Старший брат царя. Книги 3 и 4 — страница 3 из 5

МЕЧОМ ОПОЯСАННЫЙ

1

Начало первого месяца нового семь тысяч семьдесят восьмого года (сентябрь 1569 года) было необычно тёплым и солнечным. Лёгкий ветерок с восхода неспешно нёс длинные хвосты паутины, которые иной раз вспыхивали радужным отражением горячих лучей полуденного солнца. Куртина развесистого дубняка преграждала путь ветру, и на тёмно-зелёную листву бессильно ложились задержанные нити паутины, по которым беспокойно бегали воздушные странники — маленькие золотистые паучки, не понявшие ещё, что произошло с белым волокнистым судном. В своём беге паучки сталкивались, ощупывали друг друга подвижными членистыми ножками; одни дружелюбно разбегались, другие сцеплялись в мёртвой схватке...

Гулька стоял перед дубом, присматривался к беззвучной жизни козявок и удивлялся: «Безмозглые, безмозглые, а как у людей! Вон знакомцы повстречались и разошлись по своим делам. А те — враги... Хотя, пожалуй, нет. Скорее, сильный тузит слабого, тот вырвался и наутёк! Вроде как я от Захара!» Гулька снял колпак и перекрестился: «Бог ему судья... Сейчас, наверное, я сдачи бы дал, а он воеводе не посмел бы жаловаться... А вон, вон, смотри, смотри!» Гулька даже на цыпочки поднялся: муха зацепила лапкой за присмиревшую паутинку и забилась в испуге, запутываясь. А паучишко, куда меньше её, выскочил откуда-то и принялся бегать вокруг. После каждого забега паутинки сковывали её подвижность. Гулька определил: «Это, небось, Аника паучиный! На мелочи не разменивается, ухватил вон какую! Успокоил, а сам под листок, будет ждать, пока она окочурится. Вот тогда он...» и тут же возразил себе: «Не тот стал наш хозяин, как простил свою дочку Анну два года тому. Будто подменили — прихварывать начал, вот потому и Клима с собой таскает. И, говорят, перестал за горло брать своих недоимщиков. О душе вспомнил, большие вклады в монастыри делает на отмоление грехов своих».

Дальнейшим размышлениям помешали хозяйские конюхи — повели коней к реке на водопой. За ними повёл своих и Гулька. У него три коня — воеводин и его, Гулькин, под сёдлами и вьючный для воинской справы и запасов на путь-дорогу в случае, если придётся не с Аникой, а самостоятельно ехать.

Гулька возвращался с водопоя верхом. Конюхи, стражники вперёд уехали. К дубам приближался он с подветренной стороны, и невольно сдержал коней. Он увидел: на верхних сучьях дуба паутина моталась по ветру космами, отрывалась и улетала. Присмотрелся — у паучков-странников своя страда: они поспешно ладили к полёту свои воздушные ладьи. С земли, может, и не заметил бы, а с седла видать каждую лохматую ладью, ладили их два-три паучка. Зацепив конец паутины к выступающему сучку, который повыше, где ветер повольнее, они освобождали с листьев боковые паутинки так ловко, что сами оставались на отцепленной паутинке, начавшей мотаться по ветру. И тут же этот паучок бежал паутинкой до следующего зацепленного конца, освобождал и его. Быстро образуются космы паутины, ветер доделывает оставшуюся работу за паучков — обрывает последнюю паутинку, и воздушная ладья уходит в свободное плавание, подхваченная потоком тёплого воздуха, поднимается всё выше и выше, исчезая в небесной синеве.

«Улетели! Куда? Зачем? Известное дело, любопытно глянуть сверху, узреть Господнее творение... Только понять такое не каждому человеку доступно, а твари безмозглой того паче! Небось, ищут новых мест, хорошей жизни... А вдруг ветер занесёт невесть куда!.. Моя жизнь тоже перекати-поле, и зависит от воеводы, да и от Аники. Всю зиму носились по Каме-реке. Воевода проверял, налаживал, собирал воев, учил, а я — рядом. Теперь, вишь, по Сухоне... А где зимой будем?! Не пестую, не ласкаю Васютку. А у него волосики светлыми колечками закручиваются! На меня похож... Когда увижу? Подрастёт, испугается, как чужого!»

Тут услыхал голос Клима: — Гуля! Где ты? Поехали.

2

Поезд Аники невелик, всего четверть сотни коней: кожаный возок хозяина в два-конь цугом, да три подводы, тоже цугом, с припасами на дорогу, с подьячим и писарем да с пятком пеших стражников при них. С каждой подводой запасный конь под седлом. Потом Гулька, стремянной воеводы Клима, в три-конь и десять конных стражников в полном оружии. Поезд этот снаряжен в долгий путь. Правда, хозяин на нём от Соли Вычегодской до Устюга Великого всего лишь едет, а дальше Аника пересядет на судно. Поезд же пойдёт дорогами до Вологды. А уж оттуда — куда хозяин пожелает. А там, ежели задержатся, колёса на полозья поменяют.

Уже из Соли Вычегодской всем приказчикам весть побежала — хозяин едет с ними беседовать, с одними в Устюге, с другими в Тотьме да Вологде. Потому спешки в передвижении не было — дни заранее назначены.

В Вологде стало известно, что отсюда хозяину надлежит в Устюжну Железную поехать: оттуда задержали поставку церенного железа. По пути крюк совершил — посетил Кирилло-Белозерскую обитель и Ферапонтов монастырь. А в день преподобной Евфросинии Александрийской (25 сентября) поезд Аники ранним утром заехал в горицкий Воскресенский женский монастырь. Привратница принесла разрешение настоятельницы — знатного гостя Строганова и воеводу его пропустить на монастырский двор.

Игуменья, средних лет полная монашка, приняла их, стоя посреди обширной горницы. Её внушительный рост дополнительно подчёркивал высокий чёрный клобук, так что невольно Аника и Клим, подойдя под благословение, почувствовали себя недоростками. Она опиралась на длинный толстый посох, больше похожий на дубинку. Клим тогда не к месту подумал: «Ай да настоятельница! У этой не забалуешь! Потому, видать, инокини так смирно стоят вдоль стены, не шелохнутся!»

— Очень рады мы вашему посещению нашей обители! — низким голосом заговорила-запела игуменья, широким жестом приглашая садиться на скамьи. Сама, выставив вперёд посох, опустилась в кресло, стоящее напротив.

Аника не стал садиться. На левой руке он держал расшитую ширинку, теперь правой отвернул три конца, открылась небольшая калита из позолоченной кожи, и с поклоном попросил принять приношение на благолепие обители. Настоятельница бровью повела, у стены одна из монашек ожила, неслышно приблизилась, приняла калиту и положила на аналой рядом с креслом. Настоятельница цепким взглядом оценила приношение и запела благодарение таровитому гостю. Аника выслушал её, продолжая стоять, потом с низким поклоном сказал:

— И ещё просьба до тебя, матушка игуменья, дозволь нам свидеться с инокиней Евдокией и поднести ей в день пресвятой Евфросинии вот этот образок Варвары Великомученицы нашего письма и освящённого в Коряжмском монастыре. — Аника отвернул последний угол ширинки, открыв икону: на серебряном окладе сверкнули каменья.

Настоятельница задержала взгляд на иконе и веско заметила:

— Желанный гость наш Аника Фёдорович! Инокиня Евдокия приняла строгую схиму и посещение её кельи и поминки запрещены. Однако ж, — она сделала многозначительную паузу, окинув всех строгим взглядом, — вчерась пришло известие: государь наш всемилостивый Иоанн Васильевич опалу снял и жалует своею милостью — приглашает инокиню Евдокию, в миру княгиню Евфросинию Старицкую, и её сына князя Владимира Андреевича, что воеводствует в войсках, к себе, перед свои ясные очи! Назавтра из Белоозера ждём струг. Потому теперь тебе, знатному гостю, можно свидеться с ней. — Настоятельница подала знак и у стены ожила ещё одна тёмная фигура и вышла. — Сию секунду мы предупредим её. А ты поведай мне, гость дорогой, почему мало соли завозишь в наши края? — И начался хозяйственный разговор, интересный для обеих сторон. Теперь Аника, прикрыв икону ширинкой, сел на предложенное место. Присел и Клим. Однако ждать пришлось недолго, вернулась монашка и, поклонившись, осталась стоять у двери. Настоятельница, задав ещё несколько вопросов, приказала монашке проводить гостей.

Келья инокини Евдокии находилась посреди монастырского двора в рубленом доме с крыльцом и сенями, в которых гостей приветствовали поклоном несколько монахинь. Два зарешеченных окна пропускали достаточно утреннего света, однако в келье всё было тёмным, бесцветным. Маленький язычок лампады освещал тёмные лики двух икон без окладов.

Инокиня Евдокия сидела на простой, ничем не покрытой скамье. Из-под чёрного куколя, опущенного ниже бровей, сверкали полные жизни глаза, хотя не скрытая чёрным платком часть лица казалось безжизненно-бледной. Из складок одеяния открывались такие же бледные руки и пальцы, медленно перебирающие крупные зёрна чёрных чёток. Около инокини на маленькой скамеечке притулилась ещё одна инокиня. Тёмный плат покрывал её голову обычной монашеской повязью: туго закрывал лоб, щёки и шею до подбородка. Ещё не увядшая молодость светилась в её голубых глазах с чёрными ресницами, ещё заметна розовая свежесть её губ.

На много раньше нынешнего посещения монастыря Клим знал, что наперсницей высокородной схимницы была инокиня Екатерина, в миру боярышня Евдокия Сабурова, первая жена царевича Ивана Ивановича. Но главная причина особого внимания Клима заключалась в том, что боярышня Евдокия приходилась племянницей Соломонии, первой жены великого князя Василия, то есть перед ним была двоюродная сестра Юрши! Конечно, Юрша, князь Юрий, давно умер, но Клим всё ж не мог отвести взгляда от инокини Екатерины. Он искал в ней родственное сходство с инокиней Софией. Искал, но, увы, не находил — память хранила образ святой женщины, а тут было всё земное... Разумеется, инокиню подобные мысли не тревожили. Она многое слышала о купце Строганове и теперь внимательно слушала его разговор со схимницей. А на седого одноглазого спутника купца она лишь мельком взглянула.

Инокиня Евдокия с благодарностью приняла дорогую икону и посетовала:

— Иконостас-то мой семейный отобрали... Слава Богу, хоть вон эти два образа оставили. Как это наша настоятельница разрешила тебе икону поднести?!

— Сказала: послабление вышло тебе от государя. Он к себе приглашает.

— Не нуждаюсь ни в каких послаблениях! — повысила голос схимница. — Господу слава, что живота не лишил! Да и князя Владимира при себе держит, войско доверяет, и на этом спаси Бог! Ты не обессудь меня, Аникушка, не могу тебя ничем попотчевать, как прежде.

— Может быть, деньги нужны, матушка? — тихо спросил Аника.

— Что ты, что ты, Аникушка! Я же — схимница, и деньги мне нельзя иметь!

— А ежели всё ж потребуется для обзаведения чего, сообщи моему приказчику в Кириллове. Всегда готов порадеть тебе во здравие.

После взаимных благодарностей поговорили ещё о том, о сём, и схимница благословила уходящих гостей. Инокиня Екатерина проводила их сожалеющим взглядом — кончилось какое-никакое, а всё ж развлечение в их однообразной жизни.

Игуменья пригласила Анику позавтракать, но тот сослался на далёкий путь и распрощался с обителью. До Вочнемской переправы Клим ехал верхом, заполненный переживаниями и воспоминаниями, а после полдника Аника кликнул его в свой возок.

3

Светило яркое солнце бабьего лета. В повозке под кожаным пологом с духотой боролись порывы ветерка, врывавшиеся в откинутые занавески. Чтобы не пылить хозяину, возницы других подвод поотстали, а стража, рассыпавшись, держалась обочин, поросших травой.

Аника с Климом сидели рядом на мягких, набитых сеном подушках, на всякий случай придерживаясь за подлокотники. Дорога была накатанная, ехали лёгкой рысью, но попадались неожиданные ухабины. Ещё до того, как трогаться, Аника сказал своему возничему пересесть с козел в седло на первую цуговую — предстоял разговор не для ушей челяди. Некоторое время ехали молча. Потом Аника спросил:

— Как Воскресенский монастырь?

— Ухоженный. Бабьи руки всюду заметны.

— Да, сёстры трудолюбивые, да и игуменья их в руках держит... Вот, Клим Акимыч, какая судьбина инокини Евдокии, коей на поклон ходили мы. Могущественная княгиня Евфросиния Андреевна создала в Горицах обитель женскую во славу княжеских родов Старицких и Хованских. А четверти века не прошло, как государь наш, племянничек княгини, сослал её сюда простой монахиней. Видал, какая она горем убитая!.. Я в Старицах бывал у неё, государыней принимала! Теперь же, когда у меня образок брала, руки ходуном ходили... Могло бы и по-другому повернуться — всю Россию в этих самых руках держала б! А? Сказывай, как мыслишь?

Клим без особой охоты возразил:

— Не слыхал я, чтоб княгиню Евфросинию в государыни прочили. Князя Владимира — другое дело, слухи ходили.

— Вестимо, о ней разговор не шёл, в уме держали. Призвали бы князя Владимира на великокняжество московское — вся власть у княгини Евфросинии. Сам князь властности не кажет. Сейчас во всём покоряется государю: тот отобрал вотчину, дал меньший удел — не возражает, сослал мать — ни слова в защиту. Говорят, в прошлом лете князь Иван Петрович Фёдоров и иже с ним на плаху пошли по доносу князя Владимира: ему князь Иван Петрович намекнул, мол, есть люди, кои хотят облегчить участь Старицкому княжеству. А князюшка по простоте душевной всё выложил царю!.. Наверное, и взаправду теперь государь смилостивился, к себе приглашает с матерью. Видать, вспомнил верную службу... Чего-то, я смотрю, ты в молчанку играешь! Разговор не по нраву, что ль? Аль боишься, донесу?

— Знаю, Аника Фёдорович, доноса от тебя не будет. А всё ж жизнь учит: говори, что знаешь наверное и что тебя касается. А тут — никаким боком...

— Ну что ж, правило хорошее. А всё ж бок для касания есть. Опять же говорят: много будешь знать — скоро состаришься. А я хочу больше знать, иначе в торговых делах нельзя. Открою тебе тайну: в каждом большом городе держу своих дослухов, кои слушают, зрят и мне доносят обо всём, а я решаю — касаемо это меня или нет. Важное до меня борзо бежит. Ты вон свои гоны вводишь по делам воеводства. А у меня давно есть, кое-что я раньше тебя знать буду. Вот так-то.

— Тогда зачем же я...

— Надёжности для, Клим Акимыч. И ещё: станешь больше знать, ведомо станет, что от чего зависит. Вот, к примеру: заметил я, как ты на инокиню Катерину смотрел... — Клим потупил взгляд и вцепился в подлокотники, хотя ухабов не было. — Теперь, пожалуй, мало кто помнит, что она племянница государыни Соломонии! А тебе, само собой, любопытно. — Аника многозначительно крякнул. Клим вопросительно посмотрел на него, купец отвёл взгляд и со вздохом сказал: — Прости, Клим Акимыч, это, как говорится, к слову пришлось... А я о ином хотел поговорить с тобой. Ты слышал что-либо об Изверге?

— В Священном писании...

— Не то! Сей час в наших землях людей смущает. Не слыхал? Так вот, его татем, чумой честят, другой раз вором новгородским именуют. При том при всём имени христианского доискиваться строго не велено. Прячется он будто в Новгородской земле под защитой архипастыря Пимена Новгородского, а по весям и монастырям ходят его люди — дети и слуги бояр да князей опальных, кои живы остались. Эти глашатаи возводят хулу на государя нашего, предрекают скоро конец царствования его, мол, грядёт истинный, законный великий князь Московский, имя его не всем открывается. Говорят, стража государева, шиши разные гоняются за смутьянами, одного изловят, а десяток новых появляются! Пойманных пытают жестоко высокие опричные начальные люди по-скорому, без писарей, коим потом приказывают записать: вор указал, что встречался с таким-то, ночевал там-то, деньги получил от того-то. Этот список у Малюты вон какой!

— Уверен, Аника Фёдорович, наших с тобой имён там нет.

— А оказаться там вон как легко — стоит не угодить какому-нибудь опричному князю... Я-то думал полюбопытствуешь, кто такой Изверг.

— Ты же сказал: не велено доискиваться.

— Тебе знать нужно. Это — первенец великого князя Василия Юрий Васильевич!

Долго они смотрели друг на друга, пока возок не забился на колдобинах и кони пошли шагом. Клим тихо сказал:

— Аника Фёдорович, такого ж не может быть! Ты знаешь: Юрий Васильевич мёртв. А такое самозванство приведёт к страшному кровопролитию. Ты говоришь: поддерживают его иерархи, бояре, купцы. Я вижу — чем выше поддержка, тем больше крови!

— Но и сейчас льётся кровь на Пожаре, в уделах...

— Верно! Раньше лилось меньше. Теперь жестокости, несправедливости больше. Но это верховная власть удерживает низы — такое искони идёт. Но ежели самозванец или даже выходец из великокняжеской семьи пойдёт на правителя — гибель для народа! Смуте обрадуются наши соседи — Литва, Речь Посполитая, особенно татары; каждый станет норовить оторвать кусок послаще! Неужто такое не ведают доброжелатели самозванца?!

— Значит, ты считаешь обязательным стенка на стенку. А ежели церковь, боярство, купечество договорятся — тяжёлая, угнетённая жизнь объединяет. И вот тебе на престоле новый великий князь!

— У нас такого не бывало, чтобы договориться о замене живого правителя. Такое может произойти, скажем, в Польше. А у нас... Однако, положим, тайно договорились, никто не захотел услужить правителю, предать других. Грядёт смена, а за каждым правителем свои бояре, князья. Они за власть крепко держатся, их потребуется усмирять. Начнутся наезды, разгромы, насилия, а дальше стенка на стенку. В любом случае кровь, кровь, большая кровь!

— Спаси Бог тебя, Клим Акимович, напомнил мне — государь — помазанник Божий и править ему, пока смерть придёт, а людишкам повиноваться положено!

— Так... А вот боярам да князьям думным надобно печься не только о себе. Какой бы ни был правитель, но он знает — народ это его сила. Он поймёт и поддержит думных, если те проявят заботу о малых мира сего, заботу о величии государства!

— Эх, дорогой Климент Акимович, случается, что не поймёт! — Аника положил руку на руку Клима и слегка пожал её. — Вот сей час после такого разговора мне открылось многое. Недоумевал я — почему ты стал лекарем? Мужичьё лечишь... Силком тебя воеводой сделал. Оказывается — ты пожалел слабых, сирых! Смирился... Погодь, погодь, не ерепенься! Путь у нас с тобой долгий, всё успеем высказать друг другу. Тогда, наверное, и легче, и понятнее всё будет. А сейчас о другом хочу спросить. Как бы там ни было, а Изверг есть, существует. Опричники готовят список, с кем он сносится. Как мыслишь о сём? Конечно, на это дело можно посмотреть и так: ты — мещанин Соли Вычегодской, я — тамошний губной судья. У нас в таких делах всё спокойно, в руках держим людишек. Пусть Изверг и иже с ним Малюту беспокоит. Правда?

— Да нет, Аника Фёдорович... Полагаю, Изверг — моё дело, кровное!.. Список списком, а до горячего дело дойдёт, головы полетят без разбора — виновен или нет... И опять же, кто этот Изверг? Вдруг победит, полегчает ли кому-нибудь?!.. Придётся, видать, владыке Пимену открывать глаза на самозванца.

— О Пимене много наслышан, хорошего мало. Пимен — первый противник митрополита Филиппа, бесстыдную ложь на него возвёл. Надеялся сам митрополитом стать, ан не вышло, избрали троицкого архимандрита Кирилла, вот он на всех и озлобился, и на государя тож. Так что с ним надобно держать ухо востро. Ежели сам пойдёшь — конец благополучию мещанина Клима Безымова. Да ещё как повернёт, а то и роду Строгановых достаться может. Спешить с таким делом нельзя, придётся многое разведать, найдём надёжных послухов.

На том первая откровенная беседа Аники и Клима прервалась. Клим успел сказать только: «Согласен». Цуговой вершник обернулся и крикнул:

— Аника Фёдорович, Белозерская слобода показалась.

4

От Белозерска до Устюжны и от У сложны до Ярославля вёрст четыреста с гаком. Тут погода начала портиться, дожди пошли, похолодало. Из-за грязи непролазной ехали больше шагом. Клим почти всю дорогу в возке Аники, а возчик хозяйской подводы забыл, когда на козлах сидел, всё на цуговой... Только Анике и Климу известно, какие тайны они поведали друг другу, какие решения обсуждали.

Одно из таких расстроило Клима: Аника доверительно сообщил, что по возвращении в Соль Вычегодскую уйдёт от дела и наденет схиму:

— Ведь мне, Климушка, уже семьдесят второе лето! Все мои сверстники давно в могилу сошли, а я вот по дорогам трясусь. Опять же хворобы разные пристают, не будь тебя — худо было бы. Пора костям покой дать. Да и детям моим свобода нужна, пусть похозяйствуют, узнают, почём фунт лиха... И о душе подумать пора — грешил много!.. Тут ещё вот ты затеваешь, тоже у Бога помощи просить надобно.

— Жаль, Аника Фёдорович, очень жаль. Ты мне сильно помог в жизни. Теперь не ведомо, как посмотрят на меня новые хозяева.

— Пока хозяин будет один, Яков. Он мужик сметливый, в обиду тебя не даст. Ты ж делай своё дело, хозяйству от этого убытка не будет. Что до Изверга... Тут только от тебя да от Господа Бога всё зависит...

Все долгие беседы начинались и кончались Извергом. Аника порой сожалел, что Клим узнал о том. Где-то вблизи Ярославля пришло окончательное решение: прежде всего разобраться, что творится в Новгороде не по слухам, а на месте. Далее, самое сложное — разоблачить самозванца, открыть глаза Пимену. Тут начинаются сомнения — вдруг Пимен знает о самозванце? Вдруг действует из собственных и высоких соображений? Такой ход возможен, в характере владыки. Тогда разоблачитель исчезнет быстрее и бесшумнее, чем в Разбойном приказе! И действовать надобно так, чтобы отвести удар от Соли Вычегодской. К примеру, в Ярославле Клим Акимов исчезает. Два преданных человека, Фокей и Гулька, — успокаиваются самим Климом. Первый получает письмо, второму Клим скажет, чтобы он верил Анике и ехал с ним. Далее, появляется никому не известный лекарь, скажем, Юрша. Аника, оставаясь в стороне, поможет ему пристать к торговому обозу. Лекарь, видать, нагрешил много и дал обет поклониться чудотворной иконе Богородицы Новгородской, а также Печорской лавре. Поклонится лекарь, а что далее будет, одному Богу известно. Аника понимал, какому риску подвергается Клим, но тот твёрдо решил хотя бы ценою жизни, но обезвредить самозванца. Перед исчезновением Клим решил связаться с Нежданом через его людей; мудрость этого человека не помешает в предстоящем опасном деле.

Колокольным призывом к вечерне встретил их Ярославль. Остановились они в Торговой слободе на подворье Строгановых. Клим намеревался на следующее утро походить по торговому ряду, присмотреть платье, подходящее паломнику, а чтобы сделать это в тайне, Гульку полагал направить к шорнику починить седло. У Аники свои заботы — к нему на встречу приехали приказчики из разных городов. Первым к нему пошёл старший ярославский. После первых его слов Аника приказал крикнуть Клима. Оказалось: седмицу назад Разрядный приказ послал распоряжение в Соль Вычегодскую Строгановым срочно собрать заказанную полтысячу воев и святками прислать её в Ярославль.

За последние два года Клим со своими помощниками подготовил две смены до полсотни воев-десятников, из которых можно отобрать и смело назначить десяток сотников, таких как Савва Медведь, Василий Бугай, не говоря уже о Фокее, который сейчас остался за воеводу, вроде как тысяцкий. С помощью этих десятников и сотников в Устюге и Яренске прошли сборы и обучение по три сотни завербованных конных и пеших воинов. Однако в Разрядном приказе что-то не сработало и весной подготовленных воев не приняли, а предложили помалу всех наградить и распустить до будущих времён. И вот теперь вдруг потребовалось собрать и прислать всего за два месяца да ещё в осеннюю распутицу!

Аника с Климом совещались и один на один, и с приказчиками. Решили: Клим бежит без задержки в Вологду. Оттуда, пока не стала Сухона, на судне под парусами и на вёслах до Соли Вычегодской. Собирать сотни и готовить к зимнему походу. Аника тоже поспешно едет в Москву, нужно увеличить срок сбора хотя бы на месяц, на предзимнее бездорожье.

От Ярославля до Вологды путь не велик, чуть больше полуторы сотни вёрст, но кони отвыкли от спешного бега. Клим положил на гон два дня, а вьюк брали с пятидневным запасом на троих и четыре коня — Клим брал с собой одного стражника на всякий случай. Выезжали завтра с первыми петухами, потому полагали лечь спать с солнышком.

Но прежде чем думать о сне, Клим направился по известному ему адресу к человеку Неждана. Пришёл он в торговые ряды. Кругом добротные лавки с богатыми товарами. Время уже к вечеру, а торг идёт бойко. Вот нужный ему лабаз: лари с мукой и зерном, наполненные мешки. У огромных весов два приказчика отпускали товар. За небольшим прилавком чернобородый, без единой сединки человек. Клим с поклоном спросил, может ли он видеть Веренея Игнатова.

— Я — Вереней. Чего тебе? — прохрипел владелец чёрной бороды.

— Доброго здоровья тебе, Вереней. Меня звать Климом Акимовым, лекарь я. Мне надобно слово передать Неждану Скоморохову.

— Здоров будешь, Клим Акимов, — хрип заметно помягчел. — Спрашивал меня Неждан, не наведывался ли ты ко мне. Ладно. Давай твоё слово.

— Скажешь: Клим побежал в Соль Вычегодскую. Обратно будет с ополчением строгановским между Святками и масленицей. Пойдёт с Устюга через Галич и Кострому. Дело у Клима к Неждану неотложное. Идёт Клим на поклон к владыке Пимену. Перед тем надобно повидаться. Вот и всё.

Хрипатый повторил и добавил, что слово Неждан получит самое позднее на той седмице. У Клима невольно вырвалось:

— Он тут, близко?! Где же?

Однако Вереней вопроса вроде не слыхал. Быстро отошёл к приказчикам. На поклон Клима слегка кивнул.

В тот вечер Гулька со стражником действительно легли с солнышком, а Климу не удалось — позвал хозяин.

На улице уже потемнело, а в хозяйской горнице всего лампада у киота. В полутьме Клим разглядел, что Аника ходил по горнице, неслышно ступая по толстым половикам. На лавке сидел незнакомец. Клим заметил, что все люди Аники рослые, голову держат высоко и иной раз не в меру нахальные, разумеется с посторонними. Этот же был какой-то придавленный, голова глубоко между плечами, и ростом не вышел — ногами со скамейки пол не достаёт. Можно было бы принять за подростка, если бы не рыжая бородка. Когда вошёл Клим, Аника кивнул на неизвестного:

— Это Коконя, мой соглядатай. А ты, Коконя, расскажи ещё раз всё без утайки, мы послушаем. Да не бойся — это мой друг Клим, ему доверяю, как себе.

Мужичок откашлялся и заговорил низким голосом, удивительным для такого недоростка:

— В тот день я собрался ночевать у кума в Поречье, что на Серой, супротив Слободы. Перед вечером пошли ставить мерёжи, а на дороге купеческие подводы. Хозяин, видать, спрашивает, где переночевать можно. Кум ответил, что, мол, за тем перелеском вон заезжий дом в деревне Слотине. Отвечает: «Нас оттуда попёрли. Говорят, князь Владимир Андреевич с семьёй пожаловал. К государю в слободу гостем едет». Кум повёл купца к себе, а я мерёжи поставил и в Слотину — в заезжем доме я прислуживал постоянно. На дворе хозяина поймал...

Аника прервал рассказчика:

— Что ж, и охраны никакой?

— Зачем, на улице двух вершников видел, а на задах никого. Так вот, увидел меня хозяин и руками замахал, мол, иди, иди, не до тебя! А потом, видать, вспомнил и говорит: «Коконя, сбегай к бондарю. Бадью заказал ему, моя-то развалилась, а воды вон сколько требуется». Через сколько-то времени несу бадью прямо по улице. Меня стража цап-царап! Отвели к хозяину. Во дворе говорили шёпотом: князь и иже с ним почивать рано легли — из Дмитрова конец немалый. Я ж переночевал у бабки Бобылихи. У неё что хорошо: с чердака заезжую избу видно и всю улицу. Заутра, это, значит, в день апостола Иакова (9 октября), мы не успели с ней хлеб с луком дожевать, на улице конский топ. Выглянули — не меньше сотни кромешников... — Коконя поперхнулся, возможно, вспомнил, что Аника тоже опричник, и поправился: — Так вот, не менее сотни государевых опричников. Их не признаешь — все верхами и в куколях, вроде схимников, а с саблями и луками. По селу промчались, всех в избы загоняли, а кто замешкался, посекли, сам видел. — Коконя перекрестился. Он отдышался. Аника не торопил, прошёлся из угла в угол. Рассказчик тяжело вздохнул и продолжал приглушённым басом:

— Эти самые, вроде схимники, избу приезжих окружили. На этот раз и с огорода. Потом тихо стало, кто из селян сунулся за водой как бы, плетьми и саблями в избу загоняли. Лёгкий топ послышался. Пять в таких же схимах ехали, под ними кони постатнее да сбруя сверкает. Опричники, что на улице, этим пятерым до луки седельной поклон отдавали. Эти пятеро в приезжую избу завернули, перед ними ворота настежь. Сколько-то долго тишина стояла, потом в заезжей гвалт поднялся. Из избы голые выскакивали, больше бабы. Их на дворе саблями секли, а тех, кои на улицу вырвались, лучники кончали. Потом опять всё затихло. Пятеро сели на коней и уехали в слободу. За ними все остальные схимники. На охране избы остался десяток. Они стащили с улицы на двор голышей, коих настигла смерть... Далеко за полдень деревня опомнилась и зашевелилась. Печи затопили, за водой пошли. Однако остановятся две соседки у колодезя словом перекинуться, глядишь, вершник появился, плёткой грозит, бабы кто куда.

Коконя замолчал, Аника остановился подле рассказчика:

— Ну, ты чего?

— Страшно, хозяин... А на другой день рано утром пришли люди из слободы, привезли гробы, много гробов. На кладбище Понизовском большую могилу вырыли и поставили туда тринадцать гробов. Говорят, поклали туда пять мужиков и восемь баб голышом, покидали одежонку кое-какую. Поп пришёл... А в двух крытых повозках ещё десять гробов увезли... — Коконя замолк, задумчиво вглядываясь в тёмный угол избы, и нехотя продолжал: — Селяне обходили заезжую, а я в обед задами прошёл туда. Во дворе чистота, песком посыпано. А в избе всё вверх ногами! Кровь на полу и на стенах, ворохом ковши, склянки, тряпье... Я тут стон услыхал, насмерть перепугался, а потом из-под печки хозяйку заезжей избы вытащил. Святой водой побрызгал, отошла, очнулась, немовать начала — язык у неё отнялся. А ещё один гроб в избе остался. Говорят, покойничек сбежал...

Возможно, Коконя долго продолжал бы, но Аника спросил:

— Ты давай поведай, что с князем Владимиром и его семьёй сталось.

— Что? Отравили их. Будто государев повар донёс, что ему князь Владимир отраву и деньги дал, чтоб погубить государя. Эту самую отраву в вине развели и заставили их выпить. Пили по очереди: сперва князь, потом княгиня и княжата... На мёртвых глядеть позвали челядь, а там княгини и дети боярские были. Приказали им проклясть врагов государевых, а они зарыдали и проклинать убийц принялись, какие мечи выхватили. Ну их тут же раздевать и убивать начали...

Клим всё время сидел молча, а тут не выдержал:

— А раздевать-то зачем?!

— Малюта будто приказал. Голые, мол, перед Богом все равны.

— А кто эти пять всадников были?

— По-разному говорят. Троих точно опознали: Малюту, Басманова Фёдора да князя Вяземского. А двое в тени держались, одни говорят, что это государь с наследником приезжали, другие, что государя тут не было.

— А чьи гробы в крытых повозках отправили?

— Княжескую семью да кого поважнее из челяди. И в голых разобрались...

Помолчали. Коконя сполз со скамьи и, захватив свою суму, спросил:

— Ну, я пойду, пожалуй?

— Ступай с Богом. Там тебя покормят, а завтра зайди, ещё кое-что спрошу, да и награжу.

Пискнула дверь за Коконей. Аника ещё раза два прошёлся по горнице. Встал и Клим.

— Я, пожалуй, тоже пойду. Спаси Бог тебя.

Аника без слов понял Клима и задерживать не стал:

— Будь здоров, Климушка.

Заутра Аника наведался проводить Клима. Они отошли в сторонку. Хозяин за ночь как-то осунулся. Наверное, не ложился, он тихо сказал:

— У меня ещё известие, ночью приехал человек, коего посылал на Шексну. Струг, что ждали в Горицах, почему-то задержался на сколько-то дней, потому речники спешили. С княгиней Евфросинией поплыли ещё дюжина монашек, в миру высокого звания. Им натопили судную избу и хватились где-то на другой день у каких-то Городищ. Все монашки угорели до смерти!.. Тут же торопливо поделали гробы, незнатных зарыли на неизвестном кладбище, а кого познатнее дальше по уделам развозят. Упокой, Господи, души их! Заметь вот что: угорели они в тот же день, когда казнили князя Владимира! Вот так-то!

Клим перекрестился и, потупившись, стоял, не в силах произнести слово. Аника продолжал:

— Княгине Евфросинии Бог судья, она многого хотела, может, и виновата в чём перед государем. А чем виновата инокиня Александра, в миру Евдокия Остина, вдова князя Юрия Васильевича, невестка государя. До самой смерти князя мучилась с мужем ненормальным. Или тоже невестка государева инокиня Катерина — тем и виновата, что удерживала мужа от разгула со свёкром-батюшкой, государем всея Руси!..

Гулька со стражником уже в сёдлах. Клим к ним присоединился, так ничего не сказав, лишь поклонился Анике, а тот наставительно добавил:

— Якову Аникиевичу скажи и Зоту: пусть гоняют всех и в хвост и в гриву, а срок держат. Я попробую уговорить о снисхождении, но знаю: государь супротивников не жалует. С Богом.

Скачка многочасовая освежила голову, подумать времени хватало... В Вологде, пока Гулька с приказчиками готовил судно, Клим зашёл в одинокую церквушку, сделал богатый вклад и заказал на помин души вновь преставившейся инокини Екатерины, в миру Евдокии.

Священник долго гадал, кто же это был такой щедрый, а с виду неказистый? И кто же такая Евдокия?..

5

Теперь на дворе мещанина Соли Вычегодской Клима Акимова, Одноглаза Безымова большой дом по-белому с двумя пристройками, баня, конюшня, сарай для скота, кладовые, амбары — обстраивается помаленьку. Вот сейчас плотники ставят отдельную избу для почётных гостей, которые каждый день бывают. А живут тут, кроме воеводы Клима, его товарищ-помощник Фокей Трофимович с женой, сыном, которому третий годик, и дочерью — скоро год ей, да стремянной воеводы Гуля, Гурий Афанасьев с женой и сыном, ещё конюх, а может, дворник иль хозяин всего двора Кион со старухой Стефанидой. По праздникам же приходит к ним Кирилла — гость желанный, большой руки иконописец и пока послушник создаваемого Введенского монастыря.

Как видим, народу полно, а вот последнее время дома только бабы да ребятишки, и командует всеми Кион, тот со двора редко отлучается. И началось всё с приезда хозяина неделю назад. Он еле добрался на судне — по Вычегде густая шуга шла. И хотя реки ещё не встали, уже на следующий день все разъехались в разные стороны, да ещё прихватили с собой приказчиков и подьячих. Оставшиеся Бога молили, чтоб не случилось беды какой с близкими. А Василиса чуть не каждый день в церковь бегает, свечки ставит... Наконец, на радость всем, с хрустом и скрежетом Вычегда стала.

Первое дело — собрать людей в десятки и сотни, а они рассыпаны по Сухоне и Вычегде. Этим сбором занят воевода с помощниками. А на Зоте — подготовка обоза, на каждую сотню — семь подвод с запасами на дальнюю дорогу для людей и коней. К примеру, с лишком две седмицы пути до Ярославля. Это в Святки и Мясоед, то есть для всех шести сотен на день побольше десяти пудов мяса и пудов под тридцать хлеба, а там лука, толокна, да на четыре сотни лошадей без малого сто пудов ячменя и овса. Выходит три подводы одной еды на день. По пути придётся не раз пополнять.

И вот ещё задачка для Зота. От Соли до Ярославля пять сотен вёрст с лишним. То есть пеший вой в пути износит одни кожаные сапоги или три пары лаптей, да две смены тёплых онуч. Может, выгоднее нанять по две подводы на десяток? Известно: зимой гужевой — дешевле некуда! Решение Зота и воеводы: от Соли до Устюга все движутся своим ходом. От Устюга до Галича — пешие на подводах, а дальше, как сотники развернутся.

Сразу после Рождества в Соль Вычегодскую начали приходить первые десятки ополченцев. Из них собрали пешую и конную полусотни, снабдили обозом и пустили в путь, повёл их Савва Медведь с подьячим. К тому времени приказная изба приготовила список поселений по пути движения и расстояния между ними. По этому списку Клим с Медведем и подьячим наметили места ночёвок и днёвок. Теперь Савва должен был «поверить, справедливы ли эти намётки. А главное — сколько можно было разместить людей в этих местах, не делая зимних станов. Все старались, чтобы собрать полное ополчение в Костроме, передохнуть и прийти в Ярославль готовыми незамедлительно следовать дальше.

Медведь вернулся, ушли ещё три сотни с разрывом в один-два дня, а сейчас в пути две последние — пешая и конная, с ним Клим и Медведь. Миновали Галич, до Костромы осталось два перехода. Погода благоприятствовала: лёгкий мороз и отсутствие сильных метелей позволяли надеяться, что поход завершится благополучно, и ополчение будет в Ярославле за два-три дня до масленицы.

Однако на отдание праздника Богоявления (14 января) с полночи подул порывистый ветер. Из села, где ночевали, вышли, было ещё терпимо — ветер и позёмка немного сильнее обычного. Полагали — погода разгуляется, в разрывах быстро бегущих облаков проглядывало голубое небо. Отправились, как всегда, после плотного завтрака. Первой вышла пешая сотня и обоз, с ними Клим и Медведь. Конники выкармливали и поили коней, задержались примерно на час, но к середине дня нагоняли ушедших вперёд и после отдыха уходили вперёд готовить место ночёвки себе и пешим.

Ближе к полудню ветер разгулялся, крутил со злобной силой, подняв в воздух горы снега, бросая их во все стороны, валил людей с ног, сбивал лошадей с дороги. Стало ясно, что длительное время двигаться дальше или возвратиться назад невозможно. Ураган прихватил их на открытой местности, по которой они двигались уже вёрст пять. Попадались лишь отдельные придорожные деревья, обглоданные ветром, и низкорослый кустарник, занесённый до верхних веток. Да особо и не осмотришься — в двух саженях уже ничего не видно, а колючий снежный ветер забивал глаза. Трудно было высматривать придорожные вешки, из которых маленькие оказались занесёнными, а большие выдраны.

Особенно тяжело было обозникам: ветер сталкивал гружёные сани и лошадей в сугробы. Пешие вои пришли на помощь, обоз медленно, но продолжал двигаться. Впереди десяток наиболее здоровых воев, соединившись плечо к плечу, сопротивлялись безумству ветра. Эти молодцы ногами и палками нащупывали в снегу твердь дороги и отыскивали сохранившиеся вешки. Двигались они медленно, обоз подтянулся — возчик задней подводы старался не терять из виду задок впереди идущих саней. Сотник же пешей сотни ушёл к последней подводе, он с несколькими воями следил, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не отстал.

Клим спешился и тянул своего коня рядом с Гулькой. Стремянной с надеждой вглядывался в понурую фигуру воеводы, ожидая от него действий, которые спасут обоз. Однако Клим считал, что сейчас самое разумное хотя и медленно, но двигаться по дороге. Иное дело, если здесь был бы лес — можно было бы загородиться и переждать непогоду. Но вокруг леса не видно и не слышно шума ветра в больших деревьях. Идти искать лес в незнакомой местности рискованно. Конечно, в крайнем случае можно встать здесь, посреди дороги, санями и лошадьми загородиться от ветра и ждать. Таким образом людей можно спасти ценой потери большинства коней. Это оставлял он на крайний случай.

Вдруг впереди раздался многоголосый вопль, размытый ветром. Обоз встал. Клим продолжал идти. Вои прятались от ветра за гружёными санями. Возчики хлопотали у лошадей, освобождая их морды от наледи. А пурга старалась намести вокруг подвод сугробы повыше.

Вот мечущееся скопление воев. Оказывается, упала лошадь и придавила возчика. Развязав поклажу, его положили между мешками, Клим не стал смотреть раненого, как он мог ему помочь на таком ветру? Возчика укрыли и вновь завязали, осталось надеяться на выносливость и на Господа Бога. Кроме того, сломалась оглобля, её уже починили, положив на излом два черенка от лопат и затянув запасными ремёнными вожжами.

Пришёл Савва, приблизив лицо, сказал Климу, что где-то тут рядом, он помнит, должна быть деревушка, из-за малости не помеченная в дорожном списке. Всё ж там можно передохнуть. Клим согласно кивнул головой и добавил:

— Давай, Савва, веди! Наше спасение и сохранение коней в движении.

С большим трудом тронулся обоз. Лошади упирались изо всех сил, но, чтобы сдвинуть сани, воям приходилось раскачивать их. И вот тут вскоре природа сжалилась — ветер начал стихать. В снежной круговерти проявились силуэты соседних подвод, потом следующих... Люди вздохнули полной грудью, лошади пошли ходчее, хотя сугробы остались теми же.

Приоткрывшаяся видимость принесла неожиданную неприятность. Впереди показались избы. Раздался крик: «Дере-евня-а!» И недавно набранные ополченцы забыли, что они вои: оставили подводы и бросились к избам, толкая друг друга. Несколько воев, не добежав до изб, устыжённые, возвратились к подводам. Сотник, вырвав кнут у возничего, пытался с его помощью остановить бегущих, но те, увёртываясь, не обращали внимания на его крики. Клим остановил его:

— Сейчас ничего не поделаешь, дай им прийти в себя. А сам запомни, кто остался и кто вернулся — это твоя опора.

— Десятники-то, десятники! Пятеро тоже сорвались! — сокрушался сотник.

— Благодари Бога, что не все. Подумай, может, заменить придётся. А пока веди обоз, я с Саввой пойду в деревню.

У первой избы два здоровенных мужика держали воя, а третий, седобородый, орал, махая кулаками. У одного мужика синяк под глазом, другой свободной рукой держал у носа горсть порозовевшего снега. Вой крикнул: «Воевода!» — указал на подходящего Клима и вырвался. Седобородый поспешно обернулся и, не увидев ничего угрожающего, заорал пуще прежнего:

— Тоже мне воевода! Туды-распротуды! Распустили воев! Наших бьют!

Клим подошёл и громче седобородого гаркнул:

— Здорово, мужики!!

Мужики нестройно ответили, а седобородый замолчал. Клим немного тише спросил:

— Мне староста надобен.

— Я — староста, — ответил седобородый.

— Так вот, староста, сейчас в деревню войдёт небольшой обоз, а следом за ним сотня конников. Все полузамерзшие и напуганные. Так что ежели будем шуметь, добра не будет. Как тебя звать?

— Акимом, — отозвался староста, начиная осознавать беду, свалившуюся на него.

— Акимом моего отца звали, вечная ему память! А меня Климом кличут, полутысяцкий опричного ополчения. Прежде всего ты мне должен сберечь обоз в двадцать коней.

— Да ты что! Где я...

— Аким, ты хочешь сохранить свою деревню? Тогда думай и отвечай. Овин у тебя есть?

— Овин-то... В нём хлеб немолоченный.

— Худо, вовремя нужно молотить! Далеко он?

— Хлеб же там!

— Ты что, хочешь погубить у меня коней и воев?! Повторяю, где овин? — Клим поднял плеть.

Мужики угрожающе двинулись к воеводе. Медведь поправил саблю, рядом встал Гулька и спасшийся вой. Мужики попятились. Из метельной белести на улицу въезжали подводы обоза. Староста уныло ответил:

— Овин тут рядом, на околице.

— Хорошо. Вот подъедут все, посылай своих, кого поумней, чтобы снопы сдвинуть, возчики помогут. Очаг там есть?

— А как же.

— Теперь, как сберечь конников? — Староста развёл руками. — Скажи, у вас такие метели надолго?

— Нонче зимой ни одной не было, это первая. Так не меньше седмицы крутить будет.

— Село поблизости есть?

— Вёрст двадцать.

— А лес, бор самый близкий?

— Есть. Верстах в пяти...

— Не пойдёт. Ближе. Учти, сам поведёшь нас в такую вьюгу.

— Небольшой есть, в версте примерно.

— Ладно, поведём туда конников.

— А как же с этими? Ведь набились... А у меня дети, старики, больные...

— Вот сотник. С ним разберётесь. Обмороженных и слабых по избам, а здоровых по баням, ригам и в овин, там, думаю, места хватит. А теперь пошли в избу, где свободнее. У нас помяли одного, лечить будем.

С саней сняли неудачливого возчика, он слегка постанывал. Изба, к которой подвёл староста, была прочно заперта, на дворе лаяли псы. В щели забора виднелись молодцы с дубьём. Вызов хозяина остался без ответа. Клим приказал ломать ворота. Появился молодой мужик и впустил Клима и ещё человек пять. Возчика раздели, положили на скамью. Клим ощупал его, тот, сдерживая крик, скрипел зубами. Приказал нащепать толстых лучин, завернул их онучами, обернул грудь, убеждённо сказал: «Ничего страшного. Рёбра помяли слегка», а сотнику и старосте поручил решить, сколько сюда ещё воев на постой ставить.

Вышел Клим на улицу, забитую ветром со снегом, и только сейчас ощутил разницу между теплом избы и снежною круговертью.

К деревне приближались конники, они спешились и шли по трое в ряд, тянули за собой коней. При малейшей остановке припадали к ним — закреплялась дружба воя с конём. Не заходя в деревню и не давая время на отдых, сотня повернула резко в сторону в ещё большие сугробы. Впереди шли два мужика с палками, рядом Савва. Клим на ходу объяснял сотнику и десятникам, а те воям, что в версте их ожидает укрытие, не объясняя какое. Из обоза взяли и раздали воям топоры, пилы, лопаты.

Клим понимал, что светлого времени осталось не более двух часов. С Медведем договорились, чтобы он поторапливал проводников. Те смотрели на приготовленные топоры и пилы и горевали:

— Погиб Тёмный бор! А сколько там грибов было!

Клим взял у Гульки повод своего коня, и они с ним влились в тесный строй уставших конников.

6

Наверное, только через полчаса изменился тон завывающей бури, появился глухой шум, вскоре переросший в рёв — боролись два великана: ураган с преградой из деревьев. Вокруг из белеси всё чаще и чаще выныривали мечущиеся на ветру небольшие деревья, потом побольше, и вот они на просеке — по обеим сторонам — деревья. Теперь скрипели, трещали в завывающем ветре только вершины, а внизу проносились отдельные порывы. Просека пошла на подъём. Вожаки и первые конники остановились, остальные подтянулись, заходя в чащу.

Клим заранее договорился с Медведем о сооружении укрытия. Клим помнил, как построить кудеяровскую ледянку, но здесь не было глубоких лесных оврагов, опять же требовалось время, да при таком ветре... Своё укрытие Савва назвал большим чумом, и при учёбе его сооружали. Десятники знали свои обязанности, теперь, когда стало ясно, что делать, всё пришло в движение. Савва объяснил мужикам, что нужно для чума, они оказались толковыми, необходимое место было найдено без проволочек.

Для центральной части большого чума необходимы несколько вековых деревьев, стоящих рядом. С обеих сторон к ним подваливали другие так, чтобы их вершины зависали на кроне стоящих, а комели лежали ровным рядом. Уже через полчаса, повалив два десятка деревьев и выровняв их, образовали огромный шалаш, внутри которого сдвигали снег, срубали кустарник и свисающие сучья приваленных деревьев. Мелким ельником закрывали щели между деревьями, чтобы не сдувало их ветром, приваливали большими сучьями. Внутри настелили толстый слой лапника. Теперь ветер врывался только с торцов, которые быстро перекрыли. Завели лошадей и принялись их кормить.

Сумерки охватили лес, в чуме стало совсем темно. С двух сторон у торцов шалаша очистили снег и зажгли долгий костёр, на который клали сухостойные сосны целиком, обрубив ветви. Невысокие языки пламени породили движущиеся тени и отражались радужными блестками в глазах коней. На кострах установили котлы десятков, грели воду и приготовляли жирную саламату. Пар и дым исчезали струйками в зелёных стенах чума-шалаша. Стало теплее, но было страшно тесно, кони стояли бок о бок в два ряда. Люди теснились между ними и с обеих сторон костров. Люди после еды сразу засыпали, иной раз стоя, прислонившись к лошади, ухватившись за седло. Десятники следили, чтобы вои переобувались в запасные портянки.

Кое-кто обморозил щёки, нос, один — ногу. Клим с Гулькой лечили — смазывали гусиным салом, бадейку которого Гулька прихватил из обоза. А снаружи свирепствовал ветер и усиливался мороз. Вдруг порыв ветра раздвигал ветви, и на людей и лошадей обрушивались горы снега. В образовавшуюся щель совали срубленную ветку и заплетали разогретым орешником...

На следующий, второй день бурана построили ещё один чум поблизости, стало просторнее. Люди почувствовали себя бодрее, все пили подогретую воду, Клим запретил есть снег, даже лошадей поили растаявшим снегом.

На третий день Клим отправил с мужиками в деревню пять конников во главе с Медведем, которые туда вёшили дорогу, а обратно из обоза привезли корм лошадям и людям. В общем, жизнь налаживалась. При постоянно горящих долгих кострах было достаточно тепла, тем более около лошадей. Медведь рассказал, что в деревне сотник справился со своей сотней и нашёл общий язык со старостой. Помог убрать хлеб из овина и переселил туда многих воинов, оставив по избам только слабых и больных. В свою очередь староста Аким просил передать приглашение воеводе и сотнику: он им хорошо оборудовал за эти дни баню. Однако Клим остался с воями.

Буря свирепствовала ещё четыре дня. А на Ефимия Великого (20 января) ветер будто ножом отрезали, но хватил мороз. Клим с сотником конных и Медведем выехали в деревню. На совет вызвали и старосту. Тот уверял, что во всех селениях застряли обозы и они сегодня тронутся в путь. Сам он уже отправил людей выставлять вешки вдоль дороги. Ветер, по его словам, «выдулся», и дня два-три будет ясно и морозно.

Клим решил: пешей сотне и обозу выйти сегодня и остановиться на ночь в селе, куда они не дошли в день начала бурана. Конная же сотня выйдет сегодня ночью с тем, чтобы с двумя днёвками быть завтра вечером в Костроме.

7

В Костроме, к стыду десятников и сотников, подсчитали: за переход обморозились и заболели два десятка воев и три возчика. Их перевели в строгановское подворье, оттуда с попутными обозами вернутся по домам. Дело для заболевших безрадостное: вои одежду и жалованье получили, грамоты подписали, по которым придётся отрабатывать. Пять основных сотен, вместо выбывших, Клим заполнял из шестой, считавшейся воеводской, сотником которой был Савва Медведь. Себе он отбирал наиболее ценных воев, и сейчас отдавал с большой неохотой. Про самих воев и говорить нечего!

Два дня Клим дал на отдых, а сам налегке решил выехать в Ярославль завтра. А теперь ехал на подворье ещё раз осмотреть больных. Навстречу ему два всадника, по одёжке — его вои: полушубок, меховые штаны, сапоги и треух. Однако ж он не помнил в сотнях такого малорослого воя с коротко стриженной бородкой да ещё на красавце коне в сверкающей сбруе. Рядом — юный воин с заплечницей, видать, стремянной. По росту их не отличишь.

Боже! Какой же это незнакомец!

Вот они сблизились и молча принялись тискать друг друга.

— Друг мой, Неждан! Не можно узнать тебя! Мне тысяцкого обещали, не ты ли?

— Сто лет тебе здравствовать, воевода Клим Акимович! Не тысяцким, а простым воем к тебе иду. Примешь? Как видишь, и одёжкой твоей запасся.

— Придётся принять.

— То-то... Ты вот, Клим Акимыч, лукавишь, что не признал меня. Я такой же. Только вот не сообразил — коня и сбрую не по чину дали. Ну да ладно. А вот про тебя скажу: облик у тебя мещанина Соли Вычегодской Безымова, воеводы Одноглаза, и никого более! Понял? Я бы не узнал, да мне тебя показали. Исполать тебе!

...За то время как Клим начал встречаться с разными воями и стражниками на Вычегде-реке и на Сухоне, он изменил свой облик. Вои обычно носили короткие волосы на голове, а то и вовсе стриглись наголо. А Клим, наоборот, отпускал волосы. Да и Вере нравились его мягкие, послушные пряди — это, пожалуй, последняя память о ней! Теперь, на иноземный манер, волосы чуть ли не до плеч, посреди головы пробор. На правую часть лица чуб спадает, прикрывает рассечённую бровь и тёмную впадину пустой глазницы. Волосы белёсые и вроде как бы золотистые слегка. И ещё одна новая примета — бороду в ширину отпустил, издали голова квадратной кажется. Так что, действительно, узнать его стало непросто...

Клим никуда не спешил, и Неждан пригласил его к своему знакомцу, у которого сам остановился. Скоро они вдвоём сидели за столом в малой светёлке, перед ними стояли кубки, но они забыли про вино. Сблизив головы, тихо разговаривали. Неждан с самого начала предупредил, что всё знает о воеводе Строгановского удела.

— Сразу видно: хозяин — дошлый мужик! — продолжал Неждан. — И всё скверно, ежели он скрыл от воеводы, зачем государю спешно потребовалось ополчение. Должно тебе быть известно, что ныне опричное войско громит новгородские земли, потребовалось подкрепление.

Клим тяжело вздохнул:

— Нет, Неждан, Аника не стал бы скрывать. Он полагал, что вои идут в Ливонию. Что касаемо новгородских дел, то Аника ожидал опалы государевой на Новгород, ибо бродили там людишки Изверга — самозванца нового.

— Так, так, — будто обрадовался Неждан. — Об Изверге слышали! Поведай, до чего вы с Аникой дознались.

Клим передал без утайки разговор в пути и собственное решение идти к Пимену.

— Да-а! Аника много лишнего узнал! — сожалел Неждан.

— Он догадывался раньше... Давал мне понять.

Неждан продолжал размышлять вслух:

— В его интересах, пожалуй, помалкивать... Он советовал идти к Пимену?

— Аника не верит Новгородскому архипастырю.

— Разумно. Это был бы твой бесславный конец. Пимен всю жизнь мечтал стать верховным князем церкви. Потому оклеветал Филиппа, но не вышло. Теперь новый ход... И вдруг ты — искатель правды! С первых же слов он поймёт, что в товарищи ты не годишься. И оказался бы раб Божий Клим в подвалах монастырских. А они, поверь мне, обширнее и надёжнее подвалов Разбойного приказа! И пытать там умеют.

Клим отрицательно качал головой:

— Не могу согласиться! Архипастырь — как человек — может ошибаться, но умышленно идти на преступление — не верю!

— Да-а... Помнится, раньше уже приходилось от тебя слышать что-то похожее.

— То было иное... А теперь верно, что опричники в Новгороде ловят Изверга?

— И да и нет. Тайный сыск идёт, может, год уже, и список виновных у Малюты каждодневно растёт. А кого шукают, не ведомо. Говорить о нём заказано и поймать — надежды никакой. Берегут его, видать, люди властные... Государь северным землям никогда не доверял. Потому держит там своих доглядчиков. И вот полгода назад один из них привёз из Новгорода дворянина Волынского Петра, кой покаялся государю, что знает, где хранится грамота о тайном сговоре новгородцев с Литвой. В Новгород поскакали верные люди. Пётр привёл их в новгородский храм святой Софии, из-за иконы Богоматери извлёк свиток, опечатанный печатью архиепископа Пимена. Оказалось — это письмо, где новгородцы просили Великое княжество Литовское помочь низложить Иоанна Васильевича, а великим князем Московским поставить князя Владимира Старицкого. В благодарность за содеянное земли новгородские переходят в Литовское княжество! Как видишь, в свитке ни слова об Изверге. Однако ж письмо подписано первыми власть предержащими людьми, числящимися в списке Малюты Скуратова. Накануне Крещения прибыли опричники в Новгород и теперь берут на правёж всех по тому списку и всех других, кто подвернулся. Священнослужителей, купцов, ремесленников, казнят и правых и виновных, грабят и разоряют монастыри и храмы. Убивают торговых людей, передают огню их достояние, кое не смогли увезти с собой опричники...

— Это же кромешники! — воскликнул Клим. — Государь не знает об этом! Он...

— Знает. Сам наблюдает с моста, как сталкивают в Волхов семьи, попавшие под опалу, с бабами и ребятишками. А тех, кто сразу не пошёл ко дну, по его приказу добивают опричники с лодок!

— Не верю! Помазанник Божий и так... — возмутился Клим. — Не от тебя бы слышать этот поклёп на государя! Сам ты ничего не видел? Веришь брехунам всяким!

— Новгородские избиения не зрил, но говорили мне люди, коим верю, как самому себе! И верю потому, что насмотрелся на остатки Твери.

— Зачем о Твери? Разговор-то про Новгород!

— Ой, Клим, каким ты недоверчивым стал! Не узнаю! Всё ж остынь, а я по порядку расскажу. Так вот, государь завладел грамотой — письмом новгородцев. Был он тогда в Александровской слободе. Туда собралось всё опричное воинство, кто говорит две, другие — семь тысяч. Государь вызвал туда князя Владимира с семьёй и погубил их. Может, ты и этому не веришь?

— Слышал... Спаси, Господи, души невинных.

— Ну а государь и двор его молились и пировали, а потом вдруг все исчезли, осталась лишь охрана двора. Даже когда, точно никто не знает, вроде — в первых числах декабря. Тысячи всадников — это не пылинка, а затерялись, где-то появился слух, шёпотом передавали: государь возникал то в Твери, то в Торжке — уходил на полночь. Шепчут, дрожат. Почему? Чтоб дознаться, побывал я в Твери, и вот что узнал. Государь прямо из Александровской пошёл в Тверь. По пути всех встречных передовой отряд убивал, деревни выжигал. В Твери объявили: не выходить из домов под страхом смерти. Малюта объезжал улицу за улицей, по каким-то известным ему приметам выбирал дома, убивал в них всех, дом поджигал. Кое-кого отводили на допрос, эти люди исчезали. Все так напугались, что хорошо знакомые мне боялись откровенно рассказывать. Хоронить потом пришлось сотни... За Тверью лихая судьба постигла Торжок, Вышний Волочок, Валдай.

— Не пойму, зачем же бить людей? В чём они провинились? Ну, новгородцы провинились, будто бы хотели уйти в Литву. А Тверь, Торжок?

— Вот я и спрашивал себя и друзей. И, оказывается, били тех, кто как-то связан был с Извергом. Избивают так, чтобы и памяти не осталось.

Всех разговоров не переговоришь за один раз. Решили назавтра ехать вместе, а чтобы сподручнее беседовать, Неждан взял у знакомца возок.

Клим не мог не верить Неждану. С другой стороны, он спрашивал себя: как мог государь, Божий ставленник, истреблять своих подданных?! Невольно приходила мысль: уж не безумство ли?

В возке он услыхал о последних часах жизни разжалованного митрополита Филиппа. Тот жил в заточении в Саввском монастыре близ Валдая. К нему государь послал Малюту за благословением. Посланец рассказал Филиппу, что государь наложил опалу на Пимена, главного обидчика Филиппа. Государю казалось, что Филипп будет рад беде доносчика-лжеца, и государь получит благословение от уважаемого святителя. Однако Филипп проклял Малюту. Скуратов вышел из кельи старца и объявил, что схимник задохнулся от сильно натопленной печи.

Клим перекрестился и засомневался:

— Дорогой Неждан, как я могу поверить сказанному? Кто подслушал разговор Малюты со старцем? Кто знал о намерении царя? Пустой домысел сие.

— Тебе что, мало: вошёл Малюта к здравствующему старцу, а ушёл, когда тот Богу душу отдал? И, надо полагать, кто-то слышал, какое наставление давал государь верному слуге своему. И другое тебе скажу: подозреваю, что Филипп знал о том самом Изверге, был он у него. Не получил ли он благословение? Вот тогда произошёл иной разговор между Малютой и Филиппом, когда тот узнал, что государь идёт громить самозванца!

Кто мог ответить на этот вопрос? После размышления Клим спросил Неждана:

— Как могло получиться, что недоверчивый государь сразу поверил Петру Волынцу? Ты хорошо помнишь письмо? Там замешано низвержение государя? Если они замыслили уйти в Литву, то им всё равно, кто Москвой правит.

— Верно. Эти сомнения и меня посетили. Потом, какой смысл долгое время хранить такое письмо заговорщикам? Откуда у Петра сведения о нём? Потом, совпадение подписей со списком крамольных семей?

— Откуда тебе известен список опальных?

— Раз говорю, значит, известен, не весь, конечно.

— А всё ж, может, подделка то?

— Если подделка, то людей дошлых. Дьяки сверяли печати, подписи...

— Ладно, что веришь дьякам... А Пётр Волынский небось в гору пошёл?

— Да нет. Слышал другое: большой куш хапнул, по кабакам ходил, всех угощал, потом тихо сгинул. Много непотребства знал.

Прикидывали с разных сторон, и каждый раз выплывало недоброе, непонятное. Предварить опалу на Новгород не удалось. С Пименом государь первым расправился, и продолжал наказывать новгородцев. С горечью от бессилия Клим предложил:

— Может, пойти и покаяться государю! Тогда за что бичевать других?

Неждан нахмурился и резко прервал Клима:

— Не большого ума дело, когда полагал спасти от опалы новгородцев посещением Пимена. А пойти к государю ещё глупее, прости Христа ради. Я не верю, что Иван не может поймать Изверга, борзые у него натасканные. Скорее, не хочет. Ему страшен не сам Изверг, а люди, готовые пойти за ним. Вот Иван и вылавливает их, и казнит, а шумят, будто они в Литву собираются. Ты покажешься, Иван наверное поверит и возликует, а Малюта потихоньку придушит тебя — ему не привыкать. И не станет помехи вылавливать противников, гоняясь за Извергом! Так что придумай что-нибудь другое.

— Тогда нужно уничтожить Изверга! — решительно сказал Клим.

— О! Это уже лучше! — согласился Неждан. — Но такое дело не лёгкое. Однако помочь могу...

Обсуждение отложили на потом, когда определится, куда посылают ополчение. Но путь продолжался, и Клим узнал о многом другом. Оказалось, Кудеярово братство почти распалось. Одни осели на землю, в казаки подались, другие воли захотели, разбойничками стали. Но Кудеяр жив, под ним небольшие ватажки, в Рязанщине больше, но и в Прилитовьи есть. Прежние атаманы тоже осели, больше от старости. Про себя Неждан так сказал:

— Я, к примеру, во Владимире кожевенный торг имею. Ватажникам иной раз помогаю. У меня в Разбойном приказе дружки есть, один ещё с тех пор, как мы Юршу спасали, Ивашко Сухоруков. Теперь он в гору пошёл, первым дьяком стал.

Клим откровенно удивился:

— Первым дьяком стал, а твой хомут до сих пор таскает?! Давно б сбросить должен.

— Он пробовал. А у меня там ещё знакомец завёлся, тот предупредил. Ивашко, видишь ли, отпустил вора Кочергу, пообещав воровство того забыть, ежели я, то есть Неждан Скоморохов, исчезну. А вышло, что жена и дочь Ивашкины исчезли; пошли к вечерне и пропали. Весь Разбойный приказ на баталки поставили, сколько невинных похватали и искалечили. Меня с Кочергой тоже хватились. Ан никого. Только через седмицу поспокойнее стало. И тут вечерком идёт Ивашка из приказа, позади него стражник. А тут я навстречу. Сразу не признал; я успел шепнуть, мол, хочешь видеть жену, отпусти стражника, он тебе не надобен, а меня веди домой. Тут около меня двое мужиков появились. Понял Ивашка, и пошли мы с ним вдвоём. Крепко поговорили. Все грехи его вспомнил. Поклялся он мне тогда быть моим вечным данником и не замышлять ничего дурного. В ту же ночь жена и дочь невредимыми явились. Потом мы с ним не раз заморское вино попивали, когда он во Владимир жаловал, или я в первопрестольную.

В общем, Неждан остался самим собой. Сургун тоже — в Суздале на монастырской пасеке.

— А Кудеяровы сокровища целы? — полюбопытствовал Клим.

— Вскрывали... Помогали кое-кому. Потребуется, и тебе поможем.

Сообщил Неждан об игуменье Тавифе, что крепкой дланью держит Девичий монастырь, и об инокине Нионилле, внучке Сургуна.

...Вспомнили, казалось бы далёкое, недалёкое прошлое. Интересно и приятно, всё было светлым и радостным. Все невзгоды забыты. Да и было ли что плохого?! Но сегодняшние заботы ждут своего решения, безжалостно оттесняют близкие сердцу воспоминания.

8

Под вечер прибыли в Ярославль. Неждан отправился к своему очередному знакомцу, а Клим остановился на строгановском подворье. Тут он узнал, что хозяин здесь и у него гость — опричный тысяцкий. Как только слуга доложил о приезде Клима, Аника пригласил его к столу. Войдя, Клим перекрестился, произнёс здравицу хозяину и гостю; за это краткое время успел присмотреться к тысяцкому. Тут же появилась настороженность — с этим крепким седым воем он где-то встречался!

Аника представил их друг другу. Тысяцкий оказался князем Луцкиным Глебом. Теперь всё прояснилось: Глеб Луцкин — сотник соседней стрелецкой сотни при осаде Казани. Несколько раз они встречались у воеводы, стояли рядом под стягом. С тех пор минуло пятнадцать лет, Клима тогда ранили, и они больше не встречались. Бывший сотник поседел, раздобрел, но остался по-прежнему любителем поговорить. Но вот откуда у него княжество?

Гость опорожнил уже не один кубок и теперь оживлённо перечислял свои победы в Ливонии. Аника усердно подливал ему вина и подбрасывал вопросы. Скоро из многословия князя Клим уяснил, что полутысяча местных ярославских ополченцев уже отправлена в Старую Руссу; вся тысяча там будет ждать дальнейших указаний. Аника осторожно спросил о новгородских событиях. Князь откровенно сознался: до него доходили слухи о государевой опале, но за такие слухи болтунов надо наказывать.

И ещё из разговоров Клим уразумел, что, посылая ополченцев, городское начальство направляет с ними небольшие отряды для хозяйственных целей, проще говоря — скупать и собирать награбленное. А вот Аника Фёдорович посылает без малого сотню, шестую, Медведя — сразу видно, какой размах! Тут князь с пьяной откровенностью упомянул о богатых поминках, кои получал от хозяев. Аника заверил, что за ним не задолжится. Молодец, всем понятен предлог, под которым он держит своих людей недалеко от Новгорода!

На следующее утро Аника поведал Климу, какие беды свалились на Новгородчину.

— Опоздали мы с тобой, Клим Акимыч, отвести беду, да и не смогли бы. — Го́рился Аника. — А сотню Медведя посылаю не корысти ради, как думает князёк. Может, сумеет Медведь помочь в чём. Говорил я с ним, хороший мужик, кажется, всё понимает, на что я намекал, и то, что дело опасное. Награбленное скупать тоже будем, посылаю опытного подьячего, прозвище подходящее у него — Кролик. Пусть Кролик с Медведем себя покажут. А тебе, Клим Акимыч, самому решать, что делать. Как порешишь, так и будет.

Клим ответил уверенно:

— Аника Фёдорович, моё решение твёрдое — Изверга надо убирать. Он несёт великие беды.

— Вон как! Государь со своими доглядчиками его схватить не могут, а ты...

— Наоборот, царю надобен Изверг! Он у него вроде подсадной утки — соглядатаи и стражники хватают тех, кто к нему тянется. Я тут повстречал друга былых времён, он мне поможет.

— Что это за друг? — встревожился Аника.

— Не беспокойся, Аника Фёдорович, я с этим человеком куль соли съел. Не будь его — не жил бы я на этом свете. А вот к тебе его дозволь не приводить: дело опасное затеваем, мало ли что может случиться.

— Хоть звать-то как?

— Нежданом Скомороховым, из казаков он, ныне приторговывает.

— Ладно, согласен. Сказано: бережёного Бог бережёт. И всё ж люди тебе понадобятся. Медведю веришь?

— В таком деле веры мало. Проверять не раз потребуется. Из сотни найдём доброхотов.

— А в разговоре разрешаю намекнуть: в случае чего Аника, мол, в беде не оставит.

— Благодарствую.

— И моя просьба к тебе. Знаю — ты человек удачливый, а всё ж оберегайся, не узнавши брода, в воду не суйся. Дело у тебя правое, но никто не осудит, ежели не выйдет. А ежели выйдет — никто не узнает, кого благодарить надобно!

Князь быстро принял ополчение; в каждую сотню назначил своего опричника товарищем сотника и увеличил вдвое обоз, для чего заранее приобрёл подводы и запасы. Не задерживаясь, отправлял каждое утро по сотне в поход до Старой Руссы. Первой — сотню Медведя.

От Ярославля до Старой Руссы дюжина малых гонов по сорок вёрст — дневной путь обозов и пеших путников. Или шесть больших гонов для конников. К вечеру третьего дня пути сотня Медведя подошла к Вышнему Волочку. С горем пополам ночевали на заезжем дворе, спешно построенном на пожарище с продуваемой конюшней, сторожённой из обгорелых плетней. А поутру увидели на главной улице из конца в конец — полуразрушенные обгоревшие очаги, припорошённые снегом, обгоревшие деревья и ползущие змейки позёмки — снега с пеплом. На их пути через город попались все две-три несгоревшие избы. И ни одного человека — увидали всадников, попрятались. Клим пытался заговорить с людьми заезжего двора, но они кланялись и отходили. Бабы охали: «Ой, не знаю, господин хороший, ничего не знаю».

Ехали весь день, попадались разорённые деревни и сёла, запах пожарищ и тишина. Несмотря на колючий мороз и жгучий ветер, вои, проезжая пепелища, снимали треухи и крестились. Подобные разрушения Климу доводилось видеть на тропе движения татар, Орды. А тут прошли русские люди во главе с православным государем! Господи! Как ты допустил?! За какие грехи?

К вечеру въехали в посёлок Валдай, этот пострадал меньше, чем селения до него. Уцелевший заезжий дом и несколько соседних изб приняли на постой воев. И всё ж с появлением всадников жителей будто ветром сдуло. Клим с Нежданом выбрали дом, стоявший на отшибе. Зашли, никого, хотя изба натоплена. Гулька и стремянной Неждана Гришка походили по двору, пошумели. Когда расседлали коней, появился старик. Принялись его расспрашивать, он, как и все, ничего не видел, ничего не знает.

Когда постояльцы поужинали, старик ушёл и вернулся с полузамёрзшей старухой. Хозяева, не раздеваясь, ушли за печку и тихо сидели там, старуха изредка всхлипывала. Неждан выгреб из котла остатки саломаты, взял две ложки и направился за печку. Долго шептался со стариком, старуха плакала... Клим уснул.

Наутро старуха сама согрела воды и сварила репы. Хозяева завтракать с постояльцами отказались, но поглядывали на низ дружелюбно. Неждан оставил на столе пригоршню монет. Пока вои садились на коней, хозяева крестились. Клим спросил Неждана, что ему довелось узнать.

— Невесёлое дело, брат Клим, деется. На Святки тут побывали кромешники. Избы заняли, хозяев выгнали. Всю ночь пировали. Потом баб и девок к себе потащили. Сын хозяйский в котухе прятался, а тут за жену заступился, его зарубили... Уехали кромешники, сноха поплакала, поплакала, да на себя руки наложила...

Из Валдая свернули с Новгородского тракта на Старую Руссу. Вёрст через двадцать проехали через посёлок нетронутый, однако ж, вымерший — напуганные селяне не показывались всадникам.

9

Сотня Медведя добралась до Старой Руссы к вечеру. Высланный вперёд вестник вернулся с проводником, который проводил прибывших в Стрелецкую слободу на сотенные заезды. На следующий день поутру до завтрака Неждан в сопровождении стремянного Егорки верхами уехали по своим делам. Клим после завтрака, взяв с собой Гульку, пошёл осматривать заезды.

Сотенные заезды оказались довольно большим острогом в конце слободы, протянувшейся по правому берегу Пилисто́. В каждом сотенном заезде — три обширных избы для размещения сотни воев и два-три десятка обозных людей этой сотни, затем утеплённые конюшни на полторы сотни лошадей и двор для обоза, огороженный плетнём. Таких заездов Клим насчитал дюжину, половина из которых была занята ярославским ополчением. Кроме того, в остроге дымились кузницы, около каждой — станок для ковки лошадей. По углам частокола острога возвышались сторожевые башенки, правда, стражи там видно не было. Главные ворота выходили на улицу слободы, и ещё трое ворот — в сторону реки. Эти были распахнуты настежь — вои выводили коней на водопой.

Гулька спросил, когда они остановились в воротах, чтобы пропустить косяк возвращающихся с водопоя коней:

— Клим Акимыч, тебе понравились заезды? Будем строить такие у себя?

— Поучиться всегда полезно. Однако стены не по мне.

— Как?! Брёвна самые тонкие шесть вершков, да связки в два ряда. И высота небось сажени две!

— Верно, стена как стена. Но надвратных башен нет, а за воротами глаз да глаз надобен. И самое плохое: между конюшней заезда и стеной двух саженей не намеришь. И вот, положим, враг зажёг конюшни. Из-за жара защитники разбегаются, стены открыты! Понял? Пошли.

В десятке саженей от ворот невысокий берег полого уходил под лёд. Здесь близ берега тянутся узкие проруби, из которых пьют догляди. Клим указал на них Гульке:

— А вот тут, смотри, хозяйское око: сменники не только проруби от ледяшек очищают, но и навоз со льда убирают и на берег таскают — и реке чище, и удобрение для полей. Запомни.

Пройдя вдоль водопоя, Клим полагал вернуться через главные ворота. Здесь между острогом и слободой находился погост. Он зашёл в часовенку и поставил свечи к образам. Обратил внимание: народ от него сторонится — он к иконе, а молящиеся от неё в сторонку отходят, неспешно, а всё ж заметно — не любят воев! Послушав службу, направился к воротам, тут его нагнал подьячий Кролик, возвращавшийся верхом из города. Приветствуя Клима, стащил треух и попросил:

— К тебе слово есть. Когда прийти прикажешь?

— Пожалей уши, шапку надень. Как вернусь, заходи.

Кролик в избе прежде всего осведомился:

— Нас никто не подслушает?

— Тут — мы одни, Гулька в передней избе.

— Клим Акимыч, ты меня прости, но дозволь спросить вначале.

— Спрашивай, да и садись, чую, разговор долгий. Как христианское имя твоё?

— Зови Кроликом, я привык. А крестили Полувием. Так вот, Клим Акимыч, я хотел спросить: ты доверяешь Неждану?

— Доверяю.

— А знаешь его давно?

— Очень давно. А что у тебя против него?

— Понимаешь, по хозяйским делам был я года полтора назад на дому у дьяка Разбойного приказа. И там этот самый Неждан-коротышка распивал с дьяком бражку! Спроста ли такое?! А вот утром поехал он с Егоркой в город, я неспешно за ними. Видать, заметили. Поскакали. А у меня конь резвей ихних. В Заречье, верно, опять узрели, остановились, в лавку зашли, потом опять на коней и поехали. У одного переулка Неждан прямо пошёл, а Егорка в переулок. Я за мужиком, а он принялся кружить, опять на Торги выехал и сюда направился. Перегнать я его решил. Поравнялся и глазам не верю: на Неждановом коне, в его одёжке — Егорка! В лицо мне расхохотался! Вот ты смеёшься, а мне... Ведь это с умыслом сделано: Егорка и ростом, и статью — Неждан. И стрижены одинаково, и бороды белые, у одного по молодости, а у другого от старости...

— Да, Полувий, это не самое лучшее твоё действо! Ты — доверенное лицо хозяина, я — тоже. Тебе поручили своё дело, вот его и делай. А у меня с Нежданом другое. И иной раз не только с Разбойным связываться приходится.

— Так ведь я думал, как лучше. Вдруг этот человек из Разбойного! А мы всё около плахи ходим...

— Да, кроме всего прочего, ты и трус никак?

— Не обижай, воевода...

— Ладно... Будут сомнения, приходи запросто. А Неждану я доверяю, как себе. Ежели ещё чего нет, можешь идти.

— Есть, Клим Акимыч. Доглядчик из Новгорода прибегал...

— Зови сюда.

— Кроме меня, он никого знать не должен. Да и ушёл уже. А мне грамоту оставил. Хозяин приказывал всё показывать тебе. Вот она. — Это был довольно большой пергамент, с двух сторон исписанный мелкой скорописью.

Клим принялся читать, а Кролик ушёл, пообещав вернуться перед обедом. Это был страшный документ о величайшем злодеянии государя и его опричного войска, совершенном на Новгородской земле. Чувствовалось, что пергамент писал священнослужитель, он особенно подробно останавливался на издевательствах над монахами и священниками. Читать было страшно, хотя Клим уже обо всём этом слышал. Пожалуй, новым было описание надругательств над жёнками и монашками[1]...

Вернувшегося Полувия Клим спросил, верит ли он во всё написанное. Кролик развёл руками:

— Там же и в начале и в конце клятвенно написано, что всё сказанное было на его глазах, и Господь спас его от смерти только для исповеди на бумаге. Нельзя не верить!

— Тогда плохо наше дело, брат Полувий. Не ровен час, пожалует сюда государь и придётся нам помогать опричникам.

— Упаси Господи! Мы ж крещёные!

— Там у государя некрещёных нет!.. Ты вот что скажи: твои доглядчики говорили что про Изверга?

Кролик наклонил голову и хмуро произнёс:

— За такие разговоры язык режут и разогретый свинец в ухо льют.

— За твою грамоту Новгородскую голова тоже не удержится на вые, и наша большая забота — плаху подальше обойти. Так был разговор? Поймали, ловят, куда ушёл? Запомни: я должен такое знать, таково распоряжение хозяина.

— Знаю. Но мне приказано слушать доглядчиков, а вопросы не задавать... Об нём доглядчики неохотно говорят. Смущает он народ, из-за него идут на гибель, а сам хитёр — от всякой погони уходит. Уж ловят его, стараются. Государь за поимку серебро обещал!.. Ушёл он будто бы на Псковщину, там в пещерах прячется.

— Ещё что слыхал, выкладывай! Всё очень важно.

— Дальше сказки разные. Будто накрыли его с друзьями в лесной землянке. Всех повязали, а он ударился о сыру землю, превратился в сокола и был таков!

Из беседы с подьячим Клим сделал вывод: надо немедля отправляться, вероятнее всего, во Псков. Окончательное решение за Нежданом.

Теперь предстоял разговор с Медведем. Клим верил в преданность этого воя, но всё ж задумался: как он поведёт себя, узнав о предстоящем деле? Потому решил повременить и не открываться полностью. А Савву попросил отобрать самых верных, самому проверить каждого воя и коня, а десятникам, как говорится, — гвозди на подковах пересчитать. Запаса взять на пять дён без обоза.

Клим вновь уединился с подьячим, который принёс ему описания сёл и постоялых дворов по трактам от Старой Руссы на Псков и Великие Луки и из Пскова до Великих Лук. Теперь Кролик знал: воевода не сегодня-завтра исчезнет.

Появился Неждан; на этот раз на его коне сбруя была куда беднее прежней. И в ту же ночь Клим, Неждан и полусотня Медведя покинули заезды. Порядка для Клим вечером заглянул к тысяцкому, но тот ещё не возвратился. Доложил его товарищу, что выбыл на седмицу по делам хозяина.

10

Мало чего нового поведал Климу Неждан о Новгородском погроме. Но, по его твёрдому убеждению, — Иван расправлялся не со всеми подряд, а особенно жестоко с теми, кто значился в списке Малюты. Далее, Неждан имел сведения, что Изверг находится где-то подо Псковом и что он уже встречался с печорским игуменом Корнилием. Теперь надобно ждать, что после Новгорода Иван пойдёт громить Псков. Потому нужно спешить.

Времени зря не теряли. Воям сказали, что станут делать пробный бросок для проверки надёжности коней. Выехали ещё до петухов, бежали весь день и прихватили большую часть следующей ночи. Кормили коней, ели сами и отдыхали три раза. Оставили позади сто восемьдесят вёрст. Погода благоприятствовала — ночью лёгкий морозец, а днём солнце пригревало. Переход закончился в большом сельском постоялом дворе в десяти верстах от Пскова. Их встретили два человека Неждана, которые подготовили постоялый для приёма большого количества гостей и оберегали его от посторонних.

Для многих такая гонка была впервые, и кое-кто, сойдя с седла, валился с ног. Неждан не повалился, но потом признался, что еле-еле добрался в избе до скамьи.

На следующее утро, как только рассвело, Клим решил проверить как оставили ночью коней уставшие всадники. Но Медведь, оказывается, поднялся раньше — он на дворе уже гонял нерадивых.

Постоялый двор назывался Праздничным, заполнялся он обычно в ярмарочные дни. В нём имелось всё для внутреннего обихода: две пятистенные избы да ещё небольшая пристройка для почётных гостей, баня, сараи, склады, конюшня с колодами для водопоя. Теперь вои просыпались и начиналась обычная жизнь конников. Клим приказал Медведю запретить воям выходить со двора и вести себя тихо. А после завтрака зайти в гостевую.

Медведь вошёл, перекрестился, и просторная светёлка сузилась — этому человеку было свободно только в чистом поле! Клим предложил ему сесть, а Гульке кивнул головой, и тот выскочил за дверь.

— Савва, ты согласен, что мы много съели вместе хлеба и соли, чтобы доверять друг другу? — Медведь кивнул согласно, переводя взгляд с Клима на Неждана, который молча сидел, скрестив руки на груди. Клим продолжал: — Так вот, ты должен знать, зачем мы тут и что нас может ожидать. Тебе известно: государь наложил опалу на новгородцев. Полагаем, такой же гнев он положит и на псковитян. Говорят, что главная вина их — они льнут к литовцам. Однако ж мы виним сатану в образе человека! Он прельщает многих и отправляет их на плаху...

— Ты про Изверга? — уточнил Медведь.

— Значит, ты слыхал про него? Ладно. А вот мы хотим поймать его.

— Стукаться мне со многими приходилось, а вот с сатаной ни разу! Померимся!

— Значит — согласен. Другого не ждал. Десятникам намекни, что придётся драться насмерть. Однако Бог милостив к смелым, да и дело наше правое. И последнее. — Клим поднял тряпицу на столе, под ней две калиты кожаных. Клим указал на ту, которая увесистее. — Здесь по полтине серебра на воя и по рублю на десятника. А эта вот — тебе.

Савва принялся благодарить, Неждан остановил его:

— Погоди. Благодарить станем друг дружку после дела. А сейчас скажи: всем доверяешь?

— Всем! — не задумываясь, ответил Медведь.

— Поживём, увидим.

Клим распорядился:

— Отбери два десятка самых-самых. Поведёшь сам, быть готовым сей ночью. Остальным назначь старшего.

— Десятник Кирилл Драчун всегда за меня.

— А что Драчун, ничего?.. Строго предупреди — днём ни одного воя на улице. Я сказал хозяину — корм сам обеспечит. Начнут твои баловать — наказывать.

Медведь ушёл довольный. Неждан не сменил позы, Клим сел рядом. Тот подвёл итог:

— Савва с нами. Будем действовать.

— А может, всё ж поехать к игумену Корнилию? — спросил Клим.

— Ладно, положим, приехал. Он тебя благословил. Ты ему о вражеском обличии Изверга. Притом ты не видел его, не знаешь, кто воистину этот самозванец. А игумен беседовал с ним, в чём-то заверили друг друга. Видать, этот самый Изверг мужик не промах, уговаривать умеет. И Корнилий тебе не поверит!

— А я ему открою сокровенную тайну, на кресте поклянусь!

— Вот тут, конечно, он напугается! За один раз два прикосновения к великой тайне! Он, думаю, не дурак и в совпадение не поверит, а поймёт, что тут злой умысел. Ты будешь выходить из одних дверей, а из других побежит гонец к псковскому воеводе!

— Возможно... Тогда пойдём прямо к воеводе и скажем: вот тебе вражина, поди и возьми его.

— Не знаю... Воевода — мужик умный и правильный. Тебя заберёт обязательно, может, и Изверга, если тебе поверит. И обоих к государю... Подождём до вечера, повидаю своих и тогда...

После обеда Неждан с Егоркой в возке хозяина постоялого двора покатил во Псков. За ним на некотором удалении полдесятка воев. Здесь, как и в Старой Руссе, местные жители, увидав воинов, поспешно сворачивали за угол или ныряли в первую попавшуюся калитку, не обращая внимания на собак.

У Неждана состоялись три встречи: в Кроме с подьячим, на Торговой площади с купцом, который проводил Неждана до возка. А на паперти уединённой церкви на погосте к Неждану приковыляли два нищих на костылях. Правда, после того, как Неждан их щедро наградил, они, забыв про костыли, поспешно разошлись в разные стороны.

На постоялом дворе Неждан сбросил шубу, испил квасу и, когда догадливый Егорка закрыл за собой дверь, выложил перед Климом свой улов:

— Изверг колесит вокруг Пскова, две ночи подряд в одном месте не ночует. Воевода князь Токмаков вызнал об этом и решил его накрыть. И вдруг приказание: всё псковское войско спешно отправить в Вышний Волочок. Осталось теперь у князя всего полсотня стрельцов, еле-еле от воров отбивается, не до ловли сатаны.

— Думаешь, с умыслом приказание?

— Это уж как знаешь, так и понимай. Ещё: игумен Корнилий находится во Пскове. Он требует от псковского синклита взять под защиту Изверга...

— Что, ему опала на Новгород не в счёт?

— Он уверяет, мол, государь поймёт необходимость учесть величие церкви. Да и не верит он в пролившуюся кровь. Поклёп, мол, на государя.

— Ужас какой! Действительно поддался прелести сатаны! Ну а сильные мира сего следуют призыву Корнилия?

— Синклит согласился послать своих доверенных навстречу. И ещё непроверенный слух: из-под Новгорода вышел или выходит отряд опричников, чтобы накрыть эту встречу.

— Когда и где встреча?

— Пока не знаю. Полагаю, встреча состоится вблизи Новгородского шляха завтра. Людей послал. И нам надобно близко быть... Теперь, Клим Акимыч, о нашем деянии. Хочешь — не хочешь, а выходит — переходим дорогу государю! Мешаем его делу. Государь в такие игры играть не любит. Ему, разумеется, станет известен начальный воин одноглазый с белым чубом, и прикажет из-под земли достать его. Потому старшим в этом деле буду я.

— А ты что, заговорённый? Тебя не найдут?

— Да вроде. На мне твоих примет нету. Да и многие меня тут знают как атамана Тараса. Опять же таких атаманов Тарасов тут трое. Со мной людишек человек сто придёт. А какой-то воевода одноглазый тут случайно оказался, ехал он с малым отрядом в Печорский монастырь. Наткнулись и вместе взяли Изверга. А может, о тебе и вообще разговора не будет.

11

Нет на Руси большого города, чтоб на главном шляхе из него не стояла бы Поклонная гора, пусть и не гора на деле, а хоть бы холм, но есть. Верстах в семи от Пскова Новгородская дорога взбегает на возвышенность, откуда в солнечный день над вершинами деревьев видны золотые блески на луковках и крестах псковских соборов.

Здесь на лесной поляне Поклонной горы стоит постоялый двор, немного поменьше, чем Праздничный, и пяток изб служителей двора. Раньше тут было оживлённое место — каждый, направляющийся во Псков, стремился покормить лошадей с тем, чтобы не искать становища в городе. Ну а нынешней зимой совсем замер Новгородский шлях — в великой беде великий град!

Поэтому и стар и млад с интересом следили, как под вечер в день преподобного Пафнутия (15 февраля) к пустующему постоялому двору подъехали четверо всадников, по виду — дворяне среднего достатка, но в шубах не местного покроя, скорее всего, московского. Всадники заехали во двор, спешились, поговорили с хозяином, и тот приказал всем работникам, задав корм скотине, разойтись по домам. С ними ушла и хозяйка, забрав сторожевого пса. Уже совсем ночью подкатил возок, его ждали — перед ним ворота сразу распахнулись. Возчик, не покидая козел, придержал коня. Из возка вышли двое дворян высшего достатка и пошли в избу, а возок укатил. Через несколько минут в окнах погас свет, и постоялый двор будто вымер.

На заре пришли работники, напоили скотину, задали корм и тут же ушли по домам. Проснулись и дворяне, завтрак готовили себе сами. Судя по тишине в избе — они завтракали. Хозяина в избу не пустили, к столу не пригласили. Он вышел в сени с краюшкой хлеба и кувшином кваса и уселся завтракать на перевёрнутой бочке перед окошком.

Дальше произошло всё, как во сне: дверь со двора в сени тихонько открылась и в неё сразу вошло столько человек, что в сенях стало тесно. Хозяин успел только вскочить, первый вошедший человек прижал саблей его голову к стене. Тут подошёл маленький седой воин и, отстранив саблю, прошептал:

— Ты хозяин? — Тот кивнул головой. — Гости где?

— Там. Завтракают, — еле-еле выдавил хозяин.

— Где стол? Как сидят?

— Вот так стол, — хозяин показал на стену. — За ним четверо. Двое отдельно в светлице.

— Ладно. Иди в избу, дверь оставь открытой. Сам — куда-нибудь в угол. Пошёл.

Появление хозяина удивило гостей, но в следующее мгновение они отвернулись от него, занятые едой, и тут около каждого из них оказалось по два воина, схватили за руки, подошёл третий, обыскал и отстегнул оружие и принялся связывать руки. Но за столом оказалось только трое гостей, четвёртый вышел из светёлки, его схватили несколько рук и оттащили от двери, в которую ворвались вои.

В светёлке за столом сидел пожилой дворянин, он даже не поднялся. Помоложе стоял около поставца со склянкой в руке. Бросив склянку, он прыгнул к постели, где лежали сабли и пистоли. Но, наткнувшись на саблю, опустился на пол, зажав рукой грудь. На рубахе начало расплываться красное пятно.

В светёлку вошёл воин в добротной шубе с седым чубом на правой стороне лица, распорядился:

— Гуля, посмотри, сильно наткнулся. — Он сел на скамью, стоявшую у постели. Гулька ножом вспорол на раненом рубаху, отстранил руку раненого. Клим подошёл, пальцами зажал рану, из которой, пульсируя, лились кровь. Держал он ранку несколько секунд, кровь остановилась.

— Гуля, чистую тряпицу намочи вином, — он указал на бутылку, валяющуюся на полу. Гулька уже протягивал мокрую тряпицу. Клим прижал ею рану и обратился к раненому: — Держи вот так. Чего дрожишь? Благодари Бога — легко отделался. Гуля, а ты перевяжи.

Пока Клим занимался молодым, Неждан подошёл к старшему. Тот продолжал сидеть, будто его ничего не касалось. Неждан приказал двоим ребятам отнести стол со всеми яствами в другой угол. Теперь под иконами открылся дворянин лет пятидесяти, голова брита наголо, борода русая, седеющая, стрижена на клин, удлиняя и так лошадиное лицо со злым взглядом серых глаз. Одет в расшитую розовую рубаху, подпоясанную широким поясом, суконные шаровары и добротные меховые сапоги.

Неждан поднёс небольшую скамейку и сел против пленника. Клим стоял несколько в стороне. Он спросил:

— Когда должны приехать гости к тебе?

— Кто ты такой? Как смеешь чинить насилие? — громко, почти закричал пленник. — Да ты знаешь ли, что ждёт тебя?!

Неждан, не вставая, наклонился к нему:

— Слушай, ты, как тебя там? Отвечай, когда спрашивают.

Тут дверь отворилась, кто-то сказал:

— Попы у ворот.

— Пойду с ними поговорю, — сказал Неждан, поднимаясь.

Теперь Клим сел на его место.

— Ты хочешь знать, кто мы? Ладно. Тебя в народе и в Разбойном Извергом называют. Этого хватает, меня не интересует, кто ты на самом деле. А я — вой, поклялся поймать и обезвредить тебя. И вот ты в наших руках. Слыхал, монахи приехали. Говори: когда пожалуют опричники государевы, чтобы накрыть твоих гостей?

— Вой, отвечать тебе не стану. Я есмь великий князь Юрий Васи...

Клим сорвался и гаркнул:

— Замолчь, скотина! Назовёшься ещё раз самозваным именем, останешься без языка! — В дверь заглянули вои. Клим обратился к ним: — Ребята, крикните Котю. — В дверь протиснулся лохматый человечище. — Вот, Котя, покажи свою длань этому.

Котя враскачку прошёл в передний угол и сунул под нос Извергу кулак величиной с ведёрную бочку, поросший рыжей шерстью. Изверг в испуге отодвинулся. Клим усмехнулся:

—«Значит, понял. Так отвечай, когда пожалуют опричники?

— К обеду.

— Ладно, время пока есть. Спаси Бог тебя, Котя. Иди.

Вернулся Неждан:

— Объяснил я им, умчались. Сказал: пусть государя поджидают по своим местам да язык за зубами держали б. Один, видать, сумасшедший, попробовал спорить... А этот сказал?

— К обеду, говорит.

— Разъезды я выслал и за Медведем послал. А с этим что?

Изверг, наверное, только сейчас понял свою безысходность. Он тоскливо спросил:

— Чего от меня хотите?

— Ты саблей хорошо владеешь? — спросил Клим.

— Не обижаюсь.

— Вот и ладно. Слушай моё решение: за то, что ты назывался чужим именем, за то, что из-за тебя погибли тысячи тверчан, новгородцев и других, я вызываю тебя на суд Божий. Пусть Господь решит, кто из нас заслуживает смерти!

— Не согласен! Не хочу! Против моей чести! — застрекотал Изверг.

— Значит, предпочитаешь дыбу и смерть на Лобном?

— Государь не допустит, чтоб меня пытали!

— Ага! Очень много знаешь! — обрадовался Неждан. А может, нам плюнуть на всё, увезти в лес подальше, да поговорить с пристрастием? Много чего узнаем. А? И нам никакой опасности.

— Пусть сам решает: либо суд Божий, либо дыба, можно и в лесу, Коте поручить...

— А ежели на суду Господь дарует мне жизнь, ведь этот, — Изверг кивнул на Неждана, — живьём меня не выпустит.

— Смотри! — Клим и Неждан перекрестился на иконы. — Перед Богоматерью жизнью клянёмся отпустить тебя на все четыре стороны.

Неждан горестно добавил:

— Будем знать, что не все положенные тебе грехи совершил. Живи другим на гибель!

— Согласен на Божий суд! Однако ж я хочу знать, с кем биться стану.

— Так и быть, скажу на ристалище. Теперь о твоих соратниках.

— Жив останусь, отпустите со мной.

— Ладно, — неохотно согласился Неждан. — Жалко мне их, ведь ты всех на плаху вёл.

...Тут же оговорили условия ристалища: биться на саблях без кольчуги, но со щитом. К тому времени привёл свой отряд Медведь, а из леса подошло с полсотни лыжников, нанятых Нежданом. Одеты они кто во что, вооружены так же, потому их вид навёл страх — все жители посёлка попрятались. Но Клим хотел, чтобы суд наблюдали все. Пошли по избам уговаривать. Кроме местных тут оказались купцы, их уговаривал сам Неждан, который предупредил: сразу после суда пусть бегут отсюда чем дальше, тем лучше, но не в сторону Новгорода.

Посреди улицы образовали обширный круг, зрителей пеших и конных было под две сотни. Из постоялого двора вышел Клим в накинутой на плечи шубе, за ним Изверг в сопровождении Неждана и пять дворян, спутников Изверга; их развязали, но позади каждого вой с саблей наголо. Клим громко возвестил:

— Други, и вы, гости! Я вой по имени Клим вызвал на Божий суд вот того дворянина, который назвался князем Георгием. Я клянусь, — Клим достал нагрудный крест, перекрестился. — Клянусь вечной загробной жизнью на сим кресте: этот дворянин не князь и не Георгий! Он вор и предатель, он погубил тысячи людей!

Толпа загудела. Неждан подтолкнул Изверга:

— Давай, клянись и ты.

Тот поднял саблю, вышел на середину круга и шумнул:

— Сей вой Клим — лжец и клятвопреступник!

Медведь слегка тронул коня и рявкнул:

— Как смеешь, гад! На кресте клянись!

Его поддержали голоса многих:

— За воеводу живот положим! В сабли лжекнязя!!

Клим, сбросив шубу, шагнул к противнику со словами:

— Защищайся, предатель! — И сильно ударил по щиту.

Молниеносно обменялись пробными ударами и разошлись, точнее, Изверг отпрыгнул; для него оказалось неожиданным, что Клим держал саблю в левой руке. В свою очередь Клим понял, что перед ним достойный противник, и пожалел, что лучшее время для Клима-бойца минуло!

В следующее мгновение напал Изверг, несколько ударов, и опять отскочил. Потом ещё раз. Клим освоился с такого рода нападениями и определил слабые места. В следующий прыжок Клим ударил по шлему, насадив его глубоко на уши, и кольнул ногу чуть повыше колена. Изверг в свою очередь с силой ударил по щиту, и в правой руке неожиданно вспыхнула боль. Клим отметил: там ещё где-то гнездилась болезнь! Ещё скачок, и новый удар по шлему и укол ноги. Следующего прыжка не последовало. Клим издевался:

— Ну, что, попрыгунчик! Давай, прыгай! Из твоих порток решето сделаю!

Изверг не прыгнул, а быстрым движением поправил шлем. Теперь напал Клим. Эта стычка длилась много дольше первых, звенели сабли, высыпая искры, бухали щиты, крякали бойцы. Неждан с горечью отметил, что воители равной силы и ловкости. Значит, воистину исход зависит от Господа Бога! На всякий случай он приготовился оберечь Клима от смертельного удара, если тот оплошает. Но оплошал Изверг — он поскользнулся и, чтобы не упасть, махнул щитом, открыв тело. Однако Клим не воспользовался промахом. Наоборот, отступил на два шага. От зрителей — крики одобрения, а Неждан выругался: нашёл с кем любезничать! Эх, Клим, Клим!

А бойцы сошлись ещё раз и ещё... Клим теперь знал, что у противника слабые места — шлем и левая нога, и пользовался этим. Синие шаровары повыше колен потемнели от крови, шлем надвинулся на глаза. Теперь Клим наступал не давая передышки, не давая времени поправить шлем. Чтобы следить за Климом, Извергу приходилось неестественно задирать голову. Он делал промашку за промашкой и получил ранения в шею под бармицу и дважды в грудь, но отбивался и держался на ногах крепко. И вот тут Неждан опять выругался, на этот раз громко: Клим резко отступил, крикнув:

— Правь шлем, хрен собачий! Погибели на тебя нет! — И вот только сейчас заметил: у себя на левом плече белой рубахи расплывалось кровавое пятно — не помнил, когда наткнулся!

Изверг поднял руку, на которой был щит, но поправить шлем не сумел, качнулся и опёрся на саблю. Клим опять кликнул:

— Кто там из его людей, помогите!

Соратники устремились к нему, а у того подкосились колени, перегнувшись, повис на руках подбежавших. Изо рта побежала струйка пенящейся крови. Шлем с него сняли, завернули в шубу и понесли на постоялый двор. Накинув шубу на плечи, за ним пошёл и Клим, следом Неждан и спешившийся Медведь.

В сенях Клим склонился перед Извергом, его лицо исказилось злобой — узнал. Поднял голову и прохрипел между вздохами:

— Твоя, вой... правда... я... не Юрий... радуйся... убил... государь... не простит... — Он уронил голову.

Клим, распрямляясь, сказал:

— Все слышали: никакой он не Юрий! И смотрите, — он распахнул шубу, перед рубахи до пояса был в крови, — бились на равных!

Гулька, разрезав, снял с Клима рубаху, сноровисто промыл белым вином рану, неглубокую, но без малого в четверть по плечу и груди. Наклеил повязку вишнёвым клеем. Пока она подсыхала, Неждан принял гонца; который, поспешно перекрестившись, выложил:

— В пяти верстах видел четверть сотни кромешников. Бегут сюда. Теперь верстах в двух.

— Спаси тебя Бог. Ступай... Думаю, Клим, тебе лучше не встречаться с государевыми подручными. Разговора доброго не будет. Да и людей уведи от греха.

— Что же, принимай гостей. Однако, просьба: сильно не дразни. Лучше побереги людей, может, защищать Псков придётся. Савва, уводи своих. Там, у ключа меня подождёте, я тут со стороны погляжу на государевых людей.

Государевы люди скакали уверенно. Увидев вооружённых мужиков и оборванцев, начали сдерживать коней, образуя тесную группу, впереди трое выделялись дорогими шубами, породистыми лошадьми и богатой сбруей.

На крыльце среди людей Неждана стоял он сам с Климом. Неждан объяснял:

— Смотри на милость, к нам пожаловал сам князь Афанасий Вяземский, этот тот, что в середине. Справа от него — друг и, кажись, родственник его, Фёдор Ловчиков, а левее кто, не знаю, из новеньких, видать.

Вяземский и сопровождающие его осадили коней перед крыльцом.

— Что за люди? Кто разрешил?!

Тишина была ему ответом. Князь понял, что молчание ничего хорошего не сулит, но продолжал ерепениться:

— Что, онемели? Так вашу перетак! Старшего ко мне!

— Я старший, — негромко отозвался Неждан. — Гляжу, у тебя вопросов тьма, зайдём в избу. А людишкам твоим лучше отойти за околицу.

— Ишь чего захотел! Не забывай — я есмь приближённый государя! И он позади следует.

— Он, положим, далеко ещё. А я всё ж уважаю государевых людей. Но вон те кругом по-разному мыслят, а их вишь сколько! Ну, раз не доверяешь мне, будь по-твоему, пусть останутся, но от греха подальше... Архипка, пропусти людей князя во двор, а наших удали.

Князь вместе с опричниками въехал во двор, отдал какие-то распоряжения и, спешившись, вошёл в сени, за ним четверо. Остановился подле недвижного Изверга, всмотрелся в его лицо. Пятёрка рядом стоящих дворян низко поклонилась князю, их связывать не стали. Неждан проводил князя и его спутника через первую избу в светлицу.

Медведь и его два десятка воев отъехали за минуту до появления государевых людей. Сейчас за ними поспешил Клим с Гулькой. Встретились они на небольшой поляне недалеко от тракта. Это место было известно многим, здесь в овраге имелся незамерзающий родник. Неждан должен был присоединиться к ним позднее.

...К тому времени в светлице произошла стычка. За Нежданом в неё вошёл князь с четырьмя приспешниками и мигнул им. Последний из них толкнул задвижку. Князь направился к скамье в передний угол, а три опричника рванулись к Неждану. Тот недаром когда-то скоморошничал. Поняв, в чём дело, он кошкой прыгнул на скамью под иконы, выхватил длинный нож и этим ножом придавил горло князя, прижав его голову к своему животу. Крикнул:

— Стоять всем! Шевельнётесь — смерть князю! Ребята, взять кромешников!

С печки, из-за полога кровати выскочили четверо охраны Неждана и Егорка. У опричников отобрали сабли, ножи, у князя — пистоль. Без приказа, по собственному разумению, снимали пояса, сопротивляющихся били. Неждан убрал нож, спрыгнул со скамьи со словами:

— Ах, князь, князь! Я полагал с тобой по-хорошему, а ты...

— По-хорошему! Смотри, сколько припрятал людишек!

— На всякий случай! А вишь, сгодились. А ты хоть и князь, а не сообразил: атаманом тут каждый хочет быть, и моей смерти обрадовались бы. А твоих людишек обобрали б догола и по сучкам развесили б. А ты, качаясь на воротах, встретил бы государя. Считай: я спаситель твой! Ребята, оружие верните князю, он всё понял. И пояса отдайте — мы не грабители. Теперь все вон, говорить буду только с князем.

Неждан видел Вяземского и на выездах царских, и на паперти, когда тот шёл в церковь. Обратил внимание на бледность его лица, не загоравшего ни от солнца, ни от ветра. А сейчас он воистину был бел до синевы. Чёрная бородка и тонко подстриженные усы резко подчёркивали его бледность. Он платком вытирал кровь из царапин на горле и пальцах, которыми пытался защитить горло. Взглянув сердито на Неждана, попросил:

— Негоже одному. Оставь вон того, Фёдора.

Неждан усмехнулся:

— Боишься, государь не поверит одному?

— Государь мне как самому себе верит! Из моих рук любое питьё приемлет!.. А всё ж оставь Фёдора.

— Будь по-твоему. Со мной Котя. Ступайте. — Дверь захлопнулась. Вяземский и Ловчиков сели под иконами. Неждан не без достоинства спросил: — Князь, мне разрешишь присесть?

— Садись. Пока твоя берёт.

Неждан сел против на скамейку, подставленную Котей. Тот встал позади него. Неждан напомнил:

— Ты, князь, хотел узнать, кто мы. Так вот: я — тутошный атаман лесной Тарас. Мы выследили сатану в образе человека — Изверга. Ваши государевы людишки каждый раз упускали его. Оказалось, с умыслом — он наводил вас на слабых людей, кои доверились ему. А опричники этих людей врагами называли и убивали без жалости. В Новгороде мы насмотрелись!

— Откуда ведаешь, что то Изверг был?

— Сознался он нам тут, покаялся. Все слышали, сказал, что не Юрий Васильевич он.

— Что ещё наговорил он на государевых людей?

— Много чего. К примеру, сказал, за кем ты приехал.

— Да? И где же те, за кем я приехал?

— Пятеро дворян вон в той избе сидят, ждут своего смертного часа. А ещё монахов ждал, да, видать, те за ум взялись, не поехали. Есть ещё чего спрашивать?

— Есть. Откуда тут у тебя вроде как государевы вои были?

— То из ополчения, государю пополнение пришло. Так вот их тысяцкий пожелал поклониться печорским угодникам, да наткнулся на меня и на Изверга. Не то что ты, в драку со мной не полез.

— Как его звать? Кликни сюда.

— Кликать его не стану, а вдруг с ним стакнётесь против меня! Да он уехал по своей дороге.

— Куда?

— Это ты его спроси. А имени он своего не назвал.

Молчавший до сих пор Фёдор Ловчиков зашевелился. Этот опричник из детей боярских в свои двадцать пять лет был чрезвычайно упитанным. Стычка напугала его, но теперь пришёл в себя, щёки его порозовели. Он подал голос:

— Тут в избе слышал: этот тысяцкий убил кня... — и сразу поправился: — убил Изверга.

— Вон как! — обрадовался Вяземский. — Чего ж ты, атаман, молчал. Вспомни, откуда он, как звать? Своих спроси. Ведь государь шапку серебра обещал, кто поймает Изверга. Глядишь, и тебе перепадёт. А? Может, вернём?

— Нет уж, пусть уезжает с Богом. Но правды ради скажу тебе: Изверга никто не убивал, а на суд Божий вызвал, видать, раньше его знал. Бились по-честному, при всём народе. Изверг ранил противника, но Господь решил судьбу того. Вот, пожалуй, и всё, князь. Нам пора по лесам. Скажу тебе на прощание: множество невинных погубили вы в Новгородчине. Не простит вам этот грех Господь!

— Ты что, атаман, из попов, видать? Безгрешным себя мнишь?

— Зачем так, князь? Грехов на мне хватает. Но клянусь: невинных детей, баб и священников не убивал! А вы всех под метлу!

— То были враги государя, атаман. У них шашни с Литвой...

— У детей-то, у баб?! Брось, князь. В такой заговор ты сам не веришь! Но я о другом. К Новгороду вы шли без шума, крадучись. Убивали всех, кто мог поднять тревогу. А к Пскову идёте открыто, все знают зачем... Сильнее напугать хотите?

— Атаман, кто ты такой, чтоб я перед тобой ответ держал?!

— Ничего ты не понял, князь. Ведь жизнь твоих кромешников и твоя во многом от меня зависит. Я сказал им: князь Афанасий — советчик государя. Он для Пскова плохого не посоветует. Князю ведомо — в наших лесах много оставшихся в живых новгородцев. А ведь опричников здорово поубавилось: в Новгородчине остались, ушли с обозами награбленного в Москву. Да и мысли у опричников другие стали, чем два месяца назад, — разбогатели и хотят отдохнуть. Наверное, псковичи смиренно примут опалу от государя, князь Юрий Токмаков призывает их к повиновению. Но вот те, кто в лесах, разгуляться кромешникам по округе не дадут.

— Грозишь?!

— Нет, предупреждаю. Может такое завертеться! Ведь Ливония в дневном переходе. Наши лесные братия извещают: у них вдоль границы много летучих отрядов рейтаров, готовых на всё! Ты похвастался, что государь доверяет тебе. Так вот убеди его, дай мудрый совет, не громите Псковщину.

— Государя учить собираешься, атаман!

— Какая тут наука! Знаю, не послушает он вас. И всё ж попробовать надо, потому атаманы решили вас сейчас оставить в живых и не обирать.

— Вон какие вы добрые! Но и мы ваших положили бы многих!

— Справедливо. Значит, каждому из нас, оставшимся в живых, больше достанется от ваших богатств.

— Ого! Вот это дружба, братство!

— Лесной закон, князь. Здесь выживает сильнейший! И всё ж о деле теперь. Вот я сейчас тебе толкую, а во дворе каждому опричнику объясняют, что Псков не Новгород. Пусть ваши люди среди своих поведают, что грядёт. Глядишь, разговор и до государя дойдёт...

— За такие разговоры...

— Знаю. А на деле помнят: глас народа — глас Божий. Каждый про себя разумеет, весна не за горами. Морозит только по ночам. Случится ранняя весна, вам с награбленным выбраться будет непросто... Вот, пожалуй, и всё. Много лет тебе жить, князь Афанасий, и тебе, Фёдор.

— Прощай, атаман! — И не утерпел, с угрозой добавил: — Не дай Бог встретиться ещё!

— Твоя правда, князь, не станете задерживаться тут, и встречи не будет. Вот ежели задержитесь... Ну, пока будь здоров!

Лесное воинство уходило с Поклонной горы ватажками, блюдя порядок. Опричники со злобой и не без страха смотрели им вслед. Понимали: на этот раз пронесло! А могло быть хуже.

12

Вяземский, согнувшись, сидел под иконами, там, где оставил его Неждан; бледность сохранилась — ни кровинки в лице, только желваки катались на скулах. Он поднял тяжёлый взгляд на Ловчикова, тот подобострастно глядел на князя.

— Вот так-то, брат Федя. Припомнит нам государь смерть этого сатаны!

— Ты-то при чём?

— Виноватым кто-то должен быть...

— Надо разыскать того самого тысяцкого, — предложил Фёдор.

— Найдём, но это не поможет. — Ловчиков намеревался возразить, но князь не стал слушать, распорядился: — Прикажи стол на место поставить. Сам разведай, что тати воям говорили. Ко мне Кира и дворян князя Григория.

Киром оказался тот вельможа, что ехал рядом с князем, худощавый, с рыжей бородой, наголо стриженной головой, он встал в сторонке. Князь жестом разрешил ему сесть. Дворяне стояли посреди светлицы. Вяземский, всмотревшись в их лица, заговорил резко и громко:

— Дьяки потом запишут ваши имена и слова. А теперь пусть один скажет, как попались к мужикам и кто убил князя?

Шаг вперёд сделал самый молодой из них, с курчавой каштановой бородой на спокойном лице. Без особых подробностей передал события утра и ристалище. Афанасий сидел, закрыв глаза, положив подбородок на руки, опираясь локтями на стол. Когда дворянин замолк, князь открыл глаза:

— Значит, вас тёпленькими взяли голыми руками! И, оказывается, не убили князя, а победили в честном бою. Здорово!.. Как выглядит убийца?

— Старик, за пятьдесят. Борода седая широкая. На лице многолетний шрам, правый глаз выбит, глазницу прикрывает седой длинный чуб. Саблю держал в левой руке, щит — в правой.

— Хорошо запомнил его?

— Навечно, князь.

— Как имя?

— Влас, сын Михайла Подгорного.

— Ладно. Вина твоя велика, но стану просить государя. Разрешит, пошлю искать тысяцкого... А с вами потом, ждите решения государева.

Качнул головой. Кир выпроводил их. Вошёл Фёдор. Оказывается, воры убеждали опричников как можно быстрее убираться из Псковщины. Они, лесные люди, станут мстить за всех погибших.

— И ты слушал этот поклёп?! Не вмазал лжецу!

— Ты сам приказал выслушать. А вмазать... Я всех предупредил: будут вякать — языка лишатся.

В этот день Вяземский должен был подготовить государю временный стан, но с малым отрядом на ночь глядя ехать не решился, остался ночевать на Поклонной горе. Выслал полудесяток самых надёжных разведать, куда ушли вои с тысяцким.

Среди ночи один из разведчиков вернулся, одетый в мужицкий зипун и в лаптях. Сообщил: спрашивали мужиков в деревне, никто ничего не видел. Выехали за околицу, напали лесные, одного убили, остальных раздели, разули и отпустили, предупредив, что следующих разведчиков всех убьют. Босые опричники с горем пополам добежали до деревни. Там обогрелись, мужики одного одели, дали коня... Афанасий избил вестника самолично. Но всё ж наутро забрал неудачников.

В этот день и на следующий отряды опричного войска занимали постоялые дворы, монастыри, посёлки вокруг Пскова, перекрыв все дороги. А ещё раньше из Старой Руссы, Холма и Великих Лук царёвы войска и ополченцы двинулись в города и сёла по старой границе с Ливонией — воеводы не хотели никаких неожиданностей, до них тоже дошли слухи о рейтарах литовских. И, несмотря на такие грозные приготовления, поступали известия, что малым отрядам опричников и воям нельзя стало выезжать даже за околицу — нападали лесовики. Опричники мстили крестьянам: если на дороге встречали одного или несколько мужиков, тут же устраивали резню. Это вроде войны государевых людей с мужиками, от которой росли ватаги разбойников.

Вяземский выбрал для временного стана государя монастырь святого Николая на окраине Пскова. В субботу второй седмицы Великого поста в конце дня сюда чёрным вихрем примчался Иван. Пара чёрных коней цугом без усилий мчала возок царя. Спереди и позади его сопровождали по сотне опричников в чёрном одеянии схимников. Во дворе монастыря возок замер, схимники-опричники помогли царю. Он был одет так же, как и сопровождающие его. Монахи повалились на колени, настоятель дрожащею рукой благословил прибывшего и свиту его. Иван благословение принял, перекрестился, но крест целовать не стал, а быстро проследовал за Вяземским в покои настоятеля. Опричников размещали по кельям и в монастырских службах. Монахи чёрной стайкой потянулись в храм на всенощное бдение. Вскоре к ним присоединился и настоятель, которому пояснили, что государю он не надобен, достаточно келаря. Кто-то услужливо пояснил, что государь не в духе.

У Ивана было основание сердиться. Прежде всего, он устал. Три дня мчались сломя голову по семьдесят-восемьдесят вёрст в день. Верно, он сам пожелал добраться до Пскова быстрее. Но сколько нерадивости! Знают, что следует государь, и не выровняли колею! Надо припомнить, кто в ответе... Но гораздо хуже другое: ему донесли, что убили Изверга! Не взяли у него местных вражин, некого сегодня расспросить... Эх, Афанасий, Афанасий! Зажирел ты, брат!

Тяжёлые мысли одолевали, всё раздражало его. Запустил братиной с квасом в Фёдора, который, поднося квас, пригласил государя в баню. Но минуту спустя одумался и поднял глаза, а друг Федя, облитый квасом, стоит у двери, поникнув головой, от кваса не утёрся, вертит в руках пойманную братину. Усмехнулся государь и молвил:

— Пошли!

Баня затянулась. Туда принесли еду, питьё. Государь, распаренный, разомлевший, изволил задремать. Где-то за полночь за ним пришли люди, чтобы отнести в настоятельские покои. Но царь, достаточно отдохнувший, решил идти самостоятельно. Выйдя из бани, он остановился — морозный воздух гудел от далёкого торжественного благовеста всех храмов Пскова. Он встревоженно спросил:

— Что это?!

Приспешники не знали. Послали в храм за настоятелем. Иван сидел в кровати, когда тот появился в облачении, запыхавшийся и побледневший. Иван возмутился:

— Почему в облачении?!

— Служу всенощную, государь...

— По какому празднику? Почему в городе трезвон?!

Настоятель объяснял дрожащим голосом, теребя пальцами непослушный нагрудный крест:

— Государь, нам ведомо, сколь велик твой гнев на нас, грешных, но не знаем своей вины. По воле прихожан сей час открыты все храмы Господни, чтоб дать народу в последнюю ночь обратиться к Всевышнему с горестной прось...

— Хватит! А почему твои колокола молчат?

— Боюсь потревожить твою милость.

— Ступай служи... Боярина Алексея ко мне.

— Я тут, государь.

— Возьми сотню, отправь по церквам и доложишь. Буду спать, разбуди.

Иван ещё не спал, когда часа через два вернулся Алексей Басманов и сообщил, что город не спит. Горожане, обливаясь слезами, прощаются с жизнью, мужья с жёнами, родители последний раз обнимают детей. Церкви переполнены. Прихожане припадают к святым иконам. Преклонив колени, молят Господа о смягчении гнева самодержавца...

— И ты с ними?! — прервал боярина Иван.

— Чего? — не понял Басманов.

— Размалёвываешь тут... Пошёл вон!

Иван лёг, Фёдор Басманов укрыл его толстым пуховым одеялом, сам прикорнул на лавке, покрытой шубой. Царь не уснул. Его много ночей мучила бессонница. Он погружался в состояние, граничное между сном и явью. Перед ним проходили вереницы замученных людей. Одни низко кланялись ему, другие грозили кулаками. Он обращался к Богу: «Правы ли деяния мои, Господи?» Не получив ответа, решал про себя: «Были бы противны ему поступки мои, он дал бы знак! А раз нет знака, значит, Богу понятны его радения!» И всё ж чудилось ему, что под перезвон колоколов шли к нему всё новые и новые мужики и бабы с детятями, кланялись, оставляли у него его детей и исчезали. А у ног его шевелилась гора детских телец...

Заутра он подьячего не вызвал — этой ночью он в пытошной не был. Тихо поднялся, накинул попавшийся полукафтан и, пав на колени, принялся молиться с обильными слезами. Проснувшийся Фёдор тихо стоял позади, боясь нарушить молитву государя.

13

В воскресенье восемнадцатого февраля выдалось яркое утро; солнце рассыпалось тысячами искр в снежинках на деревьях, крышах и по улице. Радостная игра света как-то потускнела, когда из ворот Никольского монастыря выехал царь Иоанн со свитой — верховыми отрядами схимников. Впереди два десятка. Немного поотстав, государь и его приближённые: сын и отец Басмановы, Вяземский, Скуратов и ещё пять-шесть опричных князей и бояр. За ним — отборная сотня охраны. Ехали медленно, горячие кони грызли удила, перебирали ногами, поднимая снежную пыль. Только под государем белый конь, у остальных — тёмных мастей. Всадники казались невероятно дородными: на каждом кольчуга под шубой, поверх неё — куколь схимника, однако ж без вышитого черепа на башлыке, под которым шапка — треух дорогого меха. Оружия не видно, но, стоит всаднику наклониться, сабельные ножны оттопыривают левую полу куколя. И непременная принадлежность — у луки седла приторочены собачья голова с оскаленной пастью и аккуратная метла: есть чем выгрызать и выметать крамолу!

Загадочная процессия пугала. Она чёрной тучей неотвратимо надвигалась на центр Пскова!

По совету князя Токмакова, предводителя и воеводы Пскова, все горожане у своих домов выставили столы с постными яствами. Женщины, дети держали хлеб и соль. Устрашённые люди крестились, рыдали, падали на колени... Но страшное облако уходило по улице, а люди продолжали стоять на коленях или лежать ничком на колючем снегу, не замечая холода. Никого не радовал весёлый, праздничный перезвон всех колоколен. Даже солнце, далёкое от людских тревог, вдруг потускнело и спрятало не по-зимнему яркие лучи за серыми облаками, быстро набегающими с заката.

Многие псковские начальные люди и гости видели государя Иоанна Васильевича в столице на праздничных выездах, в храмах на богослужениях. Сколько тогда серебра-золота, редких мехов и драгоценных камней было на украшениях государя! И сам он выглядел взлетающим орлом. А глаза — метали молнии! Хоть и страшен был его взгляд, но привлекало лицо его, порозовевшее то ль от мороза, то ль от возбуждения. Борода хоть и не была окладистой, но волос к волосу расчёсан, ухожена... То было, а сейчас... Ни одной блёсточки на сбруе и на одежде, везде ночь тёмная, ненастная. Лицо худое, потемневшее. А про бороду вообще доброго слова не скажешь — клинышек в несколько волосиков! А покляпость носа вон как увеличилась, клюву уподобилась, прости Господи! Вот глаза блеск сохранили, может, ярче горят! Вроде как в них огонь всеистребляющий!.. Смотрят бывалые люди на государя и не узнают его в этом схимнике. Ведь ему в этом году осенью всего сорок лет исполнилось, а перед ними старец древний! И, жалеючи себя, жалели и его!

В то время в Крому со златоглавыми храмами и пасхальным перезвоном со всех концов города подъезжали опричные начальные люди с малыми отрядами, остальные опричники охраняли выходы из города. На площади перед церквами царя встречало высшее духовенство во главе с игуменом печорским Корнилием. Государь, сойдя с коня, принял благословение, как полагается поцеловал крест и последовал в Троицкий храм на молебен.

Такое же благочестивое начало было и в Новгороде, но потом государь дал знак, и опричники принялись грабить беззащитный город, насиловать, убивать. Вот и теперь опричные сотники и десятники, окружив царя, ждали такого знака с тем, чтобы с криком: «Гайда! Гайда!» броситься вон из храма. Каждый из них уже наметил себе жертвы. Дело было за государем, а он, казалось, забыл обо всём, истово молился, даже падал на колени, следом за ним валились на холодный пол ничего не понимающие опричники.

А государь, поднявшись очередной раз с колен, поманил к себе стоящего недалеко священника и спросил его о Миколе-юродивом. Священник с низким поклоном ответил:

— Микола при храме тут, в келье.

— Веди, — приказал Иван. Недоумевающие опричники двинулись за ним. Он жестом остановил их, за ним последовал только Малюта.

Келья Миколы была на втором этаже пристройки в тёмном закутке. Света от лампады не хватало, потому дверь оставили открытой. Государь, низко наклонившись, вошёл в келью, за ним втиснулся Малюта, священник остался в коридоре. Микола встретил царя, упав ниц. Иван не решился сесть на непокрытое соломенное ложе юродивого, скамей в келье не было. Микола, подняв голову от пола, громко произнёс:

— Аз ждал тебя, великий государь!

Холодом повеяли на Ивана слова юродивого: во время моления государь не мог отделаться от мысли, что кто-то зовёт его к себе.

— Ну вот и встретились! — продолжал Микола, теперь встав на колени. — И не такой ты страшный, как говорят.

— Я страшен для врагов моих, Микола.

— И для-я вра-агов и-и для все-ех про-очих, — будто пропел юродивый. — А я-a не бо-ою-усь тебя-а.

— Тебе нечего бояться! Никто не тронет тебя. Я наказываю только врагов.

— Неправду молвишь, великий государь. Вон он, — Микола показал на Мал юту, — может кого хочешь убить! А мне надобно говорить только правду...

— Я пришёл от тебя выслушать правду, Микола! Хотя у меня много советников, но я желаю послушать тебя. — Юродивый молча продолжал стоять на коленях, уронив голову на сторону и закрыв глаза, Иван напомнил о себе: — Государь желает слушать тебя, Микола.

Юродивый повернул посветлевшее лицо к Ивану:

— О, государь! Вон небо заплакало от жалости к тебе, и я плачу! — Слёзы обильно полились из его глаз, хотелось заплакать Ивану тоже. Чтоб удержаться, он возразил:

— Ошибаешься, ты, Микола. Сюда ехал, солнце светило.

А юродивый, не слушая его, продолжал твердить сквозь слёзы:

— Ой, жаль мне тебя, человече-Иванушка! Вон как жаль! Не ведаешь сам, что творишь. Не Бог управляет твоими деяниями! Ой, не Бог! — Иван попятился к двери. — Погоди, не убегай! Я подарок тебе приготовил, на, ешь! — Юродивый быстро развернул рядом лежащую тряпицу и протянул Ивану кусок ещё кровоточащего мяса.

— Что ты, Микола, я христианин и не ем мяса в Великий пост!

Микола стремительно вскочил на ноги:

— Врёшь, государь, ты грешишь страшнее!! Ты питаешься человеческой плотью! Ты пьёшь кровь детей! Забываешь не только пост, но и Бога!!

Юродивый кричал, подступая к царю. Тот поднял руки, чтобы защититься, а Микола кричал всё громче и громче:

— Ты забыл наставление Господа: «Не убий»! Окружил себя палачами и сам стал палачом!

Иван испуганно пятился к двери, забыв, что она всего в два аршина высотой. Царя загородил собой Малюта. А юродивый вещал:

— Доживёшь, и самые близкие умрут от тебя! Кони станут падать под тобой! Земля на захочет держать тебя!

Иван убегал и слышал за собой:

— Ты взгляни на одежду свою. Это не христианская одежда, а бесов...

Малюта с силой толкнул юродивого в келью и захлопнул дверь. Иван торопливо спустился по лестнице и направился к двери. Опричники, теснясь и толкаясь, спешили за ним. С первых же шагов на паперти Иван поскользнулся, и никого рядом. Побалансировав, не упал. Остановился, дрожа от испуга и удивления: за время молебна погода резко изменилась, дул сильный западный ветер и сеял смесь дождя и снега, которая ледяной коркой повисала на деревьях, сосульками свешивалась с крыш и покрывала толстым слоем льда очищенный от снега холодный камень паперти...

Коноводы и слуги растерялись от неожиданного гололёда. Побежали искать песок, лукошки. Теперь с опозданием сеяли песок под ноги государя. Стремянные торопливо подводили коней. Конь государя, испуганный струйками песка, приседал и пытался вздыбиться, таская по льду коноводов. Но вот его успокоили, государь подошёл и поднял ногу, чтобы встать в стремя. Опричники поддерживали царя. Но тут кто-то услуги ради бросил горсть песка. Конь вздыбился и, упав на бок, принялся биться, пытаясь встать. Ивана успели отнести от опасных копыт.

Растерянность прислуги нарастала. Белому коню помогли подняться и ещё дрожащего, дергающегося от испуга повели к царю. Не растерялся и понял опасность князь Вяземский. Не раздумывая, плетью отогнал конюхов с белым конём. Его сразу понял боярин Алексей Басманов, выхватил у стремянного узду и подвёл царю своего коня.

Иван сразу поехал на выезд, сопровождающие спешно догоняли его, стараясь сохранить хотя бы видимость порядка. Навстречу государю люди выбегали из домов к заледенелым столам и земно кланялись. Опричные начальные люди сбились в бесформенную кучу, двигались за охраной, не понимая, что случилось с государем.

А он не видел дороги. Двое стремянных вели его коня под уздцы. Впереди бежали слуги, рассеивая из лукошек жёлтый песок. Иван, забыв обо всём на свете, твердил шёпотом: «Знак! Вот он, знак от Всевышнего! Небо плачет холодными слезами! Конь падает подо мной! Теперь надо ждать предательства близких! О, Господи! Наставь! Помоги!!»

Скрывался он в покоях побольше часа — молился. Вышел бледный, с потухшим взглядом. Тихо распорядился: дьякам определить, а опричникам взять с псковских концов, с монастырей, церквей и богатых сёл подати по их доходам. Неплательщикам малое наказание, священников и монаси не трогать — их Бог накажет. На всё про всё три дня. Уйдём в четверток третьей седмицы Великого поста. Сказал, повернулся и ушёл, пригласив с собой Малюту.

Вяземский предупредил отъезжающих, что в округе неспокойно, ездить сотнями и быть готовыми отразить нападение.

14

Кир Мальцев из детей боярских при князе Вяземском со своей сотней направился за сбором подати в Печорский монастырь. И здесь, к великой радости своей, повстречал друга и собутыльника Глеба Луцкина, ныне князя опричного и тысяцкого. Тот находился тут с тысячей ополченцев, расположившись по монастырям и весям бывшей границы с Ливонией. Радость радостью, но дело прежде всего: Кир направился к игумену. Здесь печаль и огорчение: в день приезда опричников в Печорскую обитель во время вечерни кто-то вызвал келаря Вассиана из храма и он исчез. Погнали гонца во Псков к игумену. Оттуда совсем непонятное известие: после молебна в Троицком храме Корнилия больше никто не видел.

Кир посочувствовал монахам в их горе, но всё ж приказал собраться старцам и к вечеру приготовить обложение. А сам направился к другу, они уединились в просторной келье, надеясь отдохнуть за кубком хорошего вина без свидетелей, ибо на дворе Великий пост.

Ещё не опорожнив первый кубок, Кир поведал Глебу: беда у их благодетеля князя Афанасия — дорогу ему перешёл неизвестный тысяцкий. С тех пор государь не благоволит князю. Рассказал Кир и о приметах обидчика. Тут Глеб вспомнил о Климе Одноглазе и его отбытии в Печорский монастырь, кстати, здесь его не было. В общем, через какой-нибудь час Кир знал всё об обидчике князя-благодетеля. И уже с утра пораньше скакал во Псков в сопровождении своих опричников, оставив на потом сборы подати в других местах.

Привезённое известие князя обрадовало и, отложив свою беседу с князем Токмаковым, отправился к царю. Он попросил разрешения у Ивана послать надёжных людей и выкрасть Клима.

За прошедшие два дня государь пришёл в себя. Действительно, чего он так всполошился от болтовни сумасшедшего Миколы?! Ведь он государь, не простой смертный, а ставленник Бога на земле, и оберегать государство от врагов — его первейшая задача. И деяния его от Бога. Вот так, Микола, от Бога!! И казнит он только виновных. Прошлую ночь государь провёл у Малюты и убедился в своей правоте...

Иван очень внимательно выслушал Вяземского и изволил невесело усмехнуться:

— Аз ведь обещал убийце Изверга сто рублей серебром. Таких денег у меня сей час нет, придётся тебе расплатиться с тысяцким. А потом покажешь убийцу мне... Погоди, зачем воровать человека? Сам придёт. Вызови для получения награды.

— Он, думаю, не дурак, не поверит. Притом — воевода у Аники. Сумеет так спрятаться, что вовек не разыщешь, хоть и приметный. И опять же ссориться нам с Аникой не с руки.

— Будь по-твоему.

— И ещё, государь. Чтоб оплошки не вышло, дозволь взять из дворян князя Георгия Власку Подгорного, он убийцу в лицо знает.

— Бери.

— А где он?

— У Гриши, видать. Ты не сказал, что с Георгием сделали?

— Как ты приказал: сожгли и пепел рассеяли.

— Ладно. Ступай.

Малюта пытошную оборудовал в одном из подвалов монастыря. Узнав, что он там, Вяземский со слугой спустился к нему. В нос ударил крепкий запах нечистот и прокисшего вина. Стало противно, но идти приходится — этот зажравшийся боров слуге не поверит.

Малюта и два его подручных поклоном встретили князя в дощатой каморке, где стояли два топчана под покрывалами, стол, скамья, в углу свёрнутый ковёр для государя, перед иконой теплилась лампада, на столе — две плошки, рядом ковш с недопитой брагой.

Князь сказал, за кем пришёл, Малюта развёл руками:

— Прости, князь, но тут государев застенок и...

Вяземский резко прервал его:

— Государь приказал. Живо!

Малюта кивнул, зло взглянул на него. Один из катов скрылся за скрипучей дверью, пошумел там и ввёл человека в грязном и рваном исподнем белье со следами крови и грязи. Вяземский не узнал Власа: вместо курчавой бороды — грязные клочья и болячки, на припухшем лице синяки. Невольно вырвалось:

— Кто ты?!

Вместо звонкого голоса шепелявые звуки из разбитого рта:

— А-аз есмь д-дворянин В-влас П-подгорный.

Вяземский распорядился, обращаясь к Малюте и слуге:

— Обмыть, одеть и ко мне. — Повернувшись, поспешно вышел.

Отряд похитителей Вяземский хотел послать по зимнику. Однако Власу необходимо было поправиться от истязаний и нужен был человек, хорошо знающий Соль Вычегодскую. Решил отложить до весны.

Гололёд затруднил сбор податей, дороги стали непроезжими. Под тяжестью льда ломались огромные сучья, валились целые деревья. Оледенелый лес стоял как заколдованное царство. Неждан рассказывал потом, что лесные братья покинули заледеневший лес, потому не было больших нападений на опричников.

На грабёж округи Иван прибавил ещё два дня и в конце третьей недели Великого поста царский поезд двинулся из Пскова на Великие Луки и дальше на Москву.

За день до этого поутру из ворот Никольского монастыря выехали дровни с грузом, покрытым кожами и увязанным верёвками. Дровни сопровождали два мужика — подручные Малюты. Дровни направились через лесок к реке. Дорога была накатанной, но гололёд превратил её в каток, дровни бросало из стороны в сторону, толкая лошадь. Та, хотя и надёжно кованная, сбивалась с шага. Мужики с двух сторон поддерживали дровни, зычный мат далеко разносился по лесу. Мужикам, кроме того, приходилось оттаскивать в стороны обледенелые сучья, а то обрубать и отодвигать целые деревья, перегородившие дорогу. Работа так разгорячила их, что они сбросили полушубки, оставшись в одних телогреях, от которых шёл пар.

Но вот и река, развёрнутая белой ширинкой посреди бескрайнего тёмного леса, сейчас на ветерке хрустально звенящего наледью. Дровни съехали на лёд боком, стаскивая за собой лошадь и орущих мужиков. Конец пути. Мужики присели, вытерли пот, потом достали лопаты, ломы, очистили снег и принялись долбить круглую прорубь аршина в полтора. Лед оказался толстым, в аршин, если не больше. Потом отнесли инструменты, принесли ведро, попили воды сами, попоили лошадь. Развязав верёвки, сняли кожи. Под ними оказались трупы, полураздетые, изломанные, обожжённые... Волоком таскали их до проруби, заталкивали в воду. Кипящие струйки быстрого течения обрадованно подхватывали тела из рук мучителей, подо льдом оказалось восемь несчастных. Судя по остаткам одежды, четверо из них — священнослужители. Закончив такого рода погребение, мужики всё ж сняли треухи и перекрестились. Заспешили в обратный путь, помогая лошади преодолеть крутой, обледенелый берег, на этот раз без ругани.

В то утро появился синодик: «Помяни, Господи, рабов своих Корнилия, Вассиана, Назария, Миколу и четырёх дворян князя Георгия». Разумеется, Господу известны, кто такие Георгий, Корнилий и иже с ними...

И всё ж Пскову повезло: в нём было записано десятка два подобных синодика, а в Новгороде их были сотни — всё-таки опричников сдерживал запрет государя.

Иван про себя отметил ещё один знак Всевидящего: дождь прекратился, как только оставили Псков в покое. А в первый же день пути тёплый ветер осыпал всю наледь, и установилась нормальная погода для конца февраля: с обильными снегопадами, ночными морозцами и с дневным солнышком иной раз.

Ловцов за Климом выслали после половодья. В то время по Москве шёл большой сыск по новгородскому делу, хватали подозреваемых, уже полны подвалы приказов. Государь вспомнил пророчество Миколы — искал предателей среди ближайших. У многих больших людей в то время головы непрочно сидели на вые! А Малюта похудел — на сон и еду времени не хватало!

15

Как условились, Неждан со своими людьми нагнал Клима недалеко от Пскова. Отсюда они поехали вместе по зимним просёлкам, не заезжая в большие поселения. Лесные люди, получив вознаграждение от Неждана, постепенно рассыпались. Вскоре Клима нагнала часть отряда, оставшаяся на Праздничном постоялом дорогах поставил отряды, которые должны напугать опричников, хотя бы на первое время. На следующий день они расстались. Неждан остался на Псковщине следить за деяниями опричнины.

дворе.

Неждан поведал Климу весь разговор с Вяземским и предположил, что князь обязательно пошлёт за ним погоню, потому на Клима и отряд Медведя гололёд прихватил недалеко от Старой Руссы. Ехать в город не решились, укрыли людей и коней в лесном чуме, а на разведку поехал Гулька с провожатым. Узнал, что ополчение вызвано под Псков, — царь подтягивал свои войска на всякий случай. В сотенных заездах остался только подьячий Кролик со своими ребятами, кое-что они приобрели для хозяина. Гулька передал Кролику о событиях недели и совет Клима уходить с ними. Из-за страшного гололёда пришлось задержаться, Кролик закупил корм людям и коням. Соединились на Валдайском тракте.

Из Валдая Клим с Медведем и его сотней пошёл не по торной дороге на Ярославль, а северным путём через Устюжну Железнопольскую на Вологду — помогла память путешествия по этим местам с Аникой. Кроме того, этот путь без малого на двести вёрст короче и при хорошей погоде можно было выгадать два-три дня.

Природа не мешала движению, но приходилось спешить — весна гналась за ними по пятам. Ночные морозы не сдерживали дневного снеготаяния, сугробы темнели и оседали на глазах. Последний день бежали по Вычегде уже по вздыбившемуся зимнику. В Соль Вычегодскую въезжали в день мученика Кондрата (10 мая). Выбирались на берег уже водой по брюхо коням, сани выволакивали вплавь — вода прибыла, и лёд поднялся.

Сколько радости они привезли и сколько вестей разных, правда, не все для всех...

От Фокея, так же как и от Аники, Клим не скрывал ничего. В свою очередь Фокей подробно рассказал о своём воеводстве. Аника с похвалой отозвался о его работе. Клим обнял Фокея:

— Лучшего я и желать не мог, сын мой! Быть тебе воеводой вовеки!

— Что ты, отец, как можно?!

— Очень можно! И хозяин со мною согласен. А я стану наставником твоим. И ещё давняя мысль у меня — собрать воинов-доброхотов и учить их лекарству. Большая польза будет для всех.

Аника был доволен благополучному возвращению Клима. Нужен ему как лекарь — всё последнее время он прихварывал. Признался, что решил окончательно порвать со всем мирским, надеть схиму. Много нагрешил, пора о душе подумать! Завещание составил, достояние разделил промеж сыновьями и дочерей не обделил. И всё ж посоветовал не растаскивать богатство, а вести дело купно, старшим считать Якова Аникиевича, самого хозяйственного.

Выслушав долгий рассказ Клима, похвалил находчивость Неждана и его разумные действия. Климу же посоветовал беречься: государь не простит Вяземскому его оплошность, а князь, чтоб как-то оправдаться, станет искать убийцу Изверга. Клим считал такие предположения излишними страхами. Он отдыхал в кругу своей семьи; тут двое шумливых ребят Василисы и Фокея и серьёзный голубоглазый парень Найдены и Гульки.

К ним часто наведывался Кирилла, послушник иконописной мастерской зарождающегося Введенского монастыря. Вчера, к примеру, он пришёл и принёс поминки — малый образ святого Георгия собственного письма, светлого и радостного. На этот раз лик святого канонизирован без вольностей, кои он допустил в иконе, хранящейся у суздальской игуменьи Тавифы.

Время бежало... Спустя седмицу после Пасхи, как только установились пути-дороги, пришли известия от людей Аники и Неждана о событиях подо Псковом. Говорили, что юродивый Микола спас город от разгула опричников. Теперь государь вымещал обиды на других — в Москве хватал по-крупному! Слухи приходили страшные, но, казалось, Соль Вычегодская далеко. Тут и своих дел невпроворот.

От Строгановых уходили за Каменный пояс, на Приобье большие отряды приказчиков и охотников, которые везли с собой богатые охотничьи и рыболовные припасы, а также белое вино для торга и обмена на ценные меха. Аника дал Климу последний совет — поехать с ним. Далеко не забираться, а провести лето на Каменном поясе. По зимнему первопутку приказчики на обратном пути заберут и его. К тому времени страсти, мол, угаснут. Клим не послушал мудрого совета. Сразу после Святой Аника Фёдорович Строганов уехал в Пыскорский монастырь, что на Каме. Эту обитель основал сам Аника Фёдорович, и в нём по весне появился новый схимник Иосиф. Клим позавидовал его духовному мужеству, сам он так поступить не мог, может быть, потому, что был напуган прежними попытками. А может быть, потому, что ему будто кто-то подсказывал: его крест — оставаться в миру!

В Соли Вычегодской теперь хозяйствовал Семён Аникиевич через своего верного слугу Зота. Старшие братья Яков и Григорий в то время занимались Пермской вотчиной.

К концу апреля с разрешения Семена Аникиевича собрались побольше двух десятков доброхотов-лекарей из воев, и Клим выехал с ним на сбор майских цветов, трав и кореньев лекарственных растений. Они стали лагерем на реке Виледи, верстах в сорока от её впадения в Вычегду. Ещё раньше Клим тут приметил на полянах, в перелесках, на холмах и низинах изобилие целебного разнотравья.

Вот уже седмица прошла, как они здесь. Поставили для себя шалаши, для сушки соорудили навесы, столы и даже сушильную печь, которая незаменима при ненастье. Но погода установилась отменная — солнечная, тёплая. Природа разукрасилась цветами и яркой зеленью.

Теперь доброхоты, научившись распознавать нужные растения, разбились на группы и ножом, серпом или лопатой добывали бесценные дары природы. Клим и Гулька отправились выбрать новое место для работы на завтра. Они неспешно двигались, собирая растения, оба держали объёмистые снопы и вышли на опушку леса, откуда луговина плавно уходила к реке. Гулька побежал вниз, крикнув:

— Пойду напьюсь!

Клим опустился на поваленную сухую берёзу, снял шапку и залюбовался радостью природы. Кругом белым-бело — черёмуха... Её деревьица не заметишь летом — серенькие, тоненькие, изогнутые, а весной... Дышишь и не надышишься, аромат бодрит, призывает восхищаться всем сущим. Немного позднее — белые черёмуховые метели. А к осени грозди чёрных блестящих ягод, полезных для человека. Однако ж из зёрен этих полезных ягод можно получить страшный яд — капли довольно, чтобы погубить человека! Вот так в природе всегда: польза и беда рядом! А в траве и на цветах пчёлы, жучки, козявки малые. В воздухе порхают птицы, тоже разноцветные, вот синички — летающие цветы, сколько красоты в их стремительных движениях! Вся живность вокруг украшает природу. А человек?..

Клим услыхал шуршание и хруст сучьев: с двух сторон к нему шли двое вроде как воев, третий приближался сзади. Пожалел, что саблю оставил в шалаше.

— Здравствуй много лет, Клим Акимов! — произнёс один из них.

— Здравствуйте, — ответил Клим, поднимаясь, и в тот же миг звонкий удар по его голове: подошедший сзади стукнул короткой дубинкой-шарашкой. Двое с боков подхватили Клима, не дали упасть, третий схватил за ноги, и они побежали к реке. Гулька заметил похитителей, когда они забегали в камыши. Ещё не поняв о случившемся, он крикнул: «Клим! Отец!» И, не услыхав ответа, побежал к камышам. Увидел челнок, распростёртого Клима на нём, и столкнулся сразу с двумя ворами. Успел выхватить нож, и получил сразу два удара: ножом в грудь и шарашкой по голове. Повалился в воду, похитители взяли у него нож и отстегнули пояс. Челнок отчалил от берега, некоторое время крался по кромке камыша, потом стремительно побежал по стрежню.

Добытчики лекарственных трав работали спокойно до обеда. Но кулеш поспел, а Клима с Гулькой нет как нет. Немного подождав, поели. И тут услыхали стон Увидели — кустами, как слепой, продирался Гулька, рубаха в крови и грязи, в руках палка. Увидев своих, крикнул: «Увезли!» и повалился замертво. Пока его приводили в сознание, многие, схватив сабли, сели на коней и обежали округу, но ничего подозрительного не нашли. А когда Гулька более-менее связно рассказал о происшедшем, трое умчались за Фокеем.

В эту ночь лагерь ночевал, как на войне, — не рассёдлывая коней, ожидая нападения.

На следующий день Фокей с воинами обыскал всю округу. К вечеру на левом берегу Виледи верстах в десяти вниз по течению обнаружили оставленное становище. Определили, что там дней пять стояло с десяток коней. Фокей решил, что идти в погоню сейчас не имеет смысла. Со снявшимся лагерем возвращались домой; по пути нашли рыбака, челнок которого показался Гульке знакомым. Рыбак сознался, что дня три назад у него челнок пропал, но сегодня он увидел его в камышах. Рыбак оказался местным, но на всякий случай его забрали с собой.

С одобрения Семена Аникиевича Фокей с десятком товарищей поскакал в Москву. Зот по просьбе Фокея разрешил Гульке поехать с оказией в Ярославль. Зачем туда его несло, знал только Фокей.

Гулька чувствовал себя очень скверно. Рана от ножа небольшая быстро заживала. Но вот удар шарашкой по голове... Голова теперь постоянно кружилась, часто подкашивались ноги. Тем не менее Гулька мужественно терпел. Сперва плыл на струге, потом кули соли перегрузили на подводы, от тряски по неровной дороге голова разваливалась, иной раз пугал возчика, теряя сознание... Но вот впереди засияли луковки ярославских церквей.

В строгановском подворье Гулька отлёживался дня три. Рвался пойти по делам, но валился с ног. Но вот круговерть в голове затихла, он поднялся с нар и побрёл в знакомые ему торговые ряды. Там в мучном ряду увидел чернобородого купца, хотел подойти, но голова и ноги подвели, опустился на большой расколовшийся жёрнов. Через какое-то время к нему подошёл приказчик и осведомился, что надобно. Гулька попросил подозвать хозяина, сам не может пойти, дюже ослабел.

— Какой-то дохлый мужик хочет поговорить с тобой, хозяин, — кивнул приказчик в сторону Гульки. — Христом Богом просит.

— Пошли ты его... Впрочем, ладно... Ну! Чего тебе?

— Ты — Вереней Игнатов?

— Вереней, ну и что?

Гулька вспомнил хрипатый голос, ошибки нет.

— Пусть приказчик уйдёт.

— Ишь ты какой! — Приказчик всё ж отошёл. — Ну, говори.

— Зимой приходил к тебе с просьбой лекарь Клим Акимов. Помнишь?

— Лекари ко мне многие ходят... Ну и что?

— Прости, Вереней, голова у меня... так вот, он передал слово Неждану Скоморохову.

— Не знаю никакого Неждана! Уходи отсель, мил человек!

— Не гони меня, а выслушай... Так вот, того лекаря силой увезли, а меня стукнули, опомниться не могу.

— Не знаю, ничего не знаю! — хрипел купец, и тихо спросил: — Кто? Когда?

— Полагаем — люди князя Вяземского. Три седмицы уже... Ещё скажи: я тут на строгановском подворье отлёживаться буду, а в Москве его ждёт Фокей, он знает, кто это.

Запас энергии окончился. Схватившись руками за голову, Гулька качался на камне из стороны в сторону. Вереней, отходя приказал приказчику:

— Андрейка, проводи болезного до подворья Строгановых.

16

От Соли Вычегодской до стольного града восемьсот вёрст; ежели поспешать, то верхового гона до неё с малым отдыхом, чтоб не запалить коней, — две седмицы. Похитители в таком деле толк знали.

Клима привели в сознание ещё в лодке, потом посадили в седло-гнездо, да ещё привязали и гнали коней по просёлкам до вечера. Потом несколько часов отдыха и опять в путь. Только в конце этого дня они перестали опасаться погони. Радовались успеху — пленник легко достался!

Присмотревшись к похитителям, Клим понял, что старшим тут был Левко, доверенный слуга Вяземского. Широкоплечий, русоволосый парень с формирующейся бесцветной бородкой. Улыбчивый, в пути каждый раз запевал какую-нибудь песню, чаще заунывную, про неудачную любовь.

Его помощником был второй слуга князя Дорофей, постарше Левка, молчаливый, песням подтягивал вполголоса. Этот был из вычегодских охотников, хорошо знал посёлки вдоль реки и дороги. Вёл отряд уверенно, заезжал в посёлки, только чтобы пополнять запасы.

Третий — Влас. Клим сразу узнал в нём одного из дворян Изверга. И десяток стражников из ополчения князя.

Все они относились к Климу без злобы, поили, кормили наравне с собой, рук-ног не вязали, но Левко предупредил, чтобы Клим ни с кем не разговаривал. Но уже на третий день отношения потеплели. Десятник стражи неудачно спрыгнул с коня и вывихнул ногу. Клим вправил её и облегчил боль. Убедившись, что с ними едет лекарь, все принялись выкладывать перед ним свои болести, иной раз и тайные. Клим охотно давал советы, остановив отряд, указывал, какие травы собирать и как отваривать. Теперь он ехал, как обычный всадник. Правда, Левко сказал:

— Хоть ты и добрый мужик, Клим, но побежишь, свяжем, а то и пришибём ненароком! Сам понимаешь — чужую волю выполняем.

— Некуда мне бежать, Левко, здорово меченый аз. Ты вот меня силой везёшь, а ведь приказали б, добром приехал бы.

— Князю видней. — Проехали сколько-то, песни пропели, и Левко попросил: — По облику ты, Клим, многое повидал. Расскажи о себе, дорога короче станет.

Рассказ про Клима Безымова, воя и лекаря, длился десять дён пути. Уже в виду Москвы Левко подвёл итог:

— По твоему глаголу выходит — ты праведный человек. Так за что тебя взяли?

— Об этом ты вон Власа спроси, а я не ведаю.

— Я в лицо видел Клима, потому и послали меня. — Хмуро ответил Влас. Ни он, ни Клим об Изверге не упоминали. Встретились, мол, на постоялом дворе и запомнили друг друга.

Усадьба князя Вяземского на Земляном валу. Левко отпустил стражников раньше — их жилища в слободе. К воротам усадьбы подъехали уже в сумерках. Слуги удивились: за воротами тишина и ни огонька, даже собак не слышно. Долго стучали, появился незнакомый привратник. Левко назвал себя, пояснил, что, мол, отъезжали по велению князя. Сейчас вернулись сам-четыре. Привратник буркнул: «Подождите», отошёл. Вскоре открыл ворота, как только въехали, их окружили вооружённые стражники, стащили с коней и поставили перед крыльцом. Вскоре на крыльцо вышло начальное лицо, с ним два факельщика. Пока Левко излагал задание князя и его исполнение, Клим узнал в начальнике Фёдора Ловчикова, соратника и родственника князя Вяземского.

Ловчиков, не выслушав Левко до конца, распорядился:

— В амбар всех! Под замок и стражу...

На заре в зарешеченном окне амбара появилось девичье лицо. Раздался шёпот:

— Левко, Левко, где ты?

— Тут я, Даша. — Они целовались через решётку, никого не стесняясь. Девушка шептала:

— Ой, Левко! Что будет?! Князя заковали! Степана и всех старых слуг поубивали! Головой теперь у нас Фёдор Фёдорович!.. Вот тебе сулейка с квасом и хлебушек. А это яички от жены Дорофея. Ешьте, потом ещё принесу, сторожа пока наши...

Но Даша второй раз не появилась. Вскоре подъехала парой запряжённая глубокая телега. Пленников посадили в неё и под охраной отправили к Опричному двору, впереди на коне Ловчиков.

Клим отчётливо понимал безысходность своего положения, но сразу после похищения им овладело какое-то удивительно спокойствие, будто он ждал такого конца. И тут в Москве для него ничего не изменилось, сменилась только охрана. А вот для его похитителей произошла страшная беда — в одночасье мытари попали в мытарство! Левко, согнувшись в три погибели, сидел, не поднимая головы, тяжело вздыхал. Дорофей сумрачно и тоскливо провожал взглядом уходящую назад улицу. А Влас плакал: рухнула его надежда уехать в поместье и зажить тихо, смирно. А теперь опять Малюта...

Несмотря ни на что, Клим не отдался своему горю, он мог наблюдать происходящее, и это радовало его... Вон Ловчиков гарцует, красуется — доволен, что может услужить главе сыска, Малюте Скуратову. А вот и Опричный двор, издали видел это чудо, выросшее за год, а теперь вблизи... Обнесён двор трёхсаженной стеной, от земли на сажень — белый камень, выше — кладка красного кирпича с бойницами и зубцами.

Телега остановилась перед воротами, что со стороны Стрелецкой слободы. Ворота солнечными лучами сверкают — обиты они белой шлифованной жестью, смотреть нельзя на них, ослепнешь, а особо если у тебя один глаз! По бокам ворот из морёного дуба львы вырезаны, а над воротами — крылья раскинул огромный орёл. У львов и орла зеркальные глаза — стоит тебе шевельнуться, оживают глаза, бегут в них уменьшенные дома, деревья и совсем маленькие людишки! И, говорят, ворот таких трое, ещё на Никитскую и Арбатскую стороны.

Подбежала стража опричная, неслышно распахнулись ворота, теперь телегу сопровождали опричники и Ловчиков, спешившись.

Кабы не страшное место, тут бы только радоваться надобно: во дворе все хоромы и церковь опричная из светлого елового дерева, наличники, крылечные столбы с резными украшениями, тут и лозы да кисти виноградные, да птицы невиданные, звери. Две сотни резчиков трудились не разгибая спины! Опять же над башенками многих хором — чёрные орлы с распростёртыми крыльями.

Улицы все между палисадами усыпаны белым песком с ракушками. Под ногами коней и людей хрустит этот песок со звоном.

Красоты кончались сразу за резным крыльцом приказной избы. Здесь вроде как предбанник пытошной избы — на низких скамьях с ремнями навалены разные предметы пыток: плети, клещи, металлические стержни. За столом сидел длинноволосый подьячий, перед ним длинный свиток. Сдавал привезённых сам Ловчиков, называя имена, подьячий записывал в свиток. «КлимОдноглазСольВычегодскийВоеводаЛекарьСхваченЛюдьмиКнязяВяземского». Клим не знал, что кроме этих слов был записан порядковый номер 354, и понял это, когда два дюжих ката, схватили его мёртвой хваткой, завернули рукав свитки вместе с рубахой, а третий кат деревянной палочкой написал кипящей смолой под диктовку: «Твёрдо», «Наш», «Добро». Резанула ожоговая боль, один из катов заботливо приложил к руке холодную мокрую тряпку.

В свиток попали также Левко, Дорофей и Влас — слуги князя, бравшие Одноглаза. Они также получили свои номера. Клим обратил внимание: в записи нигде не упоминался Изверг! Значит, его должен назвать князь, с него и спрос!

Вновь принятых потащили вниз по лестнице в подвал, тёмный и затхлый...

17

Иван Демьяныч Сухоруков, ныне дьяк Разбойного приказа заканчивал трапезу. После жирных щей, убоины с хреном и грибами, можно сказать, до отвала — заговенье на Петров пост. Запил просяной бражкой и собирался пойти подремать, как слуга доложил, что рвётся к нему Скоморохов, купец. Дьяк не скрыл своего раздражения:

— Вот носит его нечистая сила! Прости меня, Господи! Ну что ж, убирай и проси.

Ивашка Сухоруков за последнее время раздобрел, обзавёлся брюшком, бороду отпустил окладистую. По-прежнему государь отмечал его ретивость и сметливость, но всё ж не так, как раньше, — много новых людей около трона вьётся. Да опять же Григорий Лукьяныч прибрал сыск к своим рукам, а у него и люди свои. А всё равно большого добился Ивашка! А вот от этого прилипалы Скоморохова никак не отделаться!

Неждан, торговец из Владимира, вошёл скромным, на все образа перекрестился, руки около груди держит, кланяется и дьяку и слуге. И тем не менее дьяк разрешил Неждану присесть, а слуге кивнул на выход и посетовал:

— Ох, и надоел ты мне, Неждан! Так надоел!

— Нужда в твоей милости, Иван Демьяныч, большая нужда.

— С малыми не ходишь. Слушаю, давай!

— К вам недавно попал из Соли Вычегодской Одноглаз Клим. Обличием — старик, правый глаз потерял давно от сабли. Он вой, лекарь. Полагают, что он убил Извер...

— Не, нет, не! — заверещал Ивашка. — У нас таких нету!.. Кто взял его?

— Полагаю, люди князя Вяземского.

— Тогда ищи его в Опричном дворе. А может, в подмосковных пытошных дворах. Прощай!

— Погоди гнать. — Неждан вынул из-за пазухи кису, быстро развязал её и высыпал на стол кучу серебра и золотых дукатов. Брови Сухорукова поползли вверх. — Видишь?! Спасёшь Клима, тебе ещё столько будет!

— Богато живёте! — Сухоруков накрыл деньги концом столешника и, хлопнув в ладоши, крикнул: — Кузьма! Склянки заморского и кубки! — Слуга исчез. Сухоруков собрал деньги и сунул кису в карман. — Ну что ж, Неждан, есть деньги — будет работа! Но помни, дело опасное не только для меня! — Слуга поставил кубки и ушёл. — Пьём, и рассказывай без утайки: кто, как, где, когда, почему?!

Как было условлено, Неждан встретился с Сухоруковым через четыре дня, и ему стало известно, что Клим на Опричном дворе. Там у Сухорукова нашёлся друг, но понимать надобно — сухая ложка рот дерёт. Неждан намёк понял и вручил дьяку ещё одну кису. Тот обещал: Клима в пытошной все забудут, лишь бы Ловчиков не подталкивал — он хочет поглубже утопить князя Афанасия и у него какие-то виды на вашего Клима. Он даже к Одноглазу своего шиша подставил.

В темницу Клима и слуг князя сопровождали два стражника. Один из них отодвинул щеколду, отворил скрипучую дверь и крикнул в темноту:

— Третий дюжинный!

Из темноты звонкий ответ:

— Тута мы.

— Принимай четверых, лекарь и слуги Афанаськи.

— Так у меня ж мест...

Стражник в ответ втолкнул новеньких и с грохотом захлопнул дверь.

Первое впечатление — захватывающая дух тошнотворная вонь! И темень. На лестнице из люка шёл хоть малый, но всё же свет. А тут огонёк плошки не рассеивал, а, казалось, сгущал темень, особенно там, в глубине темницы.

Клим и его невольные товарищи прижались друг к другу. Он шепнул:

— Ребята, Изверга нам не вписали. Хотите жить — его не знаете. Приказали привезти лекаря.

— А как же я? — пискнул Влас.

— Тебя записали слугой князя. Всё.

На них надвинулась тень дюжинного:

— Не нашептались, так вашу перетак! — Он положил тяжёлую руку на плечо Клима. — Ты лекарь? Будешь нас лечить. Гы-ы! Пошли, двое на полатях, двое на полу вот тут.

Дюжинный ещё не закончил, как Влас и Левко оказались на нарах, Клим с Дорофеем поползли под нары. Настало теперь время, чтобы осмотреться даже при бледном свете фитилька сальной плошки.

Темница — это каменный подвал в двенадцать на семь аршин. Высота подвала у стены — сажень, а посреди свода от пола сажени полторы. В одном торце дверь на лестницу, над ней полочка с двумя плошками: одна выгорит, вторую засветят. Правей двери очаг, левей — шайка с водой и берестяной ковшик. В противоположном торце вверху свода дымоходное творило, тут потолок с ошмётками сажи. Внизу у стены ещё одно творило на петлях отхожей ямы; при открытом твориле оттуда волнами катится зловоние.

Вдоль боковых стен на высоте двух аршин — нары, под ними на каменном полу настил из досок. И там, и там — подстилка, соломенная труха, когда-то это была старновка, пахнущая хлебом. С каждой стороны определены места для трёх дюжин заключённых, постоянно валялись здесь пятьдесят—шестьдесят человек, избитых, обожжённых, потерявших надежду, медленно умирающих больных.

Впрочем, жили тут и неунывающие, прошедшие допросы с пристрастием, но признанные виновными в малой вине и сейчас ожидающие отправки на каторгу. Из них назначались дюжинники — начальные люди из заключённых, согласившись отбывать тюремный срок в тюремной прислуге.

Клим понимал, что где-то тут рядом и день и ночь идёт страшная работа: иногда доносятся нечеловеческие, звериные крики, приглушённые каменными стенами... Часто, очень часто гремела щеколда, скрипела отворяющаяся дверь, и вместе со светом и волной чистого воздуха входили стражники. Один с саблей обязательно останавливался в дверях, другие двое-трое втаскивали обмякшее тело, клали на пол, рядом бросали одежонку. Редко уходили пустыми, чаще захватывали кого-нибудь с собой. После их ухода дюжинные по номеру на руке определяли из какой дюжины несчастный и относили на место.

Вот опять звякнула щеколда, дверь нараспашку. Вошли пятеро, один с факелом, двое волокли дико орущего человека, бросили на пол, тот продолжал орать, извиваясь червяком. Один из стражников с силой ударил его ногой в грудь со словами: «Замолчь, скотина!» — и тот послушно замолк, вытянулся, перестав извиваться. Стражники назвали двоих из пятой дюжины. Одного дюжинники тут же подвели, а второй где-то прятался. Стражники стукнули дюжинника, и, посветив под нарами, принялись ловить ослушника. Бегали пригнувшись, прямо по еле живым арестантам, матерились, орали, а кто-то смеялся — всё-таки развлечение! Беглеца поймали, и дюжинники принялись избивать его, на этот раз стражники прекратили избиение... Факел унесли, дверь скрипнула, и темница наполнилась привычными звуками: стонали, тихо выли, плакали, но никто не молился...

Дюжинники отнесли только что принесённого на его собственное место, он ещё дышал.

Жизнь продолжалась! Вот опять звякнула щеколда, но теперь вошли служители, принесли шесть вёдер варёной репы и шесть лотков с ломтями хлеба. Вместе со служителями вошёл ещё арестант и сказал, что его направили в третью дюжину. Дюжинный хотел возразить, но служитель сказал, что на новенького порция добавлена. Вновь пришедший оказался также слугой князя Афанасия, и он тут же устроился рядом с Климом. Третий дюжинник для порядка заглянул на его номер на руке и протянул:

— М-м, ты тут давно, видать? Кличут как?

— Гераськой! С князем вместе привезли.

— И жив по сей день!

— Бог милостив!

Дюжинника третьей дюжины звали Зосимой. Он получил ведро и лоток, прошёл к своим подопечным и принялся делить ужин: выкладывал репу и хлеб на берестяные тарелки. Клим получил ещё горячую репу и кусок хлеба. Зосим сидел рядом и ел не торопясь свою порцию. В первой дюжине возник какой-то шум. Зосим заметил:

— Ух и шебутной народ в первой! И чего дюжинный с ними пестается!.. А вы у меня хорошая смена.

— И часто меняемся? — полюбопытствовал Клим.

— По-всякому бывает... Ты, лекарь, поешь сам, потом покорми этих вот. — Рядом лежали двое пластом, около них — берестяные тарелки с ужином. — Руки им повредили... Может, поможешь чем, в помощь любого бери.

Страждущих тут хватало! Так Клим вошёл в жизнь темницы.

18

Наступила ночь, для Клима первая в темнице. Он накормил изувеченных, как мог, успокоил их боль — менял мокрые тряпки на их воспалившихся суставах. Теперь они уснули, а он уснуть не мог. Подвал засыпал в мучениях: стонали, выли. Уснувшие вдруг вскакивали с диким рёвом — им приснились дневные мучения. В другом углу стоны прерывались страшной матерщиной, проклятиями и богомерзкой хулой... К своему ужасу, Клим почувствовал, что не в силах молиться! Он привычно повторил про себя слова молитвы, но обращение к Всевышнему успокоения не принесло...

И вдруг он увидел себя в страшной темноте преисподней! Он слышит стенания отовсюду — грешников режут, поджаривают, варят в котлах. Вопли истязаемых, пугающий рёв рогатых служителей сатаны. Вот служители кидаются к нему, рвут с него одежду, и душат, душат! Он хочет бежать, но не может. Они сдавали горло ему... Он просыпается... Темница храпит, стонет, рычит... А он, Клим, действительно задыхается! Обливается потом. В поисках свежей струи воздуха он высунулся из-под нар. Плошка тоже задыхалась — красный огонёк чадил чёрным дымом. А у дверей слышалась возня, приглушённая ругань, удары — туда сползались люди, которым невмоготу удушье, там шла дикая борьба за глоток свежего воздуха из щелей под дверью и вокруг неё.

Сделав над собой усилие, чтобы не ринуться к двери, Клим вернулся на своё место под нары и принялся старательно глубоко дышать...

Утром открыли дверь, ворвался живительный воздух, веселей засветился огонёк в плошке... Потом пришли стражники с факелами, вместе с дюжинниками проверили заключённых, двоих утащили — их жизненный путь оборвался. Может быть, они счастливее оставшихся?!

Принесли шайку свежей воды, сразу образовалась очередь жаждущих. На завтрак — круто варенный горох. Оказалось, здесь кормили дважды в день — утром и вечером.

Клима со товарищи не тревожили пять дней. Из слуг князя Афанасия наиболее активным оказался Гераська. Он всех расспрашивал, сам рассказывал о порядках здесь в темнице и пытошной.

— Держитесь меня, ребята. Со мной не пропадёшь! — заверил тот, а потом вопрос Левко: — Вы за Климом поехали, а как Влас к вам попал?

— По воле князя.

— А кто он?

— Ты его сам попытай.

Влас настороженно прислушивался, не отвечая Гераське, отходил. Гераська с вопросами к Климу. Тот ответил:

— Народная мудрость говорит — как тебя? — Герасим: много будешь знать — скоро состаришься. Левко правильно сказал, Власа сам спроси. А что обо мне хочешь знать, спрашивай.

— Клим, вот про тебя говорят, что ты воевода, а другие — будто лекарь. На деле кто ты?

— Ты всех подряд слушаешь? Так и решай сам. Ты, наверное, уже знаешь, чем занимался Клим, когда его взяли?

— Говорят, собирал травы.

— Так ты много видал воевод, кои рыли корешки и собирали травы?

— Не видел...

— Ну, вот тебе и ответ. Спрашивай ещё.

— Говорят... Говорят ты Изверга того...

— Погоди, Герасим. Ребята, вы слыхали? Так вот знайте: ежели ещё услышу от кого такое, крикну стражу: пусть она попытает, откуда разговоры идут! — У Левко потом спросил: — Не нравится мне любопытство Гераськи. А тебе?

— Так он сроду послухом и доглядчиком Фёдора Фёдорыча был, теперь у кого, не знаю.

— Ребят предупреди...

На пятый день первыми из подвала увели Клима и Левко. Поднявшись по лестнице, стража повела их через тот самый предбанник пытошной, где им выжигали номера, в избу без окон, с двух сторон от входа в которую возвышалось по дыбе. Перед ними кресло для вопрошающего и аналой. Посреди горн с непотухающим огнём и по лавкам набор пытошных орудий. У стены ещё одно кресло из чёрного дерева и свёрнутый ковёр — государь тут был частым гостем. Стражники тут же ушли, остались два ката в кожаных фартуках. Они поставили Клима и Левко перед одной из дыб. Движения катов неслышные, они молча только указывали.

Хотя в пытошной окон не было, воздух тут куда чище, чем в подвале: всю дрянь вытягивало в творило над горящим горном. Освещалась пытошная двумя плошками на стенах. Ждать пришлось недолго, послышались тяжёлые шаги, каты поспешно зажгли ещё с десяток плошек и встали рядом с Климом и Левко. Подобострастная стойка катов показала, что появилась птица высокого полёта. За ней следовал худющий писарь, тихо занявший место за аналоем. Судья стремительно подошёл и опустился в кресло, оправив полы чуйки, разгладил бороду и распорядился:

— Раздеть.

Каты оставили на допрашиваемых только исподнее.

— Ты лекарь? Где потерял око?

— В схватке с крымчаками в пятьдесят восьмом.

— Повернись... Ещё... А это? — Он указал на шрам на плече.

— Татарская стрела зацепила в пятьдесят втором.

Дьяк, усмехнувшись, показал на свежий шрам от сабли Изверга.

— Драчливый ты, видать, лекарь! А кошками за что драли?

— Не угодил начальным людям, господин дьяк.

— Да... Чем занимался у Аники?

— Лекарем был. При нужде опоясывался саблей.

— За что сюда попал? Кому не угодил?

— Вон ребята по приказу князя Вяземского взяли.

— Ладно. А тебя как звать?

— Левко Худой, слуга князя Афанасия.

— Тебя головой послал князь за ним? Ты этого раньше знал?

— Не знал.

— Так ты что, не того привёз?!

— Привёз, за кем посылали. Князь со мной дал дворянина Власа. Он в лицо знал Одноглаза.

— А какая вина на Одноглазе, знаешь?

— Влас говорил...

— Власа я сам спрошу. Князь, когда посылал, что приказал?

— Сказал: езжай в Соль Вычегодскую, привезёшь без шума Клима Одноглаза, коего тебе укажет дворянин Влас.

— С тобой ещё слуга был. Что ему поручил князь?

— Ничего. Дорофей был под моим началом.

— А какой-то там ещё слуга князя? Откуда он?

— Гераська это. Его князь Ловчикову в слуги отдал.

— Теперь хочу услыхать, как вы брали Одноглаза.

Левко рассказывал, а Клим удивлялся, почему такая мирная беседа? Чего добивается дьяк?.. И тут вопрос к нему:

— Одноглаз, врёт он? Чего бы это ты в лесу с людями?

— Левко правду молвил. Я учил людей, как собирать, сушить и хранить целебные травы.

— Что за люди с тобой были?

— Доброхоты и лекари из воев и мирян. Были три дьячка и два монаха из монастыря.

И совсем неожиданный вопрос:

— Скажи, Одноглаз, где ты перешёл дорогу Ловчикову?

Клим развёл руками:

— Знать не знаю! Видел его всего раз... — Поняв, что проговорился, добавил: — И то издали.

Дьяк уцепился:

— Где видел?

— Здесь... В свите князя Вяземского, — нашёлся Клим, подыскивая в памяти, когда это могло быть.

Но дьяк не стал копать дальше, насмешливо взглянув на него, веско сказал:

— Не спрашиваю когда!.. Ну, как тебя, Левко, Гераська расспрашивал о поездке в Соль Вычегодскую? Что хотел знать? — Левко принялся рассказывать, но дьяк перебил его: — Это уже слыхал. Он советовал тебе, о чём говорить, о чём молчать? Что обещал?..

Вопросы засыпали Левко, он пытался отвечать, но сбивался, а дьяк подбрасывал ещё и ещё. Вопросы были пустяковые, но Клим понял, что дьяк умышленно запутывает парня. Так оно и получилось. Дьяк приказал:

— Двадцать плетей, чтобы не скрывал правды!

Клим наблюдал экзекуцию и размышлял, что ему пожалует этот главный палач. А Левко плети переносил мужественно, только вздрагивал и кряхтел, глотая воздух открытым ртом... Последовал новый приказ:

— Этих обратно в темницу. С тобой, Одноглаз, мы ещё встретимся... Сюда остальных трёх слуг князя.

И вот тут, видать, лукавый подтолкнул Клима:

— Господин судья, дозволь попросить тебя.

Дьяк вскинул голову, он привык, чтобы отсюда готовы были бегом бежать, а этот с просьбой! Внимательно посмотрел на Клима. Тот увидел в его светло-голубых глазах удивление и насмешку.

— Ха!.. Проси.

— Дозволь взять в темницу малость жира вон из туеска.

— Одноглаз, ты что? Забыл, где находишься?!

— Прости, господин судья, помню. Всё ж лекарь я, потому и прошу. Этим жиром боль сниму, многие мучаются страшно!.. Глядишь, сохраню людишек вам...

Дьяк рассмеялся:

— Людишек у нас хватает! Больше околеют — меньше работы!

Слова словами, а кату всё ж приказал подать берестянку с жиром. Потом узнал: звали того дьяка Софроном.

Из пытошной вернулся только Дорофей, Гераська и Влас сгинули... А на следующее утро, лёжа на животе, Дорофей шёпотом поведал, что сталось в пытошной. По приметам, допрос вёл всё тот же дьяк Софрон: голубоглазый, русоволосый, с пегой бородой — в середине седая, а по краям тёмная. Допрашивал строго, особенно Гераську, когда узнал, что тот подсажен в тюрьму Ловчиковым, а Власа, что тот был слугой Изверга. Обоих повесили на дыбу, вывернув руки.

— А меня выпороли! Я, видать, сознание потерял. А когда очухался — меня водой окатили, услыхал: от Гераськи требовали — куда сбежал Ловчиков, а у Власа — встречался ли князь с Извергом и кто убил Изверга.

Клим спросил Дорофея:

— И кто же убил его?

— Выходит, какой-то воевода Строгановых. Тут меня подняли и увели. Дьяк молвил: «Ты, — говорит, — Дорофей, запомни хорошо: обманул вас Влас, не того привезли князю. Нужно воеводу, а вы лекаря! Понял?» Понял, говорю, батюшка судья.

Пока Дорофей повествовал, Левко глядел широко раскрытыми глазами то на Дорофея, то на Клима, оба лежали на животе, но Левко мог уже поворачивать голову... Какие-то мысли появились у парня...

Вечером дня через три в очередной раз загремела щеколда, стражник никого не привёл, а начался привычный разговор:

— Дюжинный три! — Сердце упало!

— Тута мы!

— Одноглаза на выход! — Клим начал спускаться с нар, теперь там его место. Сердце сжалось от нехорошего предчувствия — тут никто хорошего не ожидал. Тем более стражник добавил: — С рухлядью.

Около Клима выросли дюжинники, ходячие заключённые, подняли головы лежачие — всех он пользовал. Послышалось:

— Прощай, Одноглаз! Прощай! Здоровья тебе!

Клим от двери низко поклонился темноте:

— Прощайте, ребята! Не поминайте лихом!

Всеобщему вниманию удивился стражник:

— Ишь ты, оказывается, какой желанный! — Заперев дверь темницы, усмехнулся: — Тут рядом будешь — тебя в лечебницу повелели.

Из темницы Клим много раз выходил, но только сейчас увидел вторую дверь с другой стороны лестницы. Её открыл стражник, и Клим очутился в таком же подвале, из которого только что ушёл. Только нары тут в один ярус на высоте полутора аршин. Две горящих плошки — одна над дверью, вторая над отхожей ямой. Воздух тут не в пример легче. На нарах солома свежая, больше тряпья, и подушки, и одеяла есть. Узников менее двух десятков, но никто не взглянул на вновь пришедшего. Стражник ушёл, загремев замком. Клим стоял около двери с зипуном в руках. Темница полна привычных звуков: кашля, стонов, хрипа, рычания, но здесь не так громко, как в общей...

Вот голос из угла:

— Лекарь, что ли? Вот тут его место. А это полка с лекарствами.

Клим подошёл, присел на нарах. Его позвал чернобородый человек, довольно упитанный, что ново для этих мест. Чтобы не молчать, Клим спросил:

— А где же тутошний лекарь?

И спокойный ответ:

— Вчерась повесили.

Разговаривать пропало настроение. Клим лёг на место повешенного и попытался раствориться в бытующем тут безразличии.

Среди ночи его разбудил испуганный крик:

— Ой-ей! Помогите! Умирает!

Кричал скелетообразный человечек, вжавшийся в стену на нарах, прижавший колени к груди. Темница зашевелилась, закашляла, застонала, но никто не поднялся, кроме чернобородого и Клима. Взобрались на нары. Перед ними седая голова, уткнувшаяся в подушку, предсмертно хрипела. Зубы вгрызлись в подушку, потянули — наволочка порвалась, высыпались перья. Разжали рот, очистили от перьев и лоскута. Клим делал искусственное дыхание, но до тела несчастного страшно было дотронуться — раны, синяки, а спина — кровоточащее мясо от кошек!.. Усилия не прошли даром — дыхание восстановилось, оживший испил воды. Слезая с нар, чернобородый сказал, что спасли они князя Вяземского — его так палачи отделали, что родная мать не узнала бы! Остаток ночи Клим провёл рядом со спасённым, как мог, облегчая его мучения, в то же время думая про себя: «За каким бесом я выхаживаю его на свою выю!»

Повторилось, как в первой темнице, — вдруг лекарь потребовался всем. Чернобородый охотно помогал и рассказывал, пояснял. Здесь не было дюжинных, он, по его словам, являлся доглядчиком. Был он также из осуждённых и отбывал наказание здесь. От него Клим узнал, что названная стражником «лечебница» — это темница, где отлёживались изломанные на допросах заключённые, которые могли ещё понадобиться судьям.

Клим только сейчас ощутил невероятность и весь ужас происходящего: в этой подземной темнице ему пришлось пользовать высочайших вельмож государства! Вон там лежат рядом хранитель печати государевой Иван Михайлович Висковатый и казначей государственный Никита Фунтиков. Дальше — дядька юных лет государя Семён Яковлев, а на другой стороне нар думные дьяки Степанов и Васильев. И тут же опричный князь Вяземский, и ещё, и ещё многие другие не менее знатные ближайшие люди государя!

Здесь Клим повёл себя смелее: попросил служителей, приносящих еду, и они притащили охапку лопухов и сумку подорожника — как известно, надёжнее лекарства нет! А также туесок свиного сала.

За седмицу тут появился ещё один вельможа — Алексей Фёдорович Басманов — первый любимец государя! Этот, как показалось Климу, телом был здоров, но болен душою. Отросшие не в меру волосы на голове и бороде косматились, грязные, нечёсаные; взгляд испуганный, блуждающий, одежда хотя и дорогая, но испачканная и порванная. Он непрерывно ходил между нарами. Когда уставал, садился где-нибудь в уголке и, раскачиваясь взад-вперёд, непрерывно говорил что-то себе под нос. Клим не видел, чтобы он спал.

Первый разговор с ним бросил Клима в дрожь. Тот стремительно подошёл к Климу и молча принялся наблюдать, как Клим укрывал лопухами опухшее плечо опального дьяка. Потом вдруг протянул руку и радостно провозгласил на весь подвал:

— А я тебя знаю, Одноглаз! Ты гостя Анику лечил и с ним к отцу приходил. — И, наклонившись, прошептал: — Ведаешь: государю аз потребуюсь? Ась? — И побежал бегом по проходу.

Этот вопрос он задавал всем и ещё: «Скажи, где отец мой, боярин Фёдор?» Чернобородый тихонько рассказал Климу:

— Большого ума боярич был, да, вишь, того... Будто на допросе отец его, боярин Фёдор, сознался, что имел против государя злой умысел. Алексей же пал на колени перед государем и принялся умолять, что, мол, отказывается от отца-иуды. Государь молвил: «Ежели любишь государя, убей его!» И сын, схватив с плахи топор, зарубил отца! А потом ему худо стало... Сюда привели...

Довелось Климу здесь увидеть и Малюту Скуратова.

Чернобородый доглядчик подсказал Климу, что Малюта требует от лекаря знания болести всех и каждого. Потому Клим внимательно осмотрел жильцов подвала, и вовремя. Нежданно и негаданно далеко после ужина вбежали стражники с факелами. Вместе с доглядчиком подняли всех.

Вошёл Малюта, в рубахе с расстёгнутым воротом. Позади стражник держал его зипун. Климу Малюта показался каким-то квадратным: лицо и борода — квадрат, грудь до пояса — ещё квадрат побольше, кулаки — квадратные кувалды... Он пошёл вдоль левых нар, обитатели которых все стояли, полуживых поддерживали стражники. В подвале наступила тишина, никто не стонал и не охал. Дьяк называл стоящих у нар. Малюта остановил его:

— Знаю... Лекаря! — Клима подтолкнули, Малюта тяжело оглядел его. — Новый? Откуда?

Дьяк заспешил:

— От Строгановых. Князь Афанасий выкрасть приказал. Говорят, без вины...

— Тебе б помолчать! Все перед Богом грешны, а перед царём виноваты! — И повернулся к Климу. — Почему этот сидит?

— Ноги пожжены, стоять не может, Григорий Лукьянович.

— А князь Кузьма почему на одной ноге?

— Ступня перебита у него.

— Плохо лечишь! А боярин чего скособочился?

— Рёбра поломаны у него, Григорий Лукьяныч.

Теперь Малюта остановился перед князем Вяземским, которого с двух сторон поддерживали стражники. Такой синей бледности Клим ещё не видел у него. Малюта презрительно спросил:

— А князь чего так посинел?

— Ему дышать тяжело, лёгкие отбиты.

— Скажи на милость! Про всех знаешь!

— За тем сюда послали, полагаю.

— Ну давай, давай, старайся... А себя взаправду невиновным считаешь?

— Как можно, Григорий Лукьяныч! Ты молвить изволил: перед государем невиновных нет!

— Памятливый ты!.. Так вот запомни: чтобы к Успению Богородицы все прыгали б! Понял?

Клим низко поклонился. Главный опричник и хранитель спокойствия государя посмотрел на всех. Как только закрылась за ним дверь, в темнице долго ещё стонали, плакали, проклинали...

Утром увели троих. Вернулось только двое: князь Вяземский исчез!

19

В день мироносицы Магдалины глубокой ночью стражники увели Клима в пытошную...

Там против левой дыбы в креслах рядом сидели дьяки Софрон и Ивашка, первый помоложе, второй — видавший виды на своём веку, кумовья, единомышленники. Они обо всём переговорили и теперь отдыхали в ожидании Клима. Софрон уверял, что Одноглаз воин и лекарь. Его, Софрона, стараниями Одноглаз только лекарь. Самолично Григорь Лукьяныч убедился — толковый лекарь. Строгановы задаром деньги отваливать не станут! Ивашко, понятно, всего куму не открыл. Конечно, часть денег перепала от Строгановых, но гораздо больше — от Неждана. Кто такой этот доброжелатель, Ивашка догадывался, куму — ни слова! Сейчас он узнает, кто такой Одноглаз.

Клима стражники поставили перед сидящими в креслах и ушли. В ожидании приказаний по сторонам стали два ката. Софрон обратился к Ивашке:

— Раздеть прикажешь?

— Нет. Пусть уйдут. — Сухоруков колючим взглядом впился в лицо Одноглаза, приказал: — Ну-ка, подними чуб... Повернись... в другую сторону...

Ютим дрогнувшей рукой поднял чуб, повернулся. По приказу опустил руку. Дверь за катами закрылась, и они остались втроём в большой, страшной избе, освещённой десятком плошек. Ютим один против двух — всемогущих!

Софрон, усевшись поудобнее, распорядился:

— Мы желаем послушать тебя, Одноглаз. Расскажи покороче о своём житье-бытье. И кто ты больше: вой или лекарь?

Уж чего-чего, а рассказывать Клим умел. Немного его смутило, когда Софрон поднялся, взял с аналоя лист пергамента и подал его другому, незнакомому дьяку. Он немного позднее догадался, что это был Сухоруков, а в пергаменте сразу узнал свою родословную. Далее во всём была полная ясность: был воем, стал лекарем, но всё ж изредка приходится брать в руки саблю. Закончил не без обиды: мол, оторвали от весеннего сбора трав и до сих пор не ведает, за что!

— Ведаешь, Одноглаз, не лукавь! — остановил его Софрон. — Ты скажи лучше, почему свидетелей твоей жизни ни одного живого не осталось? Неужели все померли? На плохие мысли наводит то!

— Христа ради прости, господин судья. Верно, живых не называл. Не хочу, чтоб из-за меня их пытали.

— Значит, есть. Желаешь, чтобы тебя с пристрастием!

— Избави Бог, не хочу! Однако ж я в твоей воле.

Ивашка наклонился и что-то шепнул Софрону. Тот усмехнулся:

— Одноглаз, сам разденешься или ката позвать?

Клим стал раздеваться, подумав: «Неужели сами пытать начнут?!» Когда снял рубаху, оба подошли к нему. Софрон провёл пальцем по свежему шраму на груди и, в упор посмотрев на него, вымолвил:

— Пометку-то сабля Изверга оставила, а ты помалкиваешь. Суд-то Божий всё ж был, выходит!

— Я сказал: в учебном бою зевнул, — уныло оправдывался Клим.

Спину осмотрел Ивашка и, возвращаясь в кресло, сказал:

— Умелый кат драл!.. — И, будто вспомнив, повернулся к Климу. — Так ведь того ката Мокрушей звали! А?

— Не знаю, господин судья, как звали ката. Били татары за побег, и об этом я сказал.

Ивашка, продолжая догадываться, предложил:

— Кум, прикажи ему разуться.

— Слыхал? Валяй!

Теперь и Клим начинал догадываться, что дело очень скверно. Ивашка приказал:

— Штанины подними... Выше.

— Пытка малым огнём, — подытожил Софрон.

— Именно, именно, — подхватил Ивашка.

— Я говорил, господа судьи, бежал по палубе горящего струга, вот и...

— Да, да! Поверим... Придётся верить. — Ивашка сел в кресло и зевнул. — Кончай, кум.

— Одевайся, Одноглаз. — Софрон тоже сел. — Эх, вой! Многое ты поведал бы при хорошем сыске! Но твоё счастье... Благодари заступников своих. Ступай. Страже скажи, чтоб отвели тебя в лечебницу... Пошли и мы... Кум, чую — ты распознал Одноглаза? Кто он?

Вместо ответа Ивашка спросил:

— В каком он списке?

— В третьем, как обещал, в невиновных.

— Самое время, кум, его в первый!

— Да ты что?! Государь сам смотрел, а у него знаешь какая память?! Кто он этот?

— Кум, мы друг друга хорошо знаем. И, однако ж, не обессудь, об нем лучше помолчать, если я не ошибаюсь, а ежели ошибаюсь — тем паче!

— Загадками говоришь, кум... Но, ведаешь, он может без шума исчезнуть, и всё.

— Ни в коем разе, кум! Если он исчезнет, тебе придётся присутствовать на похоронах всей моей семьи! Могут и тебя достать! Тут вокруг него страшные люди! Не Строгановым чета!

— Вон оно как! Придётся последить за ним...

— Прошу и умоляю: забудь про него! Спокойнее и мне, и тебе будет.

— Ладно. Обещаю. Понял!

20

На Успение праведной Анны, матери Богородицы (25 июля 1570 года) на Торговой площади Китай-города заутро появилась множественная стража. Здесь второй день стучали топоры мастеровых — ставили большой помост. По его краям — восемнадцать виселиц, два огромных котла на каменной топке для кипящей воды, два поменьше со смолой и совсем небольшой со свинцом. Устанавливались огромные колёса на вертикальных осях, большие плахи и малые, столбы с перекладинами, на кресты похожие, и рядом с помостом столбы, обложенные дровами...

Московский люд, привыкший к площадным казням, с ужасом глядел на страшные приготовления, такого мощного ещё не видывали. Многие жители подались из Китай-города — от греха подальше, но предусмотрительно выставленная стража возвращала беглецов прямо на Торговую площадь.

Ещё не пролилось крови, только застучали топоры и запели пилы, а вороньё уже слеталось со всей округи, рассаживалось по деревьям вокруг торга молчаливое и тёмное. По закоулкам между ларями и лабазами прятались одичавшие голодные псы в надежде полакомиться...

С утра пораньше сюда гнали осуждённых из пытошных дворов Острова, Коломенского, Тонинского и других подмосковных царских сёл. Ещё ночью подошли подводы из Александровской слободы, откуда привезли людей в изодранном иноземном и в тёмном монашеском одеянии. Потом открыли ворота Опричного двора, из-под чёрного орла и между львами с зеркальными глазами выехали подводы, на которых навалом лежали осуждённые, не способные двигаться самостоятельно от слабости или из-за поломанных ног. Потом потянулась колонна тех, которые могли ещё ходить. Они были связаны по трое. Такой же мрачный поезд вышел из кремлёвских ворот, из пытошной Разбойного приказа.

Клим оказался в одной связке с горбатым дьяком и сухоньким старичком — думным боярином, теперь без боярской шапки выглядевшим совсем придавленным. Клим слегка поддерживал его. Увидел тут Клим заключённых из общей темницы. Несмотря на страшный последний путь, некоторые узнавали его и обменивались поклонами. Увидел Клим и Левко, неудачливого слугу князя, тому было не до других: он в связке с парнем буквально волок треть_его несчастный, согнувшись вдвое, переставлял только ноги. Однако большинство обречённых никого не замечали, шли с отрешёнными лицами в ожидании мучительного перехода в мир иной. А эти не могли оторвать взгляда от приготовлений на помосте...

Клим отлично понимал обречённость всех приведённых сюда. Иначе зачем, какой смысл тащить поломанных, истерзанных, потерявших человеческий облик людей. Их смерть должна напугать и недвусмысленно предупредить крамольников, что ожидает их.

Себя Клим считал счастливчиком, ему не пришлось испытать допроса с пристрастием. Таких в поезде было трое-четверо. К примеру, Басманов Фёдор и ещё двое — они лишились памяти до того, как до них дотронулся кат. Сейчас они радовались солнышку, с любопытством смотрели на помост. А его, Клима, как можно понять Софрона, — защитили деньги! Чьи? Неждана, Строгановых?!

Итак — последний путь!.. Он молил Бога о быстрой смерти, без страданий, не на колесе, не на большой плахе!

Около помоста подходивших шустро разводили приказные. Дьяк с длинным свитком в руках называл имя и номер и указывал, куда вести. Образовалось три группы, одна, наибольшая, сразу близ помоста, а две подальше немного. Подоспевшие стрельцы разъединили эти группы.

К связке Клима подошли трое приказных, он, задумавшись, не слыхал, что прочёл дьяк. Ругнувшись по поводу того, что в одной связке людишки из трёх каких-то списков разных, резанули ножом верёвку и, толкая, развели: боярина ближе к помосту, Клима и дьяка в соседние группы. Потом принялись за лежащих на телегах. Оттуда стонущих и орущих от боли с руганью растаскивали по тем же группам, больше в ту, что у помоста. Быстрота, с которой действовали приказные, не позволяла ни осмотреться, ни сообразить, что к чему. Единственное заметил Клим, что рядом Левко. Они старались держаться вместе.

Развод окончен, и на помосте приготовления подошли к концу. Каты в праздничных красных рубахах и чёрных шароварах, при кожаных фартуках закончили выкладку инструментов — плетей, щипцов, топоров разных размеров, верёвок. Под котлами дымились печи, закипала вода, пузырилась смола, забрасывались на перекладины последние намыленные верёвки с петлями. Палачи переговаривались между собой, их было побольше полсотни.

Вокруг помоста большим полумесяцем обозначилось пространство для московского люда, охваченное двумя рядами стрельцов с бердышами. Тут ещё много свободного места — неохотно шли люди на кровавое лицедейство. Но стражники делали своё дело — с улиц на площадь гнали людей. Рядом с заполняющимся полумесяцем — свободный сектор. На нём серыми пятнами три группы осуждённых да разъезжают конные опричники, плетями выгоняют отсюда просочившихся простолюдинов.

Стараниями стражников люд прибывал, над площадью волнами ходил гвалт, шумели, перекликались, глухо роптали. Смельчаки, оглядываясь по сторонам, бросали едкие замечания относительно катов и приготовлений. В разных местах возникал смех, быстро погасающий.

И вдруг над толпой прокатилась тишина, площадь будто вымерла. Звучал только птичий гай да нарастающий конский топот и похрапывание. На Торговую площадь со стороны Опричного двора надвигалась чёрная туча — опричная конница в тысячу, может, больше коней, чёрных, карих и серых и ни одного белого или пегого. Все опричники в чёрных куколях схимников с высокими башлыками, и никакого украшения на сбруе. Этот чёрный поток занял весь свободный сектор, в нём затерялись три островка приговорённых.

Впереди этого потока на чёрных конях, также в чёрных куколях, ехал государь со своим наследником Иоанном Иоанновичем, с Григорием Лукьяновичем Скуратовым и другими опричными князьями и боярами, недавно назначенными и потому ещё не известными людям. Вельможи подъехали к самому помосту, к которому начал прижиматься конь наследника, оттесняя коней царя и Малюты и не слушаясь узды. Иоанн Иоаннович вынужден был вынуть ногу из стремени и опереться ею об доску помоста.

Государь откинул башлык, обнаружив стриженную седую голову в бархатной сиреневой скуфейке. И сразу тысяча глоток опричников завопили: «Слава великому государю!! Слава! Слава!» Вопль был подхвачен собравшимися людьми сперва без лада, потом окрепший в рёв тысяч голосов: «Сла-а-ава-а!!» От рёва попрятались испуганные псы, с гомоном взлетели тысячи воронья.

Приговорённые повалились на землю, тот, кто из-за тесноты задержался, получил древком бердыша по голове. Клим с колен не спускал взгляда с царя. Тот, слегка кивая, оглядывал ревущую толпу. Увидав его профиль, Клима осенило воспоминание... Десять лет назад Клим стоял голым перед Иваном на реке Яузе, а государь в лицедейской одежде стрельца расспрашивал Клима о ранениях, а сам вот так же смотрел в сторону. Клим видел профиль и то же самое лёгкое кивание, но государя он не узнавал. Взаправду говорили, что с появлением опричнины Иван изменился обличием. Вот перед Климом крючковатый нос, усохший, подавшийся вперёд подбородок, просматривающийся через редкую бороду. Перед ним лицо семидесятилетнего старца в его-то сорок лет! Воистину шапка Мономаха придавила!

В это время государь поднялся в стременах, произнёс:

— Народ! — Опричники и приговорённые хорошо слышали царя, толпа замерла, но вороний гай размывал царскую речь. Тогда дьяк со свитком громогласно повторял, со словами: «Государь рече». — Увидишь муки и гибель! Караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?

Первыми заревели опричники:

— Живи многие лета, великий государь! Погибель изменникам! — Народ, воодушевляемый разъезжающими верховыми стражниками, повторил крики опричников.

Государь, опускаясь в кресло, добавил:

— Дьяк, читай!

Дьяк поклонился государю и принялся читать длинный титул великого князя и государя всея Руси, который определил вину всех ныне выведенных на площадь. Однако ж из великого человеколюбия и из-за своей всем известной доброты государь повелел: десять дюжин виновных в меньшей вине немедля освободить. Далее он принялся читать длинный список помилованных. Наверное, государю надоело слушать, он шепнул что-то Малюте, тот сошёл с коня на помост и сказал слова два дьяку. Этот низко поклонился, и провозгласил:

— И другие прочие по сей грамоте, стоящие вон одесную, которым пожизненно разместиться на земщине. А ещё три дюжины с двумя разослать по монастырям, чтоб они отмолили грехи свои великие, это те, что ошую. Тем великим грешникам, изменникам и ворам, что перед лицом нашим, надлежит принять муки и гибель по делам ихним, таких восемнадцать дюжин с четвертью. — Дьяк закончил читать и, свёртывая свиток, поклонился государю. Тот перекрестился, тихо сказав:

— Начнём, благословясь.

И вновь над площадью загудел зычный голос дьяка со свитком: — Ивашка Михайлов Висковатый. — Приказные поставили на помост первого среди думных дьяков, а над площадью рокотали обвинения в предательстве, в желании погубить Россию. — Каешься ли в сих великих прогрешениях?

— Судья небесный видит мою невинность!

Слова Висковатова прервал трубный голос дьяка:

— Иссекать изверга всем, кто виновным считает его!

Его раздели, поволокли к столбу, привязали вверх ногами. Пока привязывали, он взывал к небу. Малюта подошёл первым к нему и отрезал ухо, кто-то подбежал и отрезал нос, другое ухо. Теперь несчастный стонал, захлёбываясь кровью.

Следом перед дьяком-чтецом поставили Фунтикова, друга Висковатого. Ему предъявили столь же нелепые обвинения. Приговор: «Сугрев и охлаждение»; его привязали около котла с водой к низкой скамье и принялись поливать то кипятком, то холодной водой до тех пор, пока не затих. Дальше всё шло без задержек. Произносилось имя, кратко читалась вина и уводили, кого привязывали к колесу, кого на большую плаху, иного около малой плахи ставили на колени, следующего волокли к виселице и, завязав руки за спину, ставили на пенёк и надевали петлю. Над площадью громыхал только голос дьяка, да топотали сапоги шустрых катов и приказных, доставлявших приговорённых к местам приведения приговора к исполнению. Но вот все места заняты, каты стоят около своих жертв, площадь затихла перед кровавой бурей!

Государь махнул рукой, Скуратов распорядился: «Давай!» До сего момента у обречённых была хотя слабая, но всё ж надежда — вдруг всемилостивый государь окажет милость. Теперь с помоста понеслись вопли, дикие крики, визг — каты принялись за работу. Проще и тише всего около виселиц — удар ноги ката, пенёк выбит, и закачался, затрепетал несчастный с лёгким похрипыванием. На других местах шумно. На колесе колесуют — большим молотом ломают сперва одну руку, потом другую, потом ноги по очереди, как только истязаемый затихнет, ему молотом же ломают шею. Тут всё деется без крови.

Рядом на большой плахе четвертуют: отрубают вначале руки, ноги и, через какое-то время, голову. А вон там жгут на костре, тут заливают свинец в ухо, а рядом Фунтикова обливают кипятком и тут же холодной водой... Кипит жуткая кровавая работа, катов не хватает, им приходят на помощь опричники, хватают топоры и, отпихнув ката, показывают свою лихость! Да так, чтобы видел государь.

Не усидел на коне и наследник Иоанн Иоаннович. Вышел на помост, вспорол брюхо Висковатому, взял у ката молоток и сноровисто, одним ударом ломал кости колесуемому. Наследнику только-только минуло шестнадцать вёсен, а без него не проходит ни одного кровавого пиршества. Надёжную смену готовил себе царь-батюшка! !

Государь строго и внимательно следил за происходящим на помосте — упаси Бог от нарушения порядка! Вот молодой опричник подошёл к Висковатому, ударил ножом, и несчастный обвис, перестал двигаться. Царь бровью повёл — опричника подвели к нему:

— Звать?

— Ванька Реутов, десятник твоего полка, государь.

— Жалостливый ты, Ваня, да-а?!

— Да, нет, как все...

— Врёшь, Ваня! Татя татей пожалел! Уби-ил! Двадцать плетей сей час! А ты, Гриша, поговори с ним опосля.

— Поговорить можно, — обрадовался Малюта, а Ваню уже положили на скамью...

...На помосте затихли стоны и крики, полёта человек ушли из жизни. Каты с помощью опричников стаскивают с помоста крюками изрубленные тела на радость изголодавшимся псам. Места освободились. Вновь появляется дьяк, гудит его трубный голос над площадью, готовится вторая смена....

Во второй смене дважды произошло нарушение установленного порядка. Вдруг тот самый старичок боярин, которому помогал Клим, неизвестно откуда набрал силы, вырвался от приказных, бросился к государю и принялся звонким голосом обличать мучителя. Рванувшихся к нему опричников жестом остановил государь. Он взял бердыш у стоящего рядом стрельца и остро отточенный серп оружия воткнул в живот смельчака. Приказные оттащили раненого, продолжавшего обличать слабеющим голосом.

Второе событие, отвлёкшее внимание толпы, произошло уже в конце действа, когда над помостом затихали стенания. Фёдор Басманов волею государя оказался в группе высылаемых в монастырь. Здесь все, перепуганные происходящим на помосте, стояли, поникнув головой. Только Фёдор не мог успокоиться, он кидался на окружающих стрельцов, требуя пропустить его на помост. Один из охранников теперь постоянно стоял подле него и без стеснения стукал по голове кулаком. Фёдор затихал, но скоро забывал и начинал шуметь. На этот раз поданный им голос услыхал Скуратов, услужливый опричник пояснил, в чём дело.

— Ну, раз рвётся, пустить. — Фёдор с невероятной стремительностью растолкал стражу и оказался на помосте, поклонился царю. Малюта спросил: — Чего тебе?

— Гриша, ты знаешь, почему государь гонит меня с глаз долой? — И ответил сам: — А потому, что грязный, заросший я! Вот сейчас, как в сказке, добрым молодцем стану. Смотри!

Не успели каты и приказные глазом моргнуть, он побежал и с разбега, головой вперёд бросился в самый большой котёл с кипящей водой. Толпа ахнула, а каты крючьями извлекли сварившегося кравчего. Сказочного чуда не получилось! Иван сделал вид, что не заметил ничего.

Казнь третьей смены прошла по всем правилам. Не дождавшись конца, не досмотрев последнее действо, Иван накинул башлык и отъехал, за ним опричная знать и охрана. Управлять казнью остался Малюта Скуратов.

Клим одеревенел, стоял не шевелясь, смотрел на помост... Темнело в глазах, кружилась голова! Он много слышал о зверствах опричников, о безнаказанных грабежах и убийствах, но вот тут в присутствии царя, помазанника Божьего, творилось невероятное! Вспомнил он уничтожение пленных татар в Коломне, там погибло больше, но не было такого издевательства. И всё-таки там были крымчаки, враги, жёны врагов, а тут — лучшие люди, ближайшее окружение! И ничем не доказанные вины! А какие издевательства! Господи, видишь ли?! За что? Боже мой, в чём наши прегрешения? За что наказания? Зачем я остался жить?!

Подошёл к нему Левко, поклонился, но Клим не увидел его, не признал. Левко понял его состояние, растормошил, заставил обратить на себя внимание. Потом громко зашептал:

— Пошли, пошли отсель, Клим. Стража ушла, можно идти... — и, подталкивая его, повёл, как слепого, под руку, вместе с другими, ещё не верившими в свою свободу.

Левко по пути объяснил, что на двор Вяземского идти боится, но у него есть знакомые, которые дадут пристанище. Они проходили мимо людей, которые остались досмотреть зрелище до конца, и никому до них не было дела. А на помосте казни окончены. Трупы разрубали на части, сбрасывали на подъехавшие телеги, рубленые куски развозили в кремлёвский ров, в замоскворецкие болота, да и тут бросали во множестве. В размельчении трупов был большой смысл: когда загремят трубы Страшного суда, разрубленные враги не смогут собраться из развезённых в разные стороны кусков и не станут показывать против вольных или невольных палачей!

Около Клима появился ещё один человек, с длинной сумою нищего. Лицо его заросло бесцветной щетиной, рот когда-то был разорван, и теперь в тёмной дырке на левой щеке просматривались раскрошившиеся зубы. Левко остановился и спросил его:

— Тебе что, старче?

Нищий вместо ответа сам спросил невнятно и шепеляво:

— Ты — Клим Одноглаз?

— Я. Чего тебе?

— Смотри на тот вон ларь с голубыми ставнями.

Клим взглянул, увидел купца, узнал Неждана. Тот, помахав рукой, исчез.

Нищий продолжал шепелявить:

— Узнал? Этот гость приказал отвести тебя на отдых. Меня Двуротом зовут. Пошли.

Левко ничего не понял, но пошёл вместе с Климом за нищим. Тот обратился к Климу:

— А этот почему с нами? Кто он?

— Это — Левко. Вместе из темницы.

— Не, не! Хозяину не по нраву будет. Иди, добр человек, своим путём.

— Погоди, Двурот, без Левко я не пойду с тобой.

— Ахти, Господи! Вот наказание! Хозяин меня со свету...

— Не бойся, Двурот, я хозяину всё расскажу. А почему он сам ушёл?

— Шишей боится. А ты вон сам неведомо кого ведёшь.

— Клим, я, пожалуй, уйду! — обиделся Левко. — Доглядчиком никогда не был!

— Верю, верю, друг, не обижайся. Двурот вправе опасаться. Веди нас. Только вот что, Двурот, у нас ни гроша денег нет.

— Денежку найдём.

21

Неждан пришёл расплатиться с дьяком Сухоруковым. Тот встретил Неждана свирепым взглядом, зашипел рассерженной кошкой и повёл в беседку посреди сада, подальше от посторонних взглядов. Тут он чуть ли не с кулаками набросился на Неждана:

— Ах ты, купец нечестивый! Видел твоего Клима! Доподлинно знаю, кого оберегаешь! Безумец! Ведаешь ли, в какую адскую бездну затягиваешь меня и всех прочих?!.

Пока Ивашка давал волю своему возмущению, Неждан думал. Кто бы мог предполагать о свидании дьяка с Климом?! Дьяк здорово напугался, и с перепугу может натворить глупостей. Значит, трусоват и надобно припугнуть его ещё крепче!

В беседке стояли скамейки вдоль решетчатых стен, густо заросших вьюнком, в углу небольшой стол, на котором запотевший кувшин с квасом и две братины. Дьяк, поднимая над головой кулаки, тяжело топотал по полу, зло выдыхал шипящим полушёпотом:

— Уходи! Забудь дорогу сюда! Денег твоих не надо! Иначе...

Неждан, приняв решение, сбросил привычную маску смирения. Он стоял в выходе из беседки, теперь выпрямился, хотя и не отличался ростом, и, пренебрежительно усмехнувшись, прошёл к столу, налил братину кваса и развалившись сел на скамью. Ивашка от такого нахальства остановился на полуслове с открытым ртом. А Неждан подбадривал:

— Так что «иначе»?

— Уходи! Стражу крикну! — сорвался дьяк.

— Крикни! — Неждан, отхлёбывая квас, насмешливо глядел на дьяка. — Ну, что, голос потерял?! Эх, дьяк, дьяк! До седых волос дожил, а не поумнел! От своих воспоминаний и догадок ты должен бежать как чёрт от ладана! Ведь живы ещё людишки, кои помнят, как ты трухнул и государевых слуг предал, помог татю бежать... Ещё сказать или хватит? — Ивашка опустился на скамью, с удивлением и испугом смотрел на Неждана: он полагал испугать его, а вышло наоборот! А тот отпил квас и продолжал: — Меня ты, конечно, и убить можешь, и в подвалах сгноить. Однако ж понимать пора, откуда такие деньги у меня! Те люди хорошо знают, куда их денежки пошли, и про твоего кума им ведомо, и в какую церковь твои семейные ходят. Вот так-то! Давай, Иван Демьяныч, не ссориться. А прикажи, чтоб вина заморского подали и закуску... Я ожидаю!

Болтнул такое, а в мыслях пронеслось: «Крикнет этот боров слуг, прикажет придушить втихую, и никто не узнает, куда девался Неждан!» А дьяк и взаправду из беседки высунулся и крикнул. Прибежавшего слугу послал за вином.

Мысли мыслями, а гонор Неждан продолжал держать:

— А ты, дьяк, сдуру свои поминания куму не рассказал?

— Как можно...

Безнадёжность этих слов показали, что Ивашка побеждён. Неждан торжествовал:

— И то ладно! Тебе, разумеется, известно, что государь наш железной метлой выдирает, собачьей пастью выкусывает память о старшем брате... — Помолчал, пока слуга поставил кубки, разлил вино и ушёл. — Так вот, стоит на Опричном дворе кому-то напомнить, что, мол, Сухоруков о тонинском сыске воспоминания имеет! И не соберёшь ты косточек на Страшном суде! — Неждан второй кубок налил себе, а Ивашка не притронулся к своему. — Что я тебе говорю! Пытошные дела ты лучше меня ведаешь... А я всё ж расплатиться с тобой пришёл. — Неждан положил на стол кису, такую же, как две переданные раньше.

Дьяк ожил, замахал руками и зашептал:

— Не надобны мне твои деньги! Забирай и уходи от греха!

— Погоди, Иван Демьянович! Ведь дело сделано лучше некуда. И оговорённый куш твой. Постараюсь не беспокоить тебя пока. Но всерьёз требую: никаких шишей! Забудь о Климе Одноглазе! Ежели замечу доглядчиков — лучше бы не родиться тебе на белый свет! Запомни, это не пустые слова! Клятву с тебя не беру, так знаю — мои требы выполнишь, да ещё свечу поставишь, что легко отделался! А свои тонинские воспоминания забудешь — долго проживёшь. Будь здоров!.. Во Владимире будешь, заходи, гостю рад буду!

У дьяка будто язык отнялся. Про себя проклинал этого татя. Зачем разговор затеял?!. Потом выпил подряд два кубка вина, а вернувшись в дом, оттаскал за косы девку, что не в урочный час подвернулась под руку.

С Арбата от Сухорукова Неждан направился в Москворечье, где Двурот поселил Клима и Левко. Недалеко от плотины Лебяжьего пруда на берегу Москвы-реки путь преградила огромная толпа. Мужики, торговый люд, ремесленники были непривычно хмурыми и неразговорчивыми, многие бабы плакали. Все смотрели на середину реки, где виднелась верхушка мачты утонувшего струга. Около на четырёх лодках плавали стражники, они легонько гребли, чтобы не отнесло течением от затонувшего судна. Неждан обратился к стоявшему несколько в стороне, по одежде приказчику, что, мол, произошло. Тот мельком взглянул на него, надел шапку и быстро отошёл. Спросил другого, постарше. Опять подозрительный взгляд и ответ:

— А я откуда знаю! — И заспешил куда-то.

Поняв, что так толку не добьёшься, Неждан стал пробираться берегом реки, пока не увидел знакомого нищего, обрадовался, одарил денежкой и вышел с ним вместе из толпы.

— Что тут за тайное действо? Все будто в рот воды набрали.

— Наберёшь, родимый, ой наберёшь! — Нищий приник к самому уху и зашептал: — Ты зрил, как вчерась государь своей милостью жаловал вельмож? А потом, говорят, загоревал, что Федьку не уберегли, и поминки справлять поехал на двор Ивана Михайловича. Что там было! Мы туда тоже побрели. Известное дело, там, где пирует государь, можно поживиться, а то и плетей поймать. Мы поживились...

Неждан прервал его:

— Слушай, Щелчок, я тебя об одном, а ты...

— Ежели спешишь, хозяин, скатертью дорога. А я о деле. Ну вот, государь пирует, а Григорий Лукьяныч опричников разослал по дворам казнённых, ихних баб приказал собрать. Кромешники собрали чуть ли не сотню. Ночь, известное дело, с ними коротали, потом на струг погрузили голыми и привязали всех. Струг вывели на стрежень и потопили. Говорят, две вырвались и поплыли, их стражники... А теперь приказано стражникам дня три никого не подпускать, пока раки морды не сгложут, тогда все одинаковыми станут, попробуй отгадай, какая чья жена?!

Неждан дал Щелчку ещё денежку и ушёл, не оглядываясь.

Клим и Неждан встретились радостно, расцеловались и уединились на огороде под развесистой ветлой; им было что порассказать друг другу...

Неждан понимал, какие переживания достались на долю Клима, и не возражал его словам, что, мол, было бы легче вместе с другими оказаться в кремлёвском рву, чем видеть случившееся со стороны! И согласился с Климом, что немедленно нужно покинуть Москву — пусть ноги его тут не будет! Напоследок Клим решил повидать близких своих.

Двурот сообщил подозрения о спутнике Клима, Неждан уже успел кое-что разузнать о нём и, после беседы с Климом, уединился на огороде с Левко. На удивление Клима, их беседа длилась недолго, они пришли оба довольные. Неждан сообщил, что у него с Левко нашлись общие други и что теперь Левко — приказчик Неждана. Более того, у них состоялось тайное соглашение: в ту же ночь люди Неждана помогли Левко умыкнуть из разваливающегося хозяйства Вяземского невесту его Дашеньку.

На следующее утро Неждан приехал в Москворечье в крытой тележке за Климом. Прежде всего они посетили подворье Строгановых. Там знали, что государь помиловал Клима, но потеряли его след. Теперь приказчик обещал уже на этой седмице отправить лекаря домой, его там, оказывается, ждёт старец Иосиф, коему недужится.

Следующее посещение купца Исая Никитовича Колотилина оказалось неудачным: Исай вместе со своим зятем были в отъезде. Его жена Ольга Мавровна сообщила, что это его последний выезд. Дело передаёт зятю, а сам на покой — состарился он, одышка мучает. Она же вон как была рада гостю дорогому. Тут же поведала о своих болестях, с горечью выслушала подробности смерти подруги своей, Софии Игнатьевны, жены Аники Строганова. Ольга Мавровна расстроилась до слёз, что Климушка не остался на обед. Тот обещал непременно посетить её ещё раз перед отъездом в Соль Вычегодскую.

Потом тележка покатилась к стрелецкой вдовушке Акулине, она жила на Неглинной. Но в её доме Клима встретили чужие люди. Они сообщили, что вот уже скоро год, как Акулина живёт в Коломенском, у родителей кремлёвского стражника Сысоя. У Клима невольно вырвалось:

— Она замуж вышла?

— Вот этого не ведаем, — был ответ. — Она нам разрешила жить тут до будущей весны, когда она вернётся.

В Коломенское он не поехал — и далеко, да и люди незнакомые.

Дня через два ещё раз посетил Ольгу Мавровну. Провёл с ней полный день, а назавтра покинул Москву. Как только минул заставу и за деревьями скрылись золотые маковки Ивана Великого, Клим прочитал долгую молитву и ему стало легче на душе. Он полагал больше никогда не заглядывать в этот несчастный город со страшным правителем!

Однако будущего он не ведал...

...Соль Вычегодская встретила его великим унынием: схимник Иосиф преставился! Окончился жизненный путь Аники Фёдоровича Строганова. Клим искренне горевал, как о самом близком, родном человеке. Не будь на его пути Аники, как бы сложилась судьба Клима?! А ныне он — Клим Акимович Безымов Одноглаз, мещанин Соли Вычегодской, и вовеки...

Книга четвёртая