, не сердись на меня, не гневайся. Смотрю на тебя... ведь я — лицевщик.

— Не ведаю, кто это.

— У нас, у иконников, лицевщик лики угодников изображает. Вот гляди. — Кирилл быстро повернулся к станку. — Этот образ Иисуса моего наставника, старца Митрия работа. Видишь, на лике его скорбь бескрайняя, горюет он о греховности нашей, и опять же доброта всепрощающая, и ласка, и величие... Ведь каждый рисовальщик может кистью око изобразить, бровь изогнуть, морщинки малые, тени положить. А ведь не каждому дадено на лике изобразить горе и радость, ласку и величие. Таинство это великое, и не каждому оно ведомо. Я вот гляжу на тебя, — Кирилл говорил воодушевлённо. Теперь Тавифа с интересом рассматривала его. Неказистый парень, волосы на голове, что ремешком перехвачены, вроде соломы ржавой. Такие же ржавые и брови и веки. А в глазах зелёных искры восхищения и радости. Невольно верилось, что ему подвластны никому не ведомые таинства. А он продолжал: — И вот я гляжу на тебя, сестрица, и вижу многое. И горе большое, и...

Горячую речь иконописца прервало восклицание Насти. Она, вслушиваясь в слова Кирилла, подошла к подручному, чтобы взять снятый оклад. Тут её взгляд упал на образ Георгия Победоносца. Эту икону она видела много раз, стояла она в левой стороне иконостаса. Икона была незаметная, потемневшая сильно. Теперь же на неё будто упал луч солнца, она сверкала новыми красками. Но вскрикнуть заставило её другое: с иконы на неё смотрел Юрий Васильевич, каким он приезжал в Тонинскую.

В тот же момент икону разглядела и Тавифа, она побледнела. Кирилл взглянул на одну, на другую женщину и всё понял:

— Вы знаете барина нашего, Юрия Васильевича?!.. Знаю, знаю, грех великий, но рука сама... Сей час замажу...

Тавифа подошла ближе, всмотрелась и неожиданно для себя спросила:

— Почему он печальный такой?

— Ведь он же Георгий, а змий — это крымчак. Одного он победил, а сколько осталось! Сей час я... Ванча, кисть.

— Слушай, Кирилл-иконник, что скажу тебе. — Строгий и внушительный голос Тавифы удивил Настю. — Замазывать не надо, ещё больший грех. Его тут никто не знает, поставь образ на место. Но сам и подручный твой — держите язык за зубами. Сам знаешь, чем такое кончится может.

— Спаси Бог тебя, сестрица. Юрий Васильевич мой благодетель. Он денег дал отцу Нефёду, попу нашему, и приказал в учёбу определить меня. Век помнить его буду. И тебя, сестрица.

— Меня-то за что? — И, приблизившись к нему, прошептала: — Может, знаешь, где книга, что разукрашивал ты?

— У отца Нефёда, переплели мы её... Ответил и только тогда удивился, откуда про книгу монашка знает. А Тавифа погрозила ему пальцем:

— Помни, болтать будешь, великая кара будет тебе и на этом, и на том свете! — Она перекрестилась и ушла.

Больше Кирилл не видел этой монашки, икону игуменьи взяла другая, со старицей приходила. Образ Георгия он поставил на старое место в иконостасе. Этим летом он закончил работы в Суздале, и больше сюда приехать ему не удалось. Инокиню Тавифу он больше не видел, хотя задержался с отъездом на один день и проторчал у ворот Евфимиева монастыря.

Икона Георгия Победоносца сколько-то лет стояла в иконостасе, потом её заменили Праздником всех святых. Новая игуменья взяла из иконостаса и поставила в киот своей горницы.

13

Село Уводье раскинулось по берегу реки Уводи, и все жители на селе были Уводьевы. Даже поп был из местных, отец Захарий Уводьев. Стояло село посередине дороги между Суздалем и Шуей.

Уводьцы всем селом держали извоз. Возили из Шуи холст, шерсть и кожи во Владимир и Суздаль, а обратно — хлеб и всё другое, нужное в хозяйстве.

И вот однажды зимним вечером, возвращаясь из Суздаля с зерном, Сазон Уводьев с сыновьями подобрал в лесу до смерти уставшего путника, назвавшегося Климом Акимовым. Привёз его в село, поселил у деда Кондрата, и прижился путник, даже известность получил — успешно лечил травами, зубную боль и кровь заговаривал. И не просто так, а с молитвой и крестным знаменем, так что отец Захарий разрешил ему детей грамоте учить. В округе называли его Климом из Уводья.

Четвёртое лето жил Клим на реке Уводь. По весне и осенью бродил среди полей и лесов, часто с ребятами из села, собирал травы и коренья разные. Сушил, как указано в «Травнике», и безропотно в ночь-полночь шёл лечить каждого — и бедного, и богатого. Охотно принимал приношения и ещё охотнее раздавал эти приношения неимущим.

Дед Кондрат жил со своей старухой Маланьей в покосившейся хатёнке. Они ласково приняли Клима, а потом привыкли к нему, как к родному. Он помогал им по дому, чинил их развалюху, лечил, разумеется задаром, в свою очередь кормил-поил их. Когда уводьцы ближе узнали Клима, многие предлагали угол в своих домах, но он остался верен деду Кондрату и его бабке.

Казалось, Клим был доволен своей жизнью. Он помогал людям, они оставались благодарны ему. Чего ещё ему нужно? Никто не страдал из-за него, никто!

Ему очень хотелось повидать своих в Москве, но он отложил поездку на будущее лето. Суздаль же усилием воли выгнал из своего сознания. Если же в памяти, помимо его желания, возникали запретные картины, Клим прерывал работу, если это случалось днём, если ночью — вставал с постели и молился, клал сотни земных поклонов, пока не доводил себя до изнеможения. Так постепенно добился своего — вытравил воспоминания.

Клим числился аккуратным прихожанином. Каждый год в Великий пост говел и принимал причастие, делал приношения церкви и дружил с отцом Захарием, хотя и не открывал ему своих знаний церковных канонов и Священного писания. По всему, Клим не мог предполагать с этой стороны каких-то неприятностей. Тем не менее с зимы почувствовал отчуждение Захария. Казалось, всё осталось по-старому, но чего-то не хватало. Это что-то всплыло на очередной исповеди. После формального опроса и отпущения грехов, Захарий спросил:

— Слушай, Климент, скажи Христа ради, нет ли у тебя какого греха или тайны, которую ты скрываешь от святой церкви?

Клим опешил. Что всплыло? Что известно попу? После секундного молчания ответил вопросом:

— Отче, только что я по совести признался во всех грехах. Спрашивай, в чём подозреваешь меня.

— Ладно, спрошу. Ты пришёл к нам нищ и гол. Однако скоро показал Богом данные таланты. Эти таланты могли бы сделать тебя богатым, будь ты в большом городе. Даже в нашей глуши ты стал уважаемым, почётным человеком. Значит, что-то мешает тебе остановиться на глазах власть предержащих и стать известным. Вот первый вопрос:

— Что именно мешает тебе?

— И ещё есть вопросы?

— Есть. Отвечай на этот.

— Хорошо. Действительно, после ранения я нищенствовал. Однако такая жизнь претила мне. На смертном одре дал зарок — быть полезным людям, помогать им. А нищий пользуется трудом других. Будучи воином, я присматривался к лекарям. После выздоровления помогал им. Одна знахарка подарила мне «Травник» древнего письма. Теперь я изучаю его и следую его советам. К моей радости, мне удаётся облегчить страдание других. И это понял я только тут, в Уводье. Я сказал истинную правду, готов целовать крест, отче.

После некоторого раздумья Захарий согласно покивал головой:

— Верю тебе, Климентий. Однако ж в твоих словах гордыня великая. Все мы живём от трудов других, вкладывая и свой труд и свою молитву. Теперь вот второй вопрос. Я сам много раз убеждался, что ты хороший лекарь, душевный. Мои прихожане понимают это. Но они не понимают, почему ты бессребреник, почему ты раздаёшь другим своё приобретение. Кое-чему я их учил, кое-что помнят из Священного писания. И вот они начинают верить, что ты святой! Понимаешь, что это значит? Живого, грешного человека самовольно причисляют к лику святых! Поминают в своих молитвах. Просят меня, чтобы я молил Бога о здравии праведника Клима. Если дойдёт до владыки слух, будто в Уводье появился святой, мне не поверят, что ты воистину праведник. Скажут, проделки лукавого, спаси и помилуй меня, Господи. Лишат сана. Твой «Травник» сожгут, а тебя сошлют, чтоб не смущал православных. Вот так-то. Что скажешь на это?

Теперь задумался Клим...

— Значит, в наше время не может быть праведника? — то ли спросил, то ли ответил он.

Захарий прервал его громким возгласом:

— Гордыня! Великая гордыня обуяла тебя!

— Возможно... Значит, мне нужно уходить отсюда?

— Я тебя не гоню, Климентий. Уважая тебя, говорю — гордыня губит людей.

Они расстались. С этого дня Клим сам никому ничего не давал. Иногда отказывался лишний раз сходить к больному. Бабка Маланья первая заметила изменения и в сердцах сказала, что загордился он. Грустно стало ему — с двух сторон обвиняли в гордыни. Вздохнув, ответил:

— Спаси Бог тебя, бабушка, что добра мне желаешь. Прошу тебя, всё, что приношу, — отдавай кому сама знаешь. — И тише добавил: — Будто потихоньку от меня. Так нужно, бабушка.

Все мелкие недоумения и переживания вскоре отошли на второй план, потому что произошли куда более важные события.

14

Май подходил к концу. Клим с утра до вечера собирал лекарственные дары, радовался яркой зелени леса, буйному цветению луговых трав. Эта радость заполняла всё его существо и передавалась другим. Куда бы он ни пришёл, хозяин встречал его улыбкой, а хозяйка низким поклоном. Клим садился к больному на ложе, негромко рассказывал о возрождении природы, о вечной жизни на земле. Легонечко массировал худую грудь, и затихала боль, легче и глубже дышалось, появлялась живительная надежда. Потом, испив прохладное снадобье, больной погружался в приятный, оздоравливающий полусон.

Так Клим вечерами обходил своих подопечных, довольный тем, что день прожит с пользой для близких.

Однако время шло. Реки вошли в берега, дороги просохли, пора собираться в путь. Невольно одолела грусть. Привык он ко всем, знал каждого уводьца. Особенно жаль больных: уйдёт он и лишатся они надежды на обязательное исцеление. Правда, все травы он отдаст Кулине, местной знахарке, но его самого тут не будет...

Нередко Климу приходилось ночью идти к тяжелобольному. Поэтому и на этот раз он не удивился стуку в окно. Вышел за ворота, из тьмы умолял хриповатый голос:

— Клим Акимыч, окажи Божескую милость, поедем. Тут недалеко, вёрст пять до заимки.

— Ну куда ж в такую темь. Дороги не видать, — оборонялся Клим, отлично понимая, что всё же придётся ехать. — Кто болен-то?

— Батя. Отец мой. Животом мается. Акромя воды, ничего не принимает. За тобой послал. Говорит, на колени становись, умоляй, чтобы приехал. Хоть боль немного снимет, и то хорошо.

— Знаю болезнь твоего бати, ничем не помогу. Ну, ладно, едем. Пойду соберусь.

Ночь, ни зги не видно. Телега поскрипывает, лошадь фыркает, и рядом тёмный человек, закутанный в свитку. Перебрели Уводь. На воде немного светлее было, въехали в лес, и опять темень. Вдруг качнуло телегу: в неё беззвучно сел ещё один тёмный человек. Климу такая тишина не понравилась, но он промолчал.

Ехали часа два. Над лесом посветлело небо. Стали видны хмурые, сонные лица спутников. Правил молодой, безбородый. Подсел в лесу пожилой, лохматый. Клим видел его в профиль, и, хотя было ещё не очень светло, этот человек показался ему знакомым. К нему и обратился он:

— Так куда же меня везёте? Проехали уж вёрст десять.

— Куда надо, туда везём, — буркнул тот и отвернулся.

— Раз так, я схожу и пойду обратно.

— Не надо, дед, свяжем.

— Вон как! — Клим поудобнее устроился и постарался задремать.

Вторая неделя прошла, а Клим не возвращался. Бабка Маланья пошла к Захарию, рассказала, как увезли лекаря, и спросила, может, молебен отслужить за упокой.

— За упокой нельзя, он жив, наверное. Скажи, Маланьюшка, он вещички свои все захватил?

— Не, батюшка. Всё как есть осталось. Взял только малый короб со снадобьями.

— Значит, вернётся, — успокоил её поп.

Из церкви Маланья пришла к себе на двор, смотрит, на крылечке сидит старичок седенький, в белой рубахе по колена, сидит, бороду поглаживает. Увидел её, обрадовался:

— Заждался совсем! Где ж ты так долго была?

— В храме Божьем.

— А старик где?

— В лес за лыком пошёл. А тебе-то чего надобно?

— Мне всё едино, что ты, что старик. Зови в избу. Видел я, что дверь не заперта, а войти побоялся.

В избе он перекрестился как положено и негромко так:

— Привет тебе, Маланья, от Клима.

— А! Слава Богу! Жив! Я уж хотела...

— Жив, жив. Да вот приехал в лес лечить других, да сам захворал. Меня прислал. Просил забрать... Вот тут у него книжечка есть... — Старичок подошёл к божнице и достал «Травник», завёрнутый в холстинку. — Вот эту самую книгу. Так уж я её возьму, отнесу ему.

— Я не знаю как... Верить тебе аль нет?

— Верь, а как же! Так Клим может в лесу долго задержаться. Просил вам со стариком передать. — Положил на стол два серебреника.

— О! Дай Бог ему здоровья хорошего! Может, вещички какие ему нужны?

— Нет, ничего не надо. Велел травы отдать знахарке Кулине. Отцу Захарию скажи, чтоб его не поминал лихом. Ну, вот и всё. Проводи меня.

Вышли, прошёл будто своим огородом. Столкнул челночок в воду, переплыл на другой берег, и как не было его. Однако ж два серебреника остались.

15

Телегу затрясло на корнях, сильно тряхнуло. Клим проснулся, сел, протёр глаза. Солнце уже на первой четверти неба, сквозь вершины деревьев проглядывает. Значит, спал часа два. Неплохо. Кругом лесная глухомань, дорога среди кустарника прорублена, следы мало заметны. Лошадь устала, еле-еле плетётся нога за ногу. Мужик повернулся к нему:

— Верно говорят в народе, Клим: у тебя грехов нет. Неизвестно кто, неизвестно куда везут тебя, а ты спишь, похрапываешь!

— А что мне делать остаётся? Было за что убить, давно расправились бы. Грабить у меня нечего. Значит, понуждился я кому-то. Да и тебя, Микола, узнал я. Пользовал я тебя ту зиму, медведь помял тебя лихо. Лучше скажи, Микола, долго нам ещё трястись?

— Да нет, маленько ещё... А я думал, запамятовал ты. Ведь многих пользуешь. Вот и подъезжаем.

И тут открылась давно знакомая картина: землянки, костры, люди, одетые во что попало, с ножами у пояса, у иных сабли. Лошади под сёдлами, телеги, гвалт, как на ярмарке; полагал, не придётся больше видеть такое, ан довелось.

Остановились около одной из землянок. Из неё вышли старые знакомцы: Неждан, совсем седой, ростом ещё меньше стал, Сургун, этот нисколько не изменился — худой, подвижный и седых волос не прибавилось, Хлыст и ещё трое из прежней дружины Кудеяра. Среди них Фокей, кудрявый, неунывающий. А вот и Кузька-лекарь! Усы, борода, а лицо радостное, как когда-то у мальчонки Ничейного.

Глядят на Клима, кругом обходят — он и не он! Диво дивное!

В землянке свечи горят. На нарах бледный, худой Демьян, тень прежнего Демьяна. Поцеловал его Клим, рядом сел, за руку взял, держит.

— Вот и довелось свидеться, Юрий свет... — Демьяну тяжело говорить, после каждого слова отдыхает. Дышит, будто воз на гору везёт. — Не убежал ты от нас... Мы знали — жив ты...

— Повремени, Демьянушка, — прервал его Клим. — Время будет, всё друг другу перескажем.

— Так мне... осталось...

— Поживёшь, Демьянушка, поживёшь! Говори, где болит... Тут?.. Тут? Сургун, давай подстилку новую, тёплой воды. Пусть кто мой лубок из телеги принесёт. Ты оставайся, а другие погуляют пускай. Вот что ещё: в тенёчке Демьяну постель сделайте, сейчас на воздух вынесем.

Прошло два дня. Демьян повеселел, вдосталь попивал густую сыту да разные отвары. Отчасти сам, больше друзья его рассказывали про своё житьё-бытьё. Особенно внимательно Клим слушал о том, как погиб Юрий-князь, как оплакивала его княгиня. Потом стали просить, чтоб Клим рассказал, как он Климом стал.

— Что ж, расскажу, друзья мои. Мы только что слышали, как умер князь Юрий Васильевич. Похоронен он Нежданом со товарищами на крутом берегу Польного Воронежа. Вечная слава ему! — Среди слушателей возник шум удивления. Клим внимательно посмотрел на присутствующих и чётко, со значением выговаривая каждое слово, продолжал: — А ежели остался б жив он с приметным уродством, вроде как у меня, его сразу словили б и предали мучительной смерти. Так хорошо, что его Бог прибрал. Помянем его за упокой души!.. А вот про Клима, то есть про себя, я всё расскажу без утайки. После сечи с татарами, остался жив. Выходила меня девонька неразумная, Весела. Стал я лекарем, прежде всего себя вылечил, потом стал людей пользовать...

Подробно обо всём рассказал Клим и закончил такими словами: — Вот об этом чудесном исцелении все должны знать. А теперь, я вижу у Дорофея Сургуна жбан. Помянем князя Юрия иже с ним!

Второй ковшик выпили за здравие лекаря Клима.

А Демьян на Клима смотрит во все глаза и радуется без меры. Да и как же не радоваться. Боли поутихли, бодрее стал, говорить начнёт — не задыхается. Правда, нутро ещё еду не принимает. Но Клим говорит, что скоро он поправится, стало быть, так и будет. С удивлением Демьян спрашивает:

— Свет Клим, где это ты такому научился? Подойдёшь ко мне, брюхо болеть перестаёт. Руку положишь — тепло по всему телу разойдётся, разольётся. Особенно когда ту, правую неправую. Откуда у тебя это?

— Жизнь научила, Демьянушка. Лихая жизнь досталась мне, а на лёгкую, пожалуй, не поменяю.

К вечеру Сургун отвёл Клима в лес:

— Скажи мне, Юрий Васильевич, откуда ты великую тайну Жизни и Смерти познал? Я ведь хворобу Демьянову знаю. Если бы ты не приехал, ему жить осталось от силы день-два. А он, смотри, садиться начал! Неужели взаправду поправится?!

— Дорогой мой Дорофеюшка! Никто не знает тайну Жизни и Смерти. А воскрешать мёртвых может только Господь Бог наш. Может, полгода назад я и вылечил бы его, а теперь поздно. Смерть у Демьяна за плечами стоит. А ожил он потому, что поверил в меня, на этой вере из последних сил и держится.

— А надолго веры хватит?

— Около него я должен всё время быть. Седмицы две протянет. Может, даже ходить начнёт. А потом смерть придёт лёгкая. Сразу как ножом отрежет.

— Вон оно как! Ты здорово сильнее меня, я так не могу! Так я к чему разговор завёл: мне на пасеку идти надо, я бортничать ухожу, а ребята помогают мне мёд доставать. Ты меня обнадёжил, я уйду, а через две седмицы вернусь.

— Иди, я останусь. Вот что ты мне скажи, Дорофей, как вы разыскали меня?

— Через Настеньку. Она тогда в соборе узнала тебя. Приметы твои сказала. Мы тут опросили всех атаманов, когда вместо Демьяна Кудеяра выбирали. Тебя по приметам Микола-конюх узнал. Ходил я в Уводье на тебя посмотреть.

— Ты не сказал Настеньке, что князь Юрий жив?

— Да нет, зачем.

— Правильно, незачем. Представится случай, убеди, что князь мёртв. Ошиблась она. Клим же на север ушёл, в пустыне живёт... Ты часто Настеньку видишь?

— Вижу каждый раз, как мёд привожу. Она теперь — сестра Нионилла, правая рука игуменьи. И жалко мне её — краса под рясой погибает, и радостно — все грехи ряса прикрыла.

Сургун рассказывал про свою внучку, а Климу хотелось услыхать о Таисии. Всё-таки не выдержал и спросил:

— А боярышня как?

— А что, разве я не сказал? Боярышня Таисия теперь мать Тавифа, игуменья Девичьего монастыря. Уж года два, наверное...

16

Когда Демьян бодрствовал, около него постоянно находился Клим, ухаживал за ним. По совету любимого лекаря больной старался спать не только ночью, но часто и днём. Вот тогда Климу удавалось отлучаться и беседовать с новым Кудеяром. Это был один из бывших учеников Юрия — Тарас Крутой. Сейчас было ему за сорок. Беседуя с ним, Клим хотел повлиять, чтобы Кудеярово братство стало именно братством для многих людей, отважившихся бежать от произвола и бесправия. Но, к своему ужасу, он видел, что перед ним обозлённый человек, не имеющий ничего святого.

Клим старательно убеждал Тараса, что свирепость и насилие погубят Кудеяра и его имя. Терпеливо выслушав его, Тарас спросил:

— А вот мне другое известно. Кто-кто, а ты знаешь, что Кудеяр Юрий Васильевич никого не обижал, боярам верил. А где он сейчас? Где сотни смирных кудеярцев? И ты сам помнишь, как боярин тебе данное слово сдержал.

— Всё верно, Тарас. Но у Юрия другое дело. Он назвался старшим братом царя, это принесло много несчастья всем. А вот когда жив был Гурьян, государь прислал своего боярина для переговоров.

— Грешишь, Клим. Ты лучше меня ведаешь, что Иван хитёр. Добреньким был, когда Казань воевать надо было. А в силу вошёл — всем качели да меч по вые. Нет, свет Клим, не будет мира на земле. Боярин бьёт раба, изгой — боярина, а царь и раба, и изгоя, и боярина не милует. Так ведётся испокон веков. Раньше, может, изгоев поменьше было. А мы все — изгои, и наша судьба воевать с боярами и с царём.

— Ладно, я грешу, а ты тоже сознайся — не столько воевать, сколько грабить. А? Твои люди не хотят ни сеять, ни жать, а жрать все готовы.

— Согласен — и воевать и грабить. Мы ведь тоже жить хотим.

— Где ж тогда разница между Кудеяром и простым разбойником?

— Не дело говоришь, Клим! Мы мужика не грабим. За обиженного мужика никого не пощажу!

— У боярина вы взяли хлеб и сено. А боярин на свои нужды дерёт мужика. Так кто в накладе? Почему мужик и барин проклинают хором Кудеяра? Вот деньги, богатство обираешь, это я понимаю, если при этом людей не тиранишь. И опять же взятое тобой богатство оплатит народ, но не сразу, не так заметно. Поэтому и Гурьян, и Юрий твердили: кормить людей и скот должны наши люди. Трудно здесь, в Московии, веди людей на украйны.

— Ты хочешь, чтобы мы стали казаками?

— В этом нет ничего дурного, казаки те же изгои. Но не всех примут в казачество, за иными грехов много тяжёлых, вот они вместо разбоя и должны стать настоящими кудеяровцами...

...Подобные разговоры шли изо дня в день. Клим старался внушить доброе и в то же время боялся, что в один прекрасный момент Тарас пошлёт его вместе с наставлениями куда подальше. Однако Тарас, хотя и хмурился, и возражал, а всё же слушал. Клим и этим был доволен, может, чего сохранится от бесед. Особенно когда увидел, что атаман ватажки повёл своих людей заготовлять сено. Значит, кое-что запало, даром не пропали беседы.

Время шло. Демьян не советовал Климу возвращаться в Уводье, раз поп предупредил. Неждан вызвался и сходил за «Травником».

Пришёл Сургун и принёс свежего, духовитого мёда.

Тарас, видя, что Демьян оживает, начал собираться в поездку по ватагам. Фокей был в дружине Кудеяра, но тут он обратился с просьбой: теперь он заикался меньше — только на первых звуках:

— Ат-таман, да-азвволь остаться.

— Остаться?! Зачем?

— Не покину его.

— Кого?

— К-как к-кого? Климентия.

— Зачем ты ему нужен? У него кругом друзья.

— И-и-и я с ним.

Впервые Фокей проявил небывалую твёрдость. Отговаривали его и Неждан, и сам Клим, а он твердил одно:

— Не-е, всё е-е-едино пойду. С-сзади п-побегу.

Все сдались. Неждан тоже начал помаленьку собираться. Он знал, что Клим по пути к Белому озеру хочет зайти в Москву. Они решили, что безопаснее всего идти нищими. Неждан ловко разыгрывал немощного старичка, а Климу притворяться не требовалось. Теперь к ним прибавлялся Фокей. Неждан достал ему нищенскую одёжку. Рубище никак не подходило здоровому кудрявому красавцу. Одели его, и все рассмеялись. Неждан громче всех:

— Из тебя нищий, Фокей, как из лыка тяж. Не быть тебе нищим! Слушай, Клим, давай его сделаем приказчиком. У меня во Владимире есть дьяк, он ему вид выправит. Купим ему подводу, а то и две, товара нагрузим. И повезёт он нас Христа ради в Москву. А?

— Ты ж хотел через Переяславль-Залесский идти. Тут ближе.

— Да, через Владимир подальше, но дорога потише, и опять же на лошади. А за Переяславлем дорога, говорят, стала дюже людной. Иван принялся Александровскую слободу укреплять.

Долго уговаривать Клима не пришлось, согласился:

— А товаром кожи возьмём. У меня в Москве знакомый кожемяка есть.

— Дух тяжёлый от кожи. Ну, ничего, выдюжим.

Демьян чувствовал себя всё лучше и лучше. Опираясь на плечо Клима, пробовал гулять во лесу. Уж ягодки спелые начал есть. Лицом посветлел и всему радовался.

А на Ильин день, что двадцатого июля, лёг он спать и не проснулся.

...На третий день состоялись первые поминки... В этот же день с малой дружиной уехал Тарас. В другую сторону ушёл бортничать Сургун...

Юрша, назвавшись Климом, думал, что с прошлым покончено навсегда. И вот прошло пять лет, а сердце вновь сжимает тоска, когда пришлось расставаться со спутниками. На этот раз Клим был твёрдо уверен, что никогда не увидит больше Сургуна, этого вечного старика, пропахшего воском и мёдом. Больше он не принесёт известий из Суздаля, и всё будет забыто.

А о Кудеяре, наверное, услышит либо песню, либо сказку. Скорей всего, не о Тарасе, а о князе Юрии, тут больше интересного для сказки.

Прощаясь, Тарас крепко обнял Клима и сказал:

— Хоть и берут меня сомнения, но всё ж, наверное, ты прав, Клим. Приду когда-нибудь на Белое озеро, всё расскажу.

— А как найдёшь? Там дебри ведь.

— Слухом земля полнится. А в дебрях ты не будешь жить, ты, Климентий, людей сильно любишь, и они тебя, к тебе тянутся. Ну, прощай! Не поминай лихом!

А на следующее утро, на Бориса и Глеба, что 24 июля, ушли на Владимир двое нищих и купеческий приказчик с ними.

17

От Владимира до стольного града двести вёрст с гаком, три ямских дневных гона, а гужевых — седмица пути. Путники первые два дня ехали одни. На второй ночёвке пристали к большому обозу с зерном, стало спокойнее на душе — на дорогах разбойнички пошаливали.

Купеческий приказчик Фокей имел две подводы, первой правил сам, второй — Христа ради убогий Клим. Старец седенький, странник Неждан, присаживался чаще к Фокею, учил его уму-разуму. Казалось бы, приказчиком быть — велика ли хитрость, однако ж поучиться было чему. Учил Неждан Фокея, когда шкуры закупали во Владимире, учил и на пути, когда в сёлах останавливались кормить лошадей. Направлялись они в лавку иль лабаз придорожный, покупал Фокей меру овса, тулуп выбирал, они летом дешёвыми были, или ещё чего, Неждан находился рядом, но в торг не вмешивался. Потом объяснял Фокею, где тот маху дал, какой приказчик в чём ловкость проявил, а какой к делу не пригоден. Так они ещё дюжину пудов шкур закупили, с десяток тулупов по дешёвке — должна же быть прибыль от учёбы.

Другая большая забота у Неждана была, это история жизни Фокея. Приказчик обязан быть во всём надёжным человеком, тогда хозяин станет доверять ему. Потому Фокею много раз пришлось повторять, кто он и откуда, и отвечать на вопросы, другой раз с хитростью заданные. Родился он в станице Строеве, что на Воронеже-реке. Отец — казак, погиб лет десять тому назад; жил у деда. Подростком к вольному атаману пристал. Может, на беду, может, на счастье — заболел, бросил его атаман на заимке. Нашёл его и выходил лекарь Клим Акимов, от лихих людей оградил, торговому делу учился у Владимирского купца, умер он ныне. Клим направил его в Москву к другому знакомому купцу. О Владимирском купце в приказчиковой грамоте указано.

Последнюю ночь провели на погосте близ деревни Купавны. Утром запрягли лошадей, Фокей удивился:

— Че-евой-то обозники не т-торопятся в-выезжать? Всегда п-первыми норовили.

— Тут верстах в десяти, на реке Пахре, мытная изба. К первым подводам больше придираются. Приготовь по копейке за подводу, а то и по две. Да помни, какой груз шкур на каждом возу. Могут спросить, сколько тулупов и седел везёшь. Не забыл?

— Не-е. Сказать?

— Потом. За этот товар отдельно денежку приготовь. Ошибиться не моги. Первые подводы могут проверить. Найдут лишку — быть беде. Ну, чего ждать, трогай.

С луга выехали на накатанную, пыльную дорогу, следом потянулись и другие обозники. Ещё как следует не рассвело, на той половине неба, под которую уходила дорога, ещё горели крупные звёзды, а позади за лесом разгоралась заря.

— Быть нынче яркому дню, — сказал Неждан, садясь рядом с Климом на край телеги. — Вот вёрст пять с тобой проеду и уйду, не с руки мне часто мытникам глаза мозолить... А Фокей смышлёный парень, к делу тянется, по торговой части у него получается. Только вот о себе говорить тушуется — чего-то сбивается, заикаться начинает сверх меры.

— Неплохо это, врать не умеет.

— Хорошего-то мало. Человеку на каждом шагу либо врать, либо привирать приходится. Твой купец с ним побудет, поспрашивает и может недоброе помыслить.

— Исай мужик умный, если что и подумает, всё ж промолчит... Знаешь, Неждан, про меня он больше знает, чем хотелось бы, и помалкивает.

— Дело, разумеется, твоё, Клим, а я б к такому знакомцу забыл дорогу.

— А сам? Небось пойдёшь к дьяку из Разбойного? Прямо к дьяволу в зубы.

— У меня другое дело. Мы с дьяком крепко одним концом повязаны. Если я попадусь, он меня выручит, спасая свою шкуру. Вот так-то.

— А Исай добро помнит. Благодарность сильнее страха.

— Эх, Клим, Клим, святая душа! До седины дожил, а жизнь и людей не постиг! Э, да ладно! Я на твоего Исая со стороны погляжу. Понадобится, скажу тебе.

— А ежели ты мне понуждишься, как найти тебя?

— У Покрова (собор Василия Блаженного) на паперти перед вечерней в среду, субботу и по праздникам. Ты сам долго в Москве погостишь?

— С седмицу побуду. Фокея устрою, своих повидаю. И до мороза надо успеть на Белое озеро. Там в какой-нибудь деревне остановлюсь.

— Захочешь весточку от братства получить или в Москву что передать, в Белозерске зайди в Озёрную слободу, спроси купца Коржикова Герасима...

Поговорили ещё о том, о сём. Неждан догнал Фокея, потом надел заплечную суму, попрощался, сошёл с дороги и затерялся в кустах.

18

Купец Исай Колотилин нисколько не изменился, четыре года мимо прошли и не задели, каким был, таким и предстал перед Климом. Принял с радостью, как родного, горницу отвёл, высоко оценил кожевенное сырьё и другие товары, сразу видно — не собирается наживаться. Однако Клим причитающиеся деньги не взял:

— Подожди с деньгами, Исай Никитыч. На деле я твоим должником останусь. Челом бью: возьми в обучение Фокея, он мне как сын родной! Залог за него оставлю.

Исай разгладил бороду:

— Много ты детей наберёшь за свою жизнь. Из прошлого похода дочь привёл, теперь сына... В обучение возьму без залога. Но, не в обиду будет сказано, шалопутничать начнёт, выгоню. Не терплю бездельников. А деньги есть лишние, оставляй, пайщиком станешь, у нас с зятем дело разворачивается...

Ударили по рукам. Пригласили Фокея, опечалился он:

— М-мне б с-с тобой, д-дядя Клим...

— Со мной не выйдет... Я сам не знаю, к какому берегу меня прибьёт... А ты старайся, учись у Исая Никитича. Там, глядишь, сам гостем станешь, мне на старость утешением.

С этим делом порешили. Спросил Клим Исая о своих:

— Видел я Василису в ларьке на Пожаре. Кажись, ума, понабралась... Приглашал проведать нас со старухой, не пришла...

Дальше Исай отвечал неохотно, вокруг да около. Понял Клим: купец знает чего-то, но сказать не хочет. Тревожно стало.

Наутро пришёл на Пожар, стал в сторонке. Вскоре появилась Акулина, открыла ларёк. Сначала даже не признал. Помолодела, для своих сорока лет молодицей выглядит, румянец во всю щёку. Плат, шушун, летник новые, яркие, хоть к лицу, но не вдовьи. Немного погодя Василиса-Весела пришла. Повзрослела, расцвела, невестой выглядит. Акулина забрала корзины и ушла. Василиса осталась, всем улыбается, что-то говорит. Ребята другие лари обходят, около её крутятся, надо — не надо, а покупают у неё калачи.

Долго Клим кругом бродил, приглядывался, а вот Агафьюшки, младшей Агаши, не дождался. На людях показаться дочке названой не решился, а после полудня пошёл к ним домой, на Неглинную...

...Было много радости, но Климу свидание принесло больше печали. Не вышла навстречу Агафия Сергеевна, наречённая мать его. Зашёл он к ней в закуток за печью. Похудела она, пожелтела — краше в гроб кладут. С Петровок (пост в июне) пластом лежит, ноги отнялись, руки плохо слушаются. А сейчас от волнения слезами обливается, слова вымолвить не может, стонет лишь.

Постарался он её успокоить, уверить, что с Божьей помощью вылечит.

Ещё одна беда ожидала его: прошлый год за неделю до Преображенья (Преображенье — 6 августа) пропала неизвестно куда Агафьюшка. Тут Акулина принялась плакать и каяться, что эта её вина, она не уберегла девку, оставляла на целый день в ларьке. И ведь говорили ей, что возле ларька около Агаши увивались касимовские татары, а Агаша забавы ради вспоминала татарское речение, и скоро все удивлялись, откуда она их разговор понимает. А ведь эти татары смирные, услужливые, не подумаешь плохого. А тут не вернулась Агаша вечером с Пожара. Поискали, стражникам сказали, те на Арбат съездили. Говорили потом, что накануне ушёл караван с товарами в Касимов. С тех пор об Агаше ни слуху ни духу.

Про третью напасть Клим узнал на другой день. Пришёл он от Исая пораньше, принёс трав, настоек разных. Ноги, руки Агафьи пахучей мазью растёр, приготовил мятный отвар, напоил с мёдом. Вздохнула она полной грудью, почувствовала облегчение, благодарить принялась. Потом шёпотом, хотя никого дома не было, рассказала про беду: вдовушка Акулина влюбилась в недостойного молодца, стражника кремлёвского Сысоя.

— Ведь её бабий век-то уже кончился, — сокрушалась Агафья, — за сорок перевалило, а она, вишь, какая сдобная. Сысой-то лет на десять моложе. Сюда каждую неделю приходит. Стыдобушка на всю округу! Ему-то что, хмельного налакается и спать. Она голову потеряла, готова всё ему отдать. А он, я заметила, на руку не чист, денежки у неё потягивает. Я ей сказала, а она не верит, меня же ругает... Может, от него, окаянного, я и заболела... А про Василису особый разговор. Сысой её дочкой называет, подарки носит, а когда Акулины нет, ласкает девку, обнимает... Ласки-то у него не отцовские... С души прёт! Слава Богу, ты пришёл, отведёшь беду. Может, и меня на ноги поставишь, уйдём отсюда от греха подальше, перебесится Акулина, и вернёмся.

Слушал Клим Агафью, согласно головой кивал, но знал, не вылечить ему мать, может, потянет ещё месяц, другой. Ему же придётся отложить поход на Белозерье. А тут рядом будет стражник Сысой...

В этот же вечер произошёл тяжёлый разговор с Акулиной. Она пришла, пообедали. Клим, пообещав завтра прийти, собрался уходить. Акулина вышла проводить его, в сенях остановилась и спросила:

— Небось мать рассказывала про Сысоя?

— Сказывала.

— И про Василису небось?

Клим сокрушённо качнул головой.

— Осуждаешь?!

— Чего осуждать, Бог судья тебе...

Тут произошло неожиданное. Акулина бросилась к нему на шею, запричитала, обливаясь слезами:

— Климушка, родненький мой! Исстрадалась я в бабьем одиночестве, воровать счастье научилась. А тут подвернулся парень пригожий, речи льстивые... Вижу, догадываюсь, матери не скажу, а тебе откроюсь, обирает он меня помаленьку, а молчу, с собой поделать ничего не могу. Ничего ему не жалко! И понимаю, родненький, откажу ему в чём, бросит он меня, и опять одиночество...

Клим осторожно освободился от горячих рук вдовушки, усадил её на низкий ларь, квасу холодного зачерпнул, напоил, сам выпил. Уговаривал вроде как словами песни: «Не плачь, не горюй, все невзгоды пройдут, быльём порастут!» Потом от себя добавил:

— А может статься, стерпится, по-настоящему полюбитесь, заживёте вы на радость себе и на зависть соседям?

Слушает Акулина, слёзы вытирает, всхлипывает. Потом вздохнула тяжело:

— Добрый ты, Юр Василь...

— Забудь это имя! Христом Богом прошу! Умер он, Акулина, умер! А меня Климом звать. Клим Акимов я. Прослышит Сысой — конец мне горестный, ничто меня не спасёт.

— Нет, нет, родной мой Климентий Акимович! Добрый ты мой. Ведь любила тебя я, разное мне мерещилось... Да не судьба, видать... И сейчас люблю, как брата, а может, как отца. И вот как отцу скажу тебе: потеряла головушку я, глупая! И не верю ему, и готова всё отдать, чтоб удержать его около себя! Прошу тебя, родной, возьми от меня злато-серебро своё. За себя поручиться не могу! Как увидала вчерась тебя, всё достала ночью из подпола. Возьми, унеси от греха...

Подала она ему пояс с кармашками, в тряпицу завёрнутый. А он взял и не знает, что с ним делать. А она ему тряпицу за пазуху:

— Нет, нет, Климушка, не уговаривай. Обездолить могу я тебя, и мать, и Василисушку! Понуждится, сама спрошу.

Клим сдался, расправил пояс на груди, застегнул кляпыши кафтана. Акулина успокоилась. Он выпил ещё кваса и взял посох, чтобы уходить. Но она вдруг вновь обратилась к нему с горячими словами, прерываемыми слезами:

— И ещё прошу тебя, Климушка... Стыдно вымолвить, слёзно молю... Увези отсюда Василису. О, Господи! Она, голубушка, ни в чём не виновата. Опять грех падёт на мою головушку... А по дому, по хозяйству работать и за матерью ухаживать я тут с бабкой Никой договорилась, она мне далёкая родня по мужу. Завтра придёт.

И эту последнюю просьбу Акулины выполнил Клим. Обратился к Исаю, а тот будто ожидал этого разговора, прямо сказал, что они со старухой рады будут иметь девочку около себя. Назавтра Василиса поселилась в доме купца Исая в Охотном ряду. Самым трудным оказалось объяснить ей, зачем её взяли от бабушки Агафьи и от тётушки Акулины. На помощь пришла Ольга Мавровна, жена Исая. Она попросила Василису помочь ей по хозяйству, пока гостит у неё Клим Акимович, сама-то стара стала, одна не справляется. Клим же обещал в седмицу два раза провожать её к бабушке.

На этой седмице в субботу вечером Клим пошёл к Покрову, нашёл среди нищих Неждана, рассказал ему про семейные невзгоды. Сообщил, что задержится в Москве до зимы, нужно облегчить мучения Агафьи. Попросил совета и помощи, как начать поиски Агаши. Неждан усомнился в успехе, ведь год с тех пор минул.

— Правда, есть тут у меня один кунак-татарин, он вроде колдуна у них, поговорю с ним, — пообещал Неждан. Клим принялся благодарить, тот остановил его: — Подожди, не верится мне, что найдём концы... А тебе мой совет: берегись стражника. Им большая власть сей час дадена в поисках крамолы. Я тут потолкался среди приказных. Они новых казней ожидают и больших перемен. Поначалу государь-батюшка радовался, с прошлого года начались победы. Сам воеводой стал и отбил Полоцк у короля польского, потом побил войска ливонские и шведские. Государыня Мария Черкасская замирение с Кавказом принесла, крымчаки будто успокоились малость...

Клим удивился:

— Кто поверил спокойствию крымчаков?! Не от большого ума такое.

— Всё ж передышка есть, — возразил Неждан. — Нонешний годы Девлет-Гирей выше донских камышей не поднимался. Казалось бы — отдыхает Русь. Ан нет! По весне (30 апреля 1564 г.) князь Курбский, друг государя, первый воевода, утёк в Литву! Не на кого положиться государю, хоть всех бояр и князей подряд казнить! Весело у них в приказе — за малейший донос на правёж берут. Вот к тому и говорю — поберегись своего стражника. Лучше всего уйти тебе отсюда, неспокойно тут.

— Понимаю, но мать не могу бросить.

— Ладно... Всё ж смотреть в оба нужно, а у тебя всего один...

На этом и расстались.

Почти каждый день приходил Клим к Агафье. Она повеселела маленько. Говорила, что дышать полегчало. Кашицу начала есть, отвары с мёдом пила. Бабка Ника по хозяйству управлялась, за Агафьей ухаживала без обиды. Акулина всё больше в ларьке сидела.

По воскресным дням видел Клим стражника Сысоя — молчаливого, хмурого парня. Обычно он сидел за столом, да потягивал бражку; нет-нет да приглаживал большими ладонями тёмные волосы, стриженные под горшок. Первое время неотрывно следил настороженным взглядом за Климом, как тот варил отвар, лечил больную. Потом привык и перестал обращать на него внимание. Поест, выпьет ковша два-три браги и завалится спать. Когда появлялась Акулина, стражник, оживлялся, улыбался ей, когда мимо проходила, похлопывал по спине, обнимал, что-то нашёптывал. Акулина краснела — стеснялась Клима, а Сысой заметно сердился. Поэтому Клим спешил закончить своё дело и уходил, позднее вообще в воскресенье не показывался.

Но однажды Сысой явился среди недели, прямо со службы, с бердышом. Ёкнуло у Клима сердце, пока тот крестился, взял поудобнее рогач. Прикинул, как отведёт бердыш, стукнет по голове и уйдёт задами. Не расставаясь с оружием, стражник впервые заговорил с ним:

— Здорово, Клим. За тобой пришёл. Надысь друга моего посекли. Я ведь верю, что ты знахарь ладный, помочь надобно.

Приглашение не понравилось, но пошёл — всё ж лучше, чем битва. По дороге стражник высказался определённее:

— Тут о тебе разное болтают. Будто ты — хахаль Акульки, а я не заметил, да и стар ты для неё... Небось Василиску-то от меня убрал?

Стараясь быть спокойным, Клим ответил:

— Василиса меня спасла, наверное, слышал. И не девичье дело на Пожаре торчать.

— Врёшь! Гы-гы! От меня! Акулька беспокоится!

...Друга стражника томил жар. Рана на плече для дюжего парня пустяковая, но плохой уход и грязь довели до воспаления. Клим так и предполагал, поэтому захватил с собой всё необходимое. Промыл рану винной настойкой, смазал мазью, перевязал, а другой настойки выпить дал. Парень сразу уснул. Мать раненого знахарю большую копчёную рыбину поднесла. Уходя, Клим пообещал через денёк-другой заглянуть.

Расставаясь, Сысой шепнул на ухо Климу:

— Мне, вишь, ещё говорили: мол, стрелец, Агафьин мужик, воровал супротив государя. А ты — друзец его! — Стражник хитро подмигнул. — А я не поверил. Много лет здравствуй, Клим!

Не будь Агафья больной, не было бы ноги Клима на Неглинной стороне! Однако ж ходил туда каждый день ещё две седмицы. Агафья медленно угасала. Последние дни постоянно твердила, что её муж Аким на том свете ждёт её не дождётся, каждый день приходит и манит, зовёт её. На второй неделе Филиппова поста (в конце ноября) она преставилась.

Теперь всего две ниточки связывали Клима с Москвой — Фокей и Василиса. С Фокеем было проще: он понравился Исаю и тот определённо сказал, что из него толк будет. Василиса труднее привыкала к бабушке Ольге. Хотя не стало бабушки Агафьи, всё ж тянуло её на Неглинную. Самым неприятным было, что она с удовольствием вспоминала Сысоя.

Познакомили её с Фокеем, но они почему-то дичились друг друга. Клим, боясь потерять и вторую девочку, решил взять её с собой на Белое озеро. Сборы были недолги, обозы туда по зиме ходили часто. Осталось дождаться и проститься с Фокеем и Исаем, они по первозимку ушли за шкурами на донские украйны. Фокей там надеялся повидаться с дедом. Вернутся — к Рождеству, так что недолго ждать.

Кто бы мог предположить, что это ожидание станет началом новой стези!

19

В день апостола Андрея Первозванного (30 ноября) после завтрака Клим сидел в горнице дома купца Исая, читал Житие святых и толковал непонятные места; слушали его хозяйка Ольга Мавровна, Василиса и слуги. Чтение прервал вошедший из лавки приказчик в сопровождении мужчины купеческого вида, нёсшего вместительный туес.

— Прости, матушка, — обратился приказчик. — К тебе вот посыльный от гостя Аники Строганова.

— Милости прошу. С чем пожаловал?

— Со словом Аники Фёдоровича к гостю Исаю Никитычу. Поскольку его нет, приказано тебе сказать, Ольга Мавровна. Аника Фёдорович прибыл в стольный град, да заболел дорогой. Желает он тебе многих лет здравия и процветания дому твоему. Из-за болести не мог он сам поклониться тебе, прислал меня, недостойного. И вот поминки. Прими Христа ради. — Посыльный поставил перед хозяйкой туес.

Аника Строганов был уважаемый купец; одежда посла и его речь говорили, что это приближённый человек Аники. Поэтому ему был оказан достойный приём. Хозяйка встала, поклонилась, приказала подать скамью и посадила против себя. Несмотря на пост, угостила крепким мёдом. Взаимные расспросы длились долго. Клим узнал, что жену Аники звали Софией Игнатьевной и она — подруга Ольги Мавровны, что у неё один сын и две дочери, да два пасынка и падчерица, и все живут одной семьёй, что Аника в свои шестьдесят семь лет начал прихварывать. Он не взял на этот раз своего знахаря, а местными недоволен, облегчения не приносят. Тут хозяйка расхвалила знахарские способности Клима и попросила его полечить богатого гостя.

Аника Строганов известен на всю Русь. Он варил соль на Вычегде и Каме, держал соляной торг во всех больших городах. Неждан в своих рассказах не раз называл его соляным владыкой. Теперь предстояло увидеть этого владыку. Клим охотно согласился. Расспросил посыльного, чем болен хозяин, и захватил нужные специи.

Ехали они в маленьких саночках, сытый жеребец играючи мчал по улицам и слободам, мимо погостов и лесных островов, засыпанных сугробами снега.

Двор Строгановых стоял на Покровке Земляного вала. Был он огорожен бревенчатым частоколом с бойницами, ни дать ни взять — княжеский острог. Но за стенами хором не видать, только поблескивал крест небольшой часовенки. После условного стука молотом открыли ворота. Двор внутри обширный. Справа — четыре рубленых избы, слева — конюшня не менее как на сотню лошадей, в отдалении — амбары и навесы, там десятка два розвальней. Ближе — коновязь, около неё с десяток коней под сёдлами. По двору снуют приказчики, мужики, и солидно похаживают усатые сабельщики, похоже — казаки.

Не успел Клим разобраться, что перед ним — торговый или воинский двор, как повели его в избу-пятистенку, отличающуюся от других тем, что у неё на крыше была труба. Первая половина — обычная мужицкая изба, скамьи вдоль стен, стол в переднем углу и печь в пол-избы с лежанками. Около чела печи баба воюет с ухватами. Единственное отличие — в переднем углу киот с дорогими иконами.

В другой избе, горнице, Аника лежал на постели, обложенный мешочками с нагретым песком. Несмотря на болезнь, в свои шестьдесят семь лет выглядел он далеко не старцем. Борода и густые волосы на голове были седыми с тёмным отливом, будто из старого серебра. Перед кроватью стояли двое — седенький старец, опирающийся на палку, и здоровый черноволосый мужик, похожий на цыгана.

Аника из-за мешочков некоторое время рассматривал Клима, изуродованное лицо и рука ему явно не понравились.

— Ещё знахарь! — сказал он, не скрывая насмешки. — Вон уже два есть, третьим будешь. О моей болезни расспрашивал?

— Наслышан.

— Вылечишь?

— Попробую.

— Значит, обещаешь! Они вон тоже обещали, а теперь в пору гнать их в шею!.. С чего начнёшь лечить?

— Сперва посмотреть тело, спину, надо грудь послушать...

— Чего её слушать, она не болит. И на спине ничего не увидишь. У меня внутри, под кожей боль сидит! Вон про тебя Ольга сказывала, что знатный лекарь, а Бог знает с чего начинаешь. Их вон спроси, как они меня лечили.

— Аника Фёдорович, как они тебя лечили, это их дело. Я буду по-своему. Мне надо знать, где болезнь узлы завязала и какова крепость твоя.

— Вон как! Их выгнать, или пусть учатся?

— У меня секретов нет, как хочешь.

После осмотра Клим сказал:

— Прикажи топить баню без пара.

— Эка! Они меня уже парили, только без толку.

— Хозяин, я берусь вылечить, но тебе придётся делать, что скажу. Баню прикажи топить без пара.

— Васька, слыхал: баню живо!.. Смотрю ты... как тебя?.. Клим, смело берёшься... Слушай моё слово: ежели за три дня меня на ноги поставишь — озолочу! Понимаешь, какое дело: третьего студеня в воскресенье мне государь приказал у него во дворце быть, а я колодой валяюсь!

— За три дня, говоришь? Попытаться можно, но тебе тяжело будет, терпеть придётся, и своему ангелу молись.

В бане Клим мял до болятки поясницу больного, натирал медвежьим салом, отдыхал и опять мял на полке в такой жаре, что волос трещал. Изнемогая от жары и усилий, стаскивал Анику пониже на скамью, сам валился на пол. Отдохнув, вновь забирались на полок, и опять давил, разминал, шлёпал поясницу. Таких бань два раза в день, утром и вечером. Аника терпел, иной раз кряхтел. Между двумя охами сказал:

— О-ой, Клим! Ежели такое лечение впустую, прикажу грузчикам в этой же бане тебя в четыре руки и в четыре ноги целый день давить! Выживешь, отпущу на все четыре стороны. Помни!

Слуги приносили Анику в баню и уносили обратно в избу чуть живого, удивлялись: что этот косорукий знахарь с ним делал, над хозяином измывался. Купец просил пить. Клим не давал ни кваса, ни воды, а поил только своим отваром из калины, ландыша и валерьянова корня.

На третий день в субботу Аника сам с постели встал, сам пимы натягивать начал. Тут вошёл в светёлку Клим, коршуном на него налетел, в постель уложил, слугу отругал. И вновь баня...

В воскресенье заутра Клим заставил купца по комнате ходить, нагибаться, приседать и всё спрашивал, где хоть малая боль возникает. Аника выполнил все приказания, потом обнял лекаря и сказал:

— Удружил ты мне, свет Климушка! Проси чего хочешь!

— Просить рано. Вот съездишь в Кремль, потом ещё седмицу полечимся, тогда забудешь, как поясница болит.

20

В это воскресенье Клим проведал Ольгу Мавровну и Василису. Узнал, что Исай ещё не приехал, но весточку прислал из нового города Орла — скоро вернётся.

Вечером пошёл на свидание к Неждану. И первый вопрос был о девочке Агаше.

— Ничего хорошего, Климентий-друг. Был я у татарского колдуна. Живёт он среди двора в юрте, на Арбате. Гадал он при мне на каких-то белых зёрнах и рассказывал: эта девка совсем не русская, а татарка крымская. Украли её в гарем хана Касимовского, Саин-Булата.

— И ты поверил его брехне?!

— Поверил. Это хитрый нехристь. Не зернушки ему подсказывали, а шиши. У него их навалом, и христиане есть, дворовые у боярства. Говорил, что Агаша отбивалась, связанной везли, у хана в подвале сидела, а потом ничего, привыкла. Хан отличил её от других жён, подарки дарил.

— А не сумеет твой колдун выкупить её? — предложил Клим.

— Нет, деньгами хана не удивишь.

— Значит, всё! Не видать мне дочки названой как ушей своих!

...Ошибся Клим, произошло такое, чего даже татарский колдун предсказать не мог: ровно через десять лет свиделся Клим, но не с Агашей, а с Агафьей Акимовной, великой княгиней всея Руси, женою великого князя Симеона Бекбулатовича! Но об этом узнаем в своё время...

А на этот раз в горе распрощался Клим с Нежданом и не вник в смысл его слов последних: оказывается, государь сегодня после обедни выехал из Кремля со всеми своими чадами и домочадцами, с ближайшими боярами, со всем скарбом на сотнях подвод будто бы в Коломенское. И совсем шёпотом на ухо добавил:

— Приказные не верят, что в Коломенском долго задержится. По всем дорогам стрельцов и стражников разогнали, чтобы государеву поезду никакой задержки не вышло. Я уж совсем хотел уходить из Москвы, а теперь задержусь. Мало ли что может случиться.

На другой день Клим пошёл на Покровку к Строганову. Там узнал, что хозяин уехал вчера и не возвращался. Пришлось ждать. Только на следующий день вернулся Аника. Сразу лекаря не принял, совещался с приказчиками и с другим начальным людом. Вышли они от него и забегали.

Ввели Клима в горницу, и увидел он: сидит хозяин на лавке, к стене прислонился, глаза прикрыл. Сказал со вздохом:

— Устал я, брат, силы нет, а прохлаждаться недосуг. Вот тебе два рубля. Сильно понуждишься, пришлю за тобой.

— Спаси Бог тебя, Аника Фёдорович, много даёшь, за полтину благодарить буду. И опять же не окончил лечение, ещё седмицу тебе полежать надобно, а мне за тобой походить.

— Не то время, чтоб лежать. Государь покинул нас, на бояр разгневался, от престола отказался. Теперь может всякое случиться. Митрополит святейший Афанасий собирает знатных людей, и меня недостойного пригласил. Посудим, порядим, да, видать, пойдём к государю на поклон. Вот такие дела... А деньги бери. Я жадный, дарма копейки не брошу, а тебе... ты большего стоишь... Ладно, ладно, верю, что благодарен. У меня другой к тебе разговор. Ты сказывал: на Белое озеро собираешься. Там ждут тебя?

— Кто меня будет ждать? Больные и немощные там есть, без дела сидеть не буду, кусок хлеба заработаю.

— Верю. Страждущих везде много. Так вот, поехали ко мне в Соль Вычегодскую. Будет угол, харч и серебро на чёрный день.

— Благодарствую. Только не один я, дочь названую с собой везу, — слабо сопротивлялся Клим. — И в Кириллов монастырь заехать хочу. Ведь там я готовился монахом стать.

— Ладно. Дочь не помеха, девки нам во как нужны. А в Кириллов можем заехать. Мне давно охота угодникам поклониться, да и дела там есть. Оторвёмся от обоза, не на Галич поедем, а на Вологду. А потом к нам, поживёшь, посмотришь, как соль варим. Не понравится, с оказией куда угодно отправим, на озеро или ещё куда. Могу в том грамоту написать.

— Твоё слово крепче грамоты. Дозволь подумать. Опять же Исая Никитыча подождать надо.

— Жди. С ним потолкуй. Исай плохого не посоветует. А в путь раньше Крещения не тронемся.

Клим ночевал у Строганова в гостевой избе. Тут на ночь собрались особо доверенные его приказчики, писаря. Все легли рано, а с первыми петухами, далеко до рассвета, весь двор зашевелился, уходил обоз под усиленной охраной. Клим понял: расчётливый хозяин опасался московского бунта и хотя сам оставался, но всё ценное отправлял из Москвы.

21

Под Рождество вернулся в Москву Исай Колотилин. Его поездка по донской украйне оказалась удачной, привёз много возов шкур, купленных по дешёвке. Фокей тоже был доволен, он повидал деда, который совсем сдал, с печи не слезает, может, последний раз свиделись. В свою очередь, Исай убедился, что Фокей смышлёный малый в торговле и за себя постоять умеет. На них разбойнички напасть пытались, да еле-еле ноги унесли. Фокей научил приказчиков отбиваться и сам пример храбрости показал.

В посёлке Стаево и в округе купец не только шкуры покупал, но пытался разузнать о Кудеяре, и каждый раз такие расспросы вызывали настороженность собеседников, а иные просто забирали кожи и уходили. Правда, разговорилась старушка одна, она сказала, что тут раньше вон сколько народа разного сновало. Исай спросил:

— И лекари были?

— Были, батюшка, были, — затараторила старушка. — Лука был, тот всякую болесть рукой снимал. А то... Как его? Сургун…

— А Клим был? — прервал её Исай. — У него такое лицо изуродованное.

— Не, батюшка, не. Клима не было, я знала б, у всех лечилась...

Возможно, она ещё что-либо вспомнила, да подошёл парень и поспешно увёл говорливую. После этого казаки начали косо поглядывать на купца, а Фокей заторопил с отъездом. По дороге из Стаева Исай спросил Фокея, что случилось, почему отъезд на побег похож?

— Н-напуганы наши к-казачки. Тут за рекой Кудеярово становище было. П-потом государево воинство н-наехало, м-многих в-ватажников посекли. И к-казакам досталось л-лиха, кои не держали язык за зубами.

Дорога дальняя, о многом переговорили. Однажды Фокей проговорился, что знал Кудеяра, князя Юрия Васильевича, но тут же принялся твердить, что Юрий Васильевич похоронен в междуречье Воронежском. Исай поспешил успокоить: похоронен — делу конец. И перевёл разговор на другое — не первый раз он беседовал с Фокеем о женитьбе. Мол, Богом положено такому молодцу женатым быти. Поэтому, вернувшись из поездки, Фокей стал с нескрываемым любопытством поглядывать на Василису, а та розой краснела и рукавом закрывала улыбчивое лицо.

К приезду Исая Москва гудела растревоженным ульем. Как же — государь покинул! Обосновался со своей семьёй и ближайшим двором в Александровской слободе, что в ста двадцати верстах от Москвы. В первых числах января государь своими посланиями известил, что опалы на народ не имеет, но готов отречься от престола из-за непослушания Боярской думы, измены бояр и князей.

Люди заволновались ещё больше. Исай иной раз днями не появлялся в лавке — купцы совещались. Собирались на совет и мастеровые, и дворянство, и священнослужители; все начинали опасаться народной смуты.

После Крещения князья церкви и Боярская дума послали с повинной в Александровскую слободу наиболее уважаемых людей от всех сословий, которые от имени народа поклялись впредь беспрекословно повиноваться государю. Иван челобитие принял и пообещал наказать всех супротивников и изменников. А поскольку его окружают жильцы — дети боярские, он наберёт себе новую преданную дружину помимо жильцов — опричь них. Среди просителей был и Аника Строганов. Происходящие события в Александровской слободе показали, что предстоят большие перемены, но государство остаётся в крепкой деснице Иоанна Васильевича, поэтому ему, знатному купцу, не было причины для серьёзного беспокойства. Пускай они тут, в столице, наводят порядок, а он поедет к себе на Вычегду. Аника сообщил Исаю, что перед отъездом посетит Охотный ряд. Исай блаженствовал!

Клим тоже собирался уезжать, Исай одобрял эту поездку, но возроптал Фокей:

— В-вот б-бросаешь! И Василиса...

— Так за чем дело стало? — удивился Исай. — Свадьбу хоть сейчас сыграем, и оставайся с Василисой.

— Н-не... Спаси Бог тебя, Исай Никитич, за всё, а я всё ж с Климом Акимычем.

Так и не уговорили. В свою очередь, Клим решил посвятить купца в личные дела и рассказал такую историю:

— Исай Никитович, я говорил тебе, что не знаю своих родителей. Если правильнее сказать — от меня скрывали, кто мои родители. Моими друзьями были простые люди, они учили меня уму-разуму; монахи — служению Богу, воины — ратному мастерству. И вот один из них, недавно на смертном одре, царство ему небесное, передал мне пояс с деньгами и драгоценностями и сказал, что это моё наследство.

— И назвал родителей?! — вырвалось у Исая.

Клим своим единственным глазом в упор смотрел на купца и энергично произнёс:

— Нет. Их имена он унёс с собой! — сказал и подумал: это слова Клима, Юрша так бы не смог! — После небольшой паузы продолжал: — Мне не с руки прятать или носить с собой этот пояс, поэтому прошу тебя взять его на хранение, или, если понадобиться, воспользуйся деньгами. В случае моей смерти одари Василису и Фокея. Других близких у меня нет. И ещё вот что: вдруг найдётся Агаша, дочка моя названая, тогда могут потребоваться деньги, чтобы выкупить её.

Исай согласился. Запёршись в горнице, они занялись поясом. Клим впервые имел возможность без спешки рассмотреть драгоценности. Он признался в этом купцу и откровенно любовался красотой изделий из золота и серебра, блеском и переливающимися цветами драгоценных камней. Ему невольно стало неловко и даже стыдно, что он является владельцем такого богатства. Исай без видимых переживаний разделил всё содержание пояса на две части. Золотые и серебряные монеты и ломанные изделия из драгоценных металлов в сторону, а в пояс убрал украшения. Затем произвёл оценку заморских монет, подсчитал и составил кабальную запись. Клим начал возражать, что, мол, и так верит. Исай прервал его:

— Молчи, Климентий. В таких делах слушай меня. Эти денежки я в дело пущу, они расти станут. О честности своей я не хуже тебя знаю. Однако не вечен аз, дело к зятю перейдёт. А он купец хозяйственный, без бумаги может и не признать мой долг. Так что держи бумагу... А вот этот дорогой поясок пойдём в подвале зароем. И будем об этом месте знать только мы вдвоём. Вот теперь тебе придётся положиться на мою совесть. Верь, она не подведёт!

— И ещё одна просьба к тебе, Исай Никитыч. Ты про Акулину-калашницу знаешь, она не родня мне, а всё ж... Когда стражник оберёт её, не допусти, чтоб она по миру пошла, помоги ей вновь калачное дело наладить.

— Проще простого! Без записи сделаю и зятю накажу.

На том и покончили.

22

Приезду Аники Строганова во двор на Охотном ряду были все рады. Исай развернулся во всю купеческую ширь, закатил пиршество на зависть всем купцам Охотного ряда. Был зимний мясоед, поэтому столы ломились от мясных блюд, дичи и рыбы разной, копчёностей и солёностей. Фрукты истинно русские и иноземные украшали столы и радовали взор. А меды и вина текли рекой неиссякаемой! Гостей было не менее полсотни, всем лестно посидеть за трапезой со знаменитым Аникой сольвычегодским.

Первые братины выпили за хозяина и знатного гостя. Потом Исай попросил Анику поведать о том, как били челом государю посланцы земли русской. Аника рассказывал подробно и с воодушевлением. Закончил так:

— ...государь допустил до себя только духовенство да кое-кого из Думы. Говорили, что государь в горе великом от измены бояр. Аз многогрешный лицезрел государя в соборе Троицком Александровской слободы на молебствовании. Каюсь, братцы, глазам не поверил: похудел государь, облысел с горя и поседел, краше в гроб кладут! А всё из-за боярского неповиновения. Ну, теперь покорились нерадивые, и будет им воздано сторицею. Поднимем же, братия, кубки за здравие государя всея Руси! Многие годы ему царствовать!

Встали, выпили, вытерли бороды. Кто-то нерешительно спросил:

— Поведай нам, Аника Фёдорович, гость дорогой, кто такие опричники, что с метлой да головой собачьей разъезжают?

Одобрительный гул прошёл по трапезной.

— Отвечу, други, но наперёд спрошу вас: может ли государь наш один победить сонмище врагов, окружающее его? Не может! Ему на дружцов своих положиться нельзя. Ближайший советник Адашев Алексей и духовник государя Сильвестр извели государыню Анастасию! Вечная память ей!

Кто-то негромко возразил:

— А не оговор то, а?

Аника, будто защищаясь, к сказавшему руку протянул ладонью вперёд:

— В народе говорят: они виновники! А сказано ведь: глас народа — глас Божий! Ну а князь Курбский Андрей — друг государя с детских лет — утёк в Литву! А множество других, коих казнили, кои пока ходят! Не, тяжело государю. Вот он и набирает новую дружину, опричь старой, то бишь — опричников, на первый случай тысячу человек. И знаки у них: выметать измену и выгрызать нечестивых! А головой опричников государь поставил Михаила Черкасского, брата государыни нашей Марии Темрюковны!

Выпили за опричнину в полной тишине. Аника понял настроение купцов и доверительно сказал:

— И ещё, друзья: опричнина надолго. Москва и государство поделены на земщину, и государев обиход — опричный удел. Иоанн Васильевич отныне не хочет в Кремле жить, в боярском гнезде! Строит государь себе Опричный двор за Неглинкой-рекой и за Аптекарским садом, в версте от Кремля, на том самом месте, где до пожара стоял двор князя Черкасского, что позади огородов Стремянно-Стрелецкой слободы. Туда бояр подпускать не будут... А без нашего брата и опричники жить не смогут. А всё ж лучшее благо каждому из вас — завести дружбу с опричником. А я, други мои, покидаю стольный град, уезжаю к себе, так что не поминайте лихом. — Аника привстал и поклонился. Сел и, обратившись к Климу, спросил, готов ли он выехать с ним.

Клим против воли своей оказался одним из самых почётных гостей, на виду у всех сидел за одним столом с хозяином и Аникою. Перед самым началом пира Аника сказал хозяину, что хочет такой почёт оказать малоизвестному лекарю. На нежданный вопрос Клим ответил с почтительным поклоном:

— Мои сборы недолги, Аника Фёдорович. Однако и твоё согласие нужно: со мной, кроме девки, парень поедет, Фокей.

— Это тот, что у тебя, Исай Никитыч, в приказчиках? Ну что ж, покажь мне его.

Фокея позвали, он низко поклонился. Исай сказал:

— Хороший парень, жаль отдавать такого! Но вот не хочет с приёмным отцом расставаться.

Аника одобрил:

— И впрямь молодец. За добро надо добром платить. — И вдруг к Фокею: — Давай, показывай жену.

— Х-холост я, — пропел Фокей.

— Холост? Холостых я не беру! У меня там девки на вес золота. Невеста есть?

Фокей залился краской, ответил Исай:

— Да есть, Климентия воспитанница, Василиса.

Выпитое вино сделало своё дело, Аника показал характер:

— Так в чём дело?! Поп у меня всегда на месте, а тут — чем не свадебный стол! Эй, люди, запрягайте коней!

Клим, Фокей, да и Исай пытались возражать: того нет, другого не хватает — платья подвенчального, девок невесту убирать, родителей посажёных. Да куда там, Аника разошёлся, гулять так гулять! Приказчики разбежались во все стороны, двое саней за девками послали, Матрёну-калачницу по пути захватили — посажёной матерью будет, а посажёным отцом — сам Аника дал согласие, приказал седьмой тюк распаковать, платье достать...

И закрутилось колесо, все гости на Покровке оказались. Пока священник часовенку для свадебного обряда готовил, Аника увёл Исая в отдельную горенку и, усмехнувшись, спросил:

— Не осуждаешь за скороспелую?

— Какое осуждение? Диву даюсь! Такое внимание... Людишек у тебя подобных сотни.

Аника посерьёзнел:

— Верно, сотни. Они мне главный прибыток дают и моё хозяйское внимание оценивают. Да чего тебе объяснять, ты сам это понимаешь и так делаешь...

— У меня пять приказчиков, а у тебя...

— Не прибедняйся! Я о другом хочу спросить: кто такой Клим?

— Клим?! Лекарь милостью Божьей, целитель.

— По себе знаю. Но почему он бежит из Москвы? Ведь тут среди купцов и знати он озолотеть может.

— Э, Аника Фёдорович, раз бежит, значит, есть причина. Он твердит: не знаю, мол, кто родители. Однако ж по всему выходит — из опальных они. Вот и опасается. А Клим дорогого стоит, грамоту знает, Священное писание толкует, заслушаешься, и будто про него сказано: и однорук, и одноглаз, мечом владеет, что твой князь! Сам видел: на него с десяток разбойников навалилось, и всех перешерстил! Считай — тебе повезло.

— Мне — всегда везёт. У меня в лесах и на горах много кто спасается: и монахи, и иноверцы разные, да и разбойничков хватает. Ничего, соседствуем. Но о каждом знать нужно, чем дышит, спокойнее тогда.

— Как же ты всё помнишь? — откровенно удивился Исай.

— Разве сам упомнишь! У меня для этого писари есть, вроде как приказ свой... Чего-то наши свадебные задерживаются?.. Исай Никитыч, хотел потом, но сейчас расскажу, только пока между нами. Помнишь, я говорил: с опричниками дружбу вести надо. У меня в дружцах ходит опричный князь Вяземский, Афанасий Иванович. Догадываешься, сколько у меня на поминки ушло! Так вот князюшка намекнул, что Соль Вычегодская и Камская в опричный удел отходит, выгоды для. Я ему чуть не в ноги: хочу, мол, послужить государю и его обиходу. А он вроде как с насмешечкой: «В опричнину мы только воинов берём». А я ему: «Так я ж могу воинов сколько хочешь поставить!» Поломался он ещё, потом согласился, не задаром, конечно, государю доложить. И знаешь, не обманул! Приезжает вчерась он ко мне с князем Черкасским, Михаилом Темрюковичем, и от имени государя объявили, что отныне и навечно Аника Строганов — опричник. Клятву с меня взяли в верности и подарили пёсью голову и метёлку небольшую берёзовую. То и другое в масле выварены — особый почёт. Вот так, Исай Никитыч, перед тобой опричник, да ещё почётный! — Аника подмигнул и усмехнулся: — Смотрю оторопел ты, ажн борода отвисла! Вот так, Исаюшка. Буду я там у себя разъезжать с собачьей пастью и с веником!

Исай, немного заикаясь, ответил:

— Поздравляю тебя, Аника Фёдорович...

— Не надо, поздравишь через сколько-то лет... Вон, кажись, наши зашевелились. Последнее скажу: к тебе придёт сын боярина Зайцева Васька, тоже опричник. Так вот я его отца просил, поберегут они тебя, а ты на поминки не скупись!

Из Покровки в Охотный ряд возвращались ночью. Вестовые сперва промчались, стражников серебром оделили, те бегом рогатки убирать — Аника Строганов гуляет!

А через два дня, накануне Постной триоди, по Троицкому тракту на рысях ушёл небольшой обоз Аники Строганова. Клим на много лет покидал Москву.

23

Так уж повелось, что Ярославского шляха из Москвы нет. Есть Троицкий шлях до Троице-Сергиева монастыря, далее Переяславский, Ростовский, и Ярославский шлях только от Ростова. Сколько столетий ездили по этой дороге путники? И заложили знаменитые города через каждые 60—70 вёрст, то есть как раз столько можно проехать без спешки за день.

Люди из обоза Аники Строганова придерживались старого правила: пораньше выезжали, в полдень давали корм и отдых лошадям, и снова в путь. На ночёвку прибывали ещё засветло — февральский день с зимним не сравнить. В обозе восемь возков, пять из них с пристяжными, в возках тюки, в кожи завёрнутые, мешки с кормом для коней, на облучке — по возчику. Впереди возок хозяина, с ним, кроме возчика, старший приказчик, Назар, то ли цыган, то ли казак, — из-под треуха огнём сверкающие глаза, всё видящие, да короткая чёрная бородка, над ней пышные усы по четверти в каждую сторону. В возке Аники стоял сундук, железом окованный, надо полагать, не только с медной мелочью, его на ночь вносили в избу.

Место Клима было в возке с пятью молодцами, один одного крепче да красивее. Все служилые люди Строганова — возчики, приказчики — имели сабли, а у этих молодцев Клим впервые увидел укороченные двуствольные пищали — пистоли. Гораздо позднее он узнал, что у Аники на Вычегде англичанин-оружейник открыл мастерскую и делал пистолеты по английскому образцу.

Этот возок с молодцами обычно замыкал обоз. А впереди их ехал возок, которым управлял Фокей. Вёз он, кроме Василисы, ещё трёх молодок со скарбом — молодых жён тех самых красавцев: Аника за мясоед успел четыре свадьбы окрутить!

Аника любил расспрашивать своих подчинённых: Назар, да и другие спутники рассказали про себя всё, поэтому Клим чаще других ехал в возке хозяина, их беседы тянулись часами. Во время таких бесед Назар пересаживался на облучок к возчику или уходил в другой возок.

В возке хозяина Клим сидел, прислонившись спиной к сундуку, откинув высокий воротник тулупа, Аника полулежал на горке сена. Судя по вопросам, его интересовало многое. Сейчас он спросил:

— ...значит — несть счёта болестям, трав и лекарств всяких тож. Так как же лекарю определить, какую болезнь каким лекарством лечить? Ась?

— У меня есть «Травник» древнего письма, там ответ на твой вопрос. У знахаря, говорится там, три силы для больного: первая лечит душу, вторая — тело, и только третья сила против болезни.

— Мудро... Поясни, как ты меня лечил этими тремя силами.

— Первая сила, учит «Травник», вера во всемогущество Господа...

— Так это все мы верим, да не все поправляемся.

— Мыслю так, Аника Фёдорович: лекарь должен внушить больному, что волею Господа он поправится.

— Это, пожалуй, верно, нужно поверить в лекаря... Вот, к примеру, я поверил, что ты меня вылечишь, знаешь когда? Когда ты первый раз смотрел меня. Рукой ведёшь около поясницы, а болесть будто в твою руку всасывается. Потому и терпел в бане. Говори про вторую, телесную силу.

— Тут лекарь должен увидеть, в каком месте тела слабина. Сие уметь надо. Туда помощь телу дать: может, холод, может, тепло, а то тёртые семена горчичные. Или внутрь — от разных трав настойки, отвары, а иной раз что под руками есть...

— И помогает?!

— Помогает, ежели с верой. А вот третья сила — супротив болести — в «Травнике» хитро описана. Ежели тело крепкое — болезнь сама убежит, а вот в старом да хилом теле болезнь крепко в гнезде сидит, и к ней с разных сторон разными лекарствами надо подбираться. А дальше весь «Травник» — какая трава в каком виде от какой болести.

— Ты мне дашь свой «Травник»? Посмотрю на досуге.

— Ты глаголицу знаешь?

— Не... Тогда почитаешь когда-нибудь. — В этот момент возок встал, ветер замахнул снежную пыль. Аника спросил: — Назар, чего там?

— Дорогу заметает, хозяин, — отозвался тот. — Наш-то легко идёт, а с возами отстают.

— А далеко до Великого?

— Нет, уже берегом озера едем.

В Ростове остановились не на постоялом, а на дворе Строганова, хозяина встретил доверенный приказчик, и тут же они уединились. А возчики не успели коней убрать, корм задать, как ужин подоспел: оранжевая уха из озёрных жирных окуней, каша гречневая с маслом коровьим, да братина медовой браги.

Клим уже привык, что Аника садился за стол со всеми и ел из общей, на пять-шесть человек, миски.

На ночь разместились просторнее, чем на постоялом дворе. Четырём парам молодых, на их радость, постелили общую постель в нетоплёной летней избе, посмеивались — жёны не дадут замёрзнуть! А всё ж на всякий случай по лишнему тулупу подбросили.

Метель разыгралась не на шутку. Низкие облака, казалось, задевали за вершины деревьев и высыпались мелким снегом, ветер гонял и закручивал целые сугробы. Завтракали под завывание бури, приглушённое крепкими стенами избы. Назар поглядывал на Анику, ожидая его решения. Завтрак закончен, все встали, помолились, Аника вышел из-за стола, прошёл по горнице и остановился перед Назаром.

— Распогодится — поведёшь обоз. Сундук — с тобой. Мне запрягай жеребца, со мной — Кош и Васька. С Богом. Климент, поедешь со мной тоже, короб с лекарствами захвати.

Молодые распоряжение выслушали молча, радоваться неожиданному отдыху осмелились после того, как Аника уехал.

Жеребец шёл ходко, играючи нёс возок по сугробам, наметённым за ночь. На облучке, закутанные в тулупы, зорко следили за малозаметной дорогой Васька, постоянный возчик Аники, да Кош — один из тех славных молодцев, ещё не женатый. Кормили коня примерно на полпути, в Кормысле-селе. На годину зашли обогреться в заезжую избу, испили по ковшу подогретого взвара. К полдню были в Ярославле. Здесь двор Строгановых похож на ростовский, может, немного побольше. На дворе за высоким забором три зимних избы, да летняя, ряд каменных амбаров с погребами, конюшня, навес для телег и саней, на задах — скотный двор.

Здесь Анику встретил старший приказчик Дидим — худощавый маленький человечек лет сорока, с тёмными, глубоко вдавленными глазами и серо-белёсыми волосами. Несмотря на свою невзрачность, Дидим держался с достоинством, выставляя вперёд бороду и откидывая голову. Он помог хозяину раздеться и проводил в горницу, куда вскоре позвали Клима.

В переднем углу за столом сидел Аника, против него — Дидим. Аника, указал Климу место около себя, сказал Дидиму:

— Повтори.

Дидим бросил сердитый взгляд на Клима:

— Прошлую седмицу Хохол вёз на Вычегду дюжину выкупов. Дорогой двое заболели, их он оставил у меня. Один, немец, от кашля заходится, а второй, монах-иконник, другой день без памяти.

— Что знахарь сказал? — спросил Аника.

— Говорит, что немец, может, и поправится, а иконник от огневицы догорает, домовину готовь, говорит. Ужо сделаю.

— Сходи, Клим, посмотри, — посоветовал Аника. — Хороший иконник будто. — И к Дидиму: — Пошли кого с ним.

Много позднее Клим узнал, что выкупами называли разного рода мастеровых, выкупаемых из темниц приказчиками Строганова. Говорили, что за многие услуги великий князь Василий дал такое разрешение отцу Аники, Фёдору Строганову, с тем, чтобы он этих провинившихся умельцев увозил к себе на Вычегду и Каму. Иван подтвердил такое разрешение и для Аники.

В большой людской избе больные лежали на запечных нарах, покрытых каким-то тряпьём. Над ними нависали полати, в образовавшейся тёмной норе было душно и жарко от натопленной печи. В избе шумно, находилось тут с полдюжины людей. А что же начинало твориться вечером, когда сюда, судя по нарам и полатям в пол-избы, набивалось человек двадцать, а то и больше!

Клим втиснулся к больным. Один из них, по говору немец, испугался:

— Чего? Чего тебе? — И тут же закатился в судорожном кашле.

— Лекарь я, — успокоил его Клим. — Ты вздохни, вздохни поглубже да привстань, легче будет. Во, вот так. Где болит-то? Тут? Тут? Прислонись к печи. Старайся глубже дышать... А этот, второй, жив?

Прерывая кашель, немец выговорил:

— Жив... сейчас... пить просил... А кружка вон... пустая.

Больше часа провозившись с ними, Клим вернулся к Анике, но не застал его и обратился к Дидиму с просьбой переселить больных. Дидим усмехнулся:

— Во! Уж не к хозяину ль в горницу?

— Зачем к хозяину. Наверное, тут поблизости можно найти...

— Вот и ищи. Я тебе не помощник.

— Ладно. Скажи привратнику, чтоб выпустил.

— Забирай. Только помни: мертвяков хоронить сам будешь.

Клим в ответ только пристально поглядел на него. На дворе он встретил бабу, как оказалось, с кухни, Пелагею, и рассказал ей о больных. Пелагея тут же нашлась:

— К Степаниде их! Тут рядом. Когда у нас народу много, к ней отправляем.

Клим быстро договорился со Степанидой. Ребята из людской с большой охотой на санках переправили больных, двое из ребят согласились помочь Климу, приходила и Пелагея с подругой. Степаниду мучила одышка, на опухших ногах она еле-еле двигалась. В её избе была грязь непролазная. На полу и нарах лежали вороха мятой, избитой соломы — остатки минувших ночлегов. Клим и его помощники сожгли в печи старую солому, вымыли пол, полати, лавки и стол. В большой лохани помыли больных, Клим купил у Степаниды две рубахи для них, хоть и бабьи, но добротные, а их тряпьё на мороз приказал выбросить. Пелагея принесла посконные подстилки и соорудили постели на свежей соломе. Клим отдал иконнику свой тулуп, а немцу — полушубок, остался в одной телогрейке. Выручила Пелагея, принесла одеяло. Перетащил сюда свой короб с лекарствами и принялся готовить отвары и растирания. Лечить пришлось троих — Степаниду тоже.

Клим рассмотрел своих больных. Немец хотя и исхудал, но был крепок телом. У него на спине остались следы двойного, а может, и тройного наказания кнутом. Задыхаясь от кашля, он всё же мылся с удовольствием, сознался, что почти год валялся в приказном подвале, а оттуда в баню не водят. Звать его Иохим.

Хуже было с иконником. Это был маленький живой скелет, обтянутый кожей. Клим очень боялся, что омовение для него будет последним. Постоянно давал ему что-то нюхать и вливал в рот какую-то мутную жидкость. Больной изредка открывал глаза, поводил ничего не видящим взором и опять впадал в сонное состояние. Волосы на голове свалялись в колтунный ком, Клим их осторожно остриг. Когда отмыл лицо, то увидел на нём россыпь тёмных пятен — парень был удивительно конопатым. На спине остатки наказания, кнутом били, но не такие заметные, как у Иохима. У него исковеркана правая рука, пальцы явно поломаны и торчали в разные стороны, вроде куриной лапы. Клим спросил немца, как звали худого. Иохим вспоминал:

— То ли глупыш, то ли лупыш. Он и сначала мало говорил.

И тут Климу пришла неожиданная мысль, он спросил:

— Может, Облупышем назвался?

— Да, да. Облупыш, Облупыш!

Так вот где довелось встретить Кирилку Облупыша!

На другой день рано поутру к Степаниде пришёл Аника в сопровождении Пелагеи, судя по всему, она успела рассказать ему о вчерашнем переселении. Он сел в переднем углу и спросил:

— Вылечишь?

— Буду стараться. Но мне потребуется мёд, водка, сало медвежье или гусиное. А чтоб выходить иконника, нужны яйца и куриное мясо. Понимаю, что скоро пост, но грех беру на себя.

— Лечить с грехом нелепо. — Клим развёл руками. — Однако ж ладно. Пелага, запомнила, чего надобно? Моим именем скажешь Дидиму и носи горячий корм сюда. Сколько я тебе должен, Дидиму скажешь. Эта старая ведьма, Степанида, наверное, ободрала тебя?

— Э, Аника Фёдорович, я твой вечный должник. Спаси Бог тебя за всё.

— Как знаешь. Завтра я уезжаю в Вологду. Ты не поедешь?

— Куда ж теперь ехать! Месяца два вокруг них ходить буду. А тебя прошу устроить моих — Фокея с Василисой.

— Будь спокоен. Ну что ж, до встречи на Вычегде.

24

Вскоре у Степаниды установился такой порядок; первой вставала хозяйка, растапливала печь и готовила завтрак. Потом поднимался Клим, разогревал свои взвары и примочки, лечил больных. Первые дни завтракали вдвоём со Степанидой, после к ним присоединился Иохим, предварительно откашлявшись.

С недавних пор Клим до обеда стал пользовать других больных, а ближе к вечеру обходить дворы с немощными. Степанида расхваливала лекаря по всей слободе, предъявляла доказательства — поднимала подол и показывала ноги:

— Были, понимаешь, во какие! А седмицу полечил, смотри, как у молодой!

Клим за лечение ничего не брал, но больные охотою приносили Степаниде поминки. В результате Клим попросил Пелагею не носить еду со стола Строганова.

Как-то в начале масленицы просыпается Клим — он спал на полатях между немцем и Облупышем, — смотрит: Иохим ходит по избе в своей несуразной бабьей рубахе с довольной физиономией и чуть-чуть приплясывает.

— Ты чего?! — испугался Клим.

— Климушка, друг! Я поправился! Проснулся — не кашлял! И ночью...

Клим охладил радость:

— До поправки ещё далеко. В постель, живо!

Хуже было с Облупышем. Жар уменьшился, но взгляд остался по-прежнему отсутствующий. Он, казалось, ничего не понимал, никого не узнавал. Покорно выполнял, что заставляли, оставаясь безразличным и безучастным. Клим начинал бояться за его рассудок. Но лечение продолжалось.

Иохим стал хорошим помощником Климу. Все лечебные премудрости схватывал с ходу. Клим однажды спросил его, не знахарством ли он занимался.

— Нет. Вся наша семья — жемчужинки. Речной жемчуг искали и разводили.

— Мирное занятие, а как сюда попал и спину разрисовали?

— Ты, слышал я, меня немцем называл, а я — эст из Ливонии. Шесть зим назад пришли к нам на Отепю русские. Воевода у нас жемчуг отобрал и решил у себя в Кашине жемчуг искать, отправил меня туда. А там недалеко река Медведица и другие, да притоки к ним. За лето я всё облазил, а жемчужниц не нашёл, болотная вода, верно. А я как искал: с рыбаками ходил, вытянут тоню, я у рыбы жабры смотрю, искал личинки ракушек, они в жабрах у рыб спасаются. Кто-то сказал управителю, что не делом занимаюсь, приказал выпороть. Но в артели оставил, пришлось работать, как и все. И тут, на грех, на одной речушке в жабрах окунька целый выводок личинок нашёл, а потом — гору ракушек. Управляющий дал мужиков, перевернули мы ракушечник, а там жемчужины с булавочную головку. Доложил управляющему. Он спросил: «Сколько нужно, чтоб подросли?» Говорю: «До горошины — лет пять-шесть, а до орехового ядрышка — лет пятнадцать». Выдрал он меня опять и на скотный двор...

Клим посочувствовал:

— Дорого тебе жемчуг обходится!.. Как же ты вырвался?

— Гостил у нас приказчик Аникин. Видать, с управляющим у них про жемчуг разговор вышел. Позвали меня. Приказчик расспросил, а потом говорит: «Православную веру примешь, возьму на Вычегду». Согласился, да вот не доехал. Кабы не ты...

Выздоровление Облупыша всерьёз напугало Клима. Было это в яркий солнечный день конца марта, на четвёртой неделе поста. Клим пришёл из церкви, перекусил и лёг отдохнуть на полати, где уже посапывали Иохим и Облупыш. Ещё не успев задремать, Клим почувствовал чей-то взгляд. Приоткрыл веки — его пристально рассматривал Облупыш, положив голову на раскрытые ладони; взгляд сознательный, полный любопытства. От удивления и неожиданности Клим привстал, Облупыш, улыбнувшись, спросил:

— Ты меня нашёл и воскресил, да?

Клим, поняв, что парень узнал его, опешил, и принялся уверять:

— Я — лекарь, лечил тебя, а воскрешать может только Господь...

— А как же ты лекарем стал?

— Был воином, сильно ранили меня. Сперва себя вылечил, потом стал других пользовать. — Облупыш недоверчиво улыбался. Вот-вот и он произнесёт его имя, а их разговор разбудил Иохима, подошла к полатям и Степанида. Нужно было разубедить, опередить Облупыша: — А звать меня Климом, Клим Акимов я...

— Как, Акимов? Клим!! — Облупыш рассмеялся и отвернулся к стене. Степанида с Иохимом переглянулись, им было ясно, что парень не в себе, а Клим понял, что разоблачён и его судьба зависит от скромности Облупыша.

Время бежало, приближалась Пасха. Облупыш заметно окреп, стал меньше спать. На Страстную Клим прекратил откармливать его скоромным, на радость Степаниде. Они говели; Клима страшила приближающаяся исповедь — вдруг Кирилл Облупыш выскажет священнику свои сомнения относительно лекаря! А сомнения были хотя бы потому, что он всегда называл его Климом Акимовичем, подчёркивая отчество, и нередко улыбаясь при этом.

Но вот наступил день исповеди. Клим подошёл к священнику следом за Кириллом, и ожидал каких-нибудь уточняющих вопросов. Но исповедь прошла быстро, священник машинально задавал привычные вопросы и не слушал ответы, думая о чём-то о своём, грехи отпускал, не вникая в их суть.

Итак, на первый случай беда минула! Пока...

В один из праздничных дней Клим спросил Кирилла, как он стал иконником. Рассказ его оказался долгим, и Клим слушал с замиранием сердца. Тот говорил, как его, малолетка, рисующего птичек на бересте, приметил священник, отец Нефёд, научил срисовывать буквицы. Потом он разукрашивал буквицами книгу их барина, в которой описывалось Тульское сидение. Имя барина не назвал и куда делся барин, не сказал. Но за всё время повествования ни разу не взглянул на Клима. Потом отец Нефёд устроил мальца в монастырь Коломенский к иконописцам. Оттуда монахи отправили его учиться во Владимир. Там, став иконником-личником, рисовал самое главное в иконе — лицо и руки.

Далее Кирилл припомнил, как с артелью мастеров пошли они в Суздаль образы подновлять. В этом месте повествования он сделал отступление:

— Скажу вам, дорогие мои, лицо человека, очи его выражают душу, как ни хитри, а не спрячешь её никуда. Злоба, ненависть, к примеру, сама из глаз сочится, всяк увидеть может. А для боли сердечной нет определённого выражения, хоть я искал. И тут вот в Суздале довелось встретить инокиню, не старую ещё. У неё будто углём нарисованы и нежность, и страдание душевное, сразу видно — жизнь обидела её, а она терпит безропотно, всё и всем прощает... — И, потупившись, шёпотом добавил: — Глаз от неё отвести не мог...

Наверное, это признание вырвалось помимо его желания, он замолк. Имя монашки не было названо, но Клим почувствовал, что это Таисия-Тавифа... В другой раз иконник поведал, как он попал в монастырский подвал и ему поломали пальцы. Это был поспешный сухой рассказ, однако за ним Клим увидел трагедию художника...

...Так и не удалось Кириллу ещё раз увидеть инокиню из Девичьего монастыря. Он догнал свою артель во Владимире, откуда артель последовала во Ржев, где требовалось расписать стены в новом приделе монастырского храма. Настоятель указал, чтобы по левой стороне были страсти Господни и образ Варвары-великомученицы. Её лик рисовал Кирилл, настоятель похвалил его за великую скорбь, изображённую на лике том.

В это время, ранней весной 1563 года, Иван, возвращаясь в Москву после взятия Полоцка, остановился во Ржеве. Государя встречали как героя колокольным звоном и крестным ходом. Благодарственный молебен служили в новом приделе храма. По окончании службы государь повернулся, чтобы уходить, и, встретив скорбный взгляд великомученицы, попятился. Следовавший за ним настоятель вынужден был увернуться — чуть было не налетел на царственную спину. Иван несколько секунд смотрел на образ, не выдержал и опустил глаза — со стены на него смотрела Таисия, он вспомнил: смотрела тем самым взглядом, каким она встретила его, когда он в Тонинском дворце второй раз вошёл в её светлицу. Именно так, сомнений не было... Иван глухо прохрипел:

— Кто малевал?

— Володимирские живописцы, — услужливо ответил настоятель.

— Ко мне! — Приказал Иван и поспешно зашагал в настоятельские покои, а не в трапезную, где были накрыты столы.

Иван сидел на скамье, нервно постукивая носком правой ноги в мягких сапогах, на скулах катались желваки. Настоятель пытался заговорить, но государь так посмотрел на него, что тот зажался в углу.

Иконописцы вошли и перед государем повалились на колени. Долго стояла тишина, потом Иван спокойно, даже ласково спросил:

— Кто образ великомученицы изваяти? — Старший артели указал на Кириллу. Иван приказал: — Ну-ка, встань. — И, удивившись его ничтожности, переспросил: — Ты?!

— Аз есмь, — тихо ответил Кирилла, поднял глаза на царя и тут же опустил голову.

— Где ты её видел? — задал Иван всех удививший вопрос.

Опять Кирилл поднял голову и, не отрывая взгляда от исказившегося лица царя, неожиданно твёрдо ответил:

— В Суздале, в Ризополо...

Иван остановил его:

— Погоды Мне с ним побеседовать надо, ступайте все... Ты, Гриша, останься. — Пока монахи, иконники, слуги толпились у двери, царь подозвал: — Оба подойдите поближе... Так чей лик ты изобразил?

— Инокини.

— Звать?!

— Тавифа.

— Она говорила с тобой?

— Нет, государь. Я видел её у настоятельницы, в церкви...

— Почему ж ты запомнил её?

— Великая скорбь на лике её, государь.

— Скорбь... В подвал его и чтоб кисть в руку не взял бы, — очень тихо сказал и добавил: — Ступайте... — Малюта увёл Кирилла. Государь приказал принести вина.

...Кирилл с горестной улыбкой закончил рассказ:

— Во как тот самый Гриша мне длань испортил! Так перевязал, что куриной лапой стала. Левой крещусь...

— Какой же ты теперь иконник? — усомнился Иохим.

— Я — левша! Монахи умолчали о том. Держали меня в подвале, и потихоньку лучины приносили, кисти, краски... Приказчик Строганова услышал про меня, выкупил.

Из-за позднего разлива задержался отъезд из Ярославля. Только в первых числах мая решились. Дидим предложил собираться, попутный обоз шёл на Вологду, и предъявил две грамотки Кириллу и Иохиму. В грамотках значилось, сколько с кого за пропитание и за лечение, почти по полтине с каждого. Клим прочитал и удивился:

— А почему с меня не требуешь за пропитание? Позволь, Дидим, ты с них за лечение берёшь, так лечил-то я их. Да последний месяц и кормились мы самостоятельно.

— Тут всё правильно, Клим. — Принялся объяснять Дидим. — Ты — вольный, за лечение их тебе хозяин платить будет. А они — хозяйские, пока не работают, кабальные грамоты на них идут.

— Дидим, что ты говоришь?! Мы ели то, что я зарабатывал, а ты с них взыскиваешь. Как же так?

— Клим, хозяин всё тебе должен оплатить, что ты на них потратил...

Разгорелся спор. Клим и Дидим не могли понять друг друга. Кончилось тем, что Клим написал на себя кабальную грамоту, оплатив таким образом за обоих больных. Правда, вскоре он перестал удивляться: приказчики и дьяки вели строгий учёт и работы, и затрат на содержание каждого, при этом не без явного мошенничества.

В Вологде все грузы перенесли на струги. Появились здоровые мужики — гребцы и рулевые, вёсельники. Иохим сразу оказался при деле, встал к рулевому веслу, с этого дня зачислился в работящие! Пошли по течению многоводных рек, Вологде и Сухони, двигались хотя и медленно, но и день, и ночь. Причаливали у небольших посёлков варить обед, иногда останавливались в заводях, чтобы переждать противные ветры и туманы.

Многие сотни вёрст они плыли мимо заболоченных равнин, неоглядных зарослей кустарников; река не спеша несла свои могучие воды. Потом вдруг принимались её теснить лесистые кряжи, будто разрезанные богатырским ножом. Река сжималась и начинала стремительно мчаться, извиваться между ними, пока не вырывалась из их объятий и вновь свободно разливалась на равнине.

Цвела черёмуха, белыми сугробами казались деревья — ни сучьев, ни листьев не видно за цветами. Освежающий запах волнами набегал с берегов, пропитывал всё весенней свежестью. Пока они плыли, Климу казалось, что он помолодел на десяток лет. Не спалось ночами, и проходили воспоминания, о которых, ему казалось, он давно уже забыл... И соловьи! С заката солнца и чуть не до полдня сотни, тысячи соловьёв переливчато, на разные голоса воспевали и славили величие жизни...

В Тотьме не остановились, проплыл древний город с его златоглавыми соборами и деревянным кремлём. А вот когда добрались до Великого Устюга, там задержались на три дня, ждали баржи с верховьев Юга-реки. Клим посетил храмы, поставил свечи всем святым, заказал молебен о благополучии пути. Потом вместе с Кириллом и Иохимом несколько раз ходили в лес, собирали цветы и разные целебные майские травы, рыли коренья. Клим уверял, что такого разнообразия и богатства трав он не видел нигде.

Когда с Юга подошли баржи, двинулись в дальнейший путь, теперь уже по Северной Двине. Река, как будто почувствовала свою мощь и развернула, расправила могучую грудь. Больше не было перекатов, воды лились горделиво и спокойно. Однако ж у Клима на душе было совсем неспокойно. Вместе с баржами с верховья Юга пришёл десяток казаков. В десятнике этих казаков Клим узнал того самого рановского атамана, с которым он бился на болоте и позднее на реке Осётр. Правда, теперь атаман приоделся, на боку висела дорогая сабля и немного сгладилась отёчность от пьянства: ничего не скажешь — он здорово изменился, и звали теперь его Захаром. Больше суток они плыли вместе, но, казалось, Захар не узнавал Клима. За день до Соль Вычегодской остановились на обед в устье Вычегды. Клим пошёл за дровами, стараясь подальше обойти костёр казаков. Возвращаясь назад, он прямо перед собой увидел атамана, тот сидел на поваленной ели. Хотел пройти мимо, но тот поманил его к себе. Кругом никого не было. Клим подошёл. Атаман, криво усмехнувшись, спросил:

— Здорово живёшь, князь! Чего-то ты не признаешь меня?

Клима резанула мысль: бросить на атамана вязанку, тот не успеет выдернуть саблю. У него нож на виду, удобно схватить здоровой рукой!.. Оттащить в кусты. Пропал казак, да и всё. Но вместо действия Клим всего лишь тоже усмехнулся:

— Рад бы забыть, да каждый раз ты натыкаешься на меня.

— Ладно, что помнишь. Теперь ты от меня не уйдёшь! Ведь государь за тебя сто рублей обещал!

— Уходить не собираюсь. А тебе скажу так: силы у тебя много, а умом Бог обидел. Ведай, в Разбойном приказе все знают, что князь Юрий — Кудеяр погиб и похоронен на Воронеже-реке. А я — лекарь Клим, многих в Москве пользовал, и Анику Фёдоровича тож. Так что сто рубликов мимо проплыли! А вот ты кто такой, интересоваться начнут. Купца спросят, коего ты ограбить собирался, а я отбил. Этот купец — друг-приятель нашего хозяина! И закрутится дело, вызнают всё и по заслугам наградят тебя двумя столбами с перекладиной! Так что меня проси, чтоб я не шепнул кому-либо... Подумай как следует, что сказано.

Атаман сидел с раскрытым ртом, глупо моргая. Клим повернулся и пошёл к своему костру, он напугал атамана и всё ж твёрдо решил в этих местах долго не задерживаться.

Вот как бывает: в многолюдной Москве полгода жил и ни одной случайной встречи, а тут, в дебрях, за какой-то месяц сразу две! Если так пойдёт дальше — до дыбы рукой подать!

...К концу дня в последних лучах заходящего солнца впереди сверкнули луковки церквей Соль Вычегодской. Гребцы налегли на вёсла, и вскоре открылись городские дома и башни хором купцов Строгановых.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ