Старший брат царя. Книги 3 и 4 — страница 5 из 5

I. СЕМЬЯ

Казалось, бурные дни ушли из жизни Клима. Вернувшись в Соль Вычегодскую, принялся лечить себя, лечился у английского доктора, а вскоре пришлось пользовать ближних своих, потом всех, кто обращался к нему. На здоровье не обижался. Глаз видел, может быть, не так зорко, как раньше. Ухо левое слышало, в общем, жить можно было. Дом у него — полная чаша. Обширный двор в Соли Вычегодской, поместье в тридцати верстах на берегу Вычегды и разросшаяся семья...

Приёмная дочь Василиса и её муж Фокей Трофимов принесли Климу двух внуков и двух внучек, старший внук Георгий уже скакал на коне и был грозой всех ребятишек, не входящих в его ватагу. Фокея — местного воеводу, знала вся округа как воя строгого и справедливого.

Вдова Гурия Найдена осталась жить у Клима. Тихая, незаметная, помогала вести хозяйство Василисе. Сын Гурия быстро рос. Клим ласкал его, кажется, больше, чем других ребятишек.

И вдруг на Найдёну все обратили внимание... Кирилл Облупыш тоже был малозаметным членом семьи Клима. Он приходил, учил ребятишек грамоте, рисованию и незаметно исчезал. Но однажды он пришёл к Климу с Найдёной и, встав на колени, попросил благословить их на совместную жизнь. Маленький, длинноволосый Кириллка в застиранном подряснике, которого все считали полумонахом, стал женихом!.. Клим поднял их, поцеловал, заметив, как похорошела зардевшаяся Найдена.

Состоялась тихая свадьба. Молодым отвели светёлку, они остались жить у Клима. Но часто Кирилл пропадал седмицами: как только наставник мастерской благословлял его на создание новой иконы, он уходил в мастерскую. После конца работы возвращался домой как после тяжёлой болезни, похудевшим, но радостным и довольным. Тогда Клим шёл в мастерскую в сопровождении светящегося дт радости Кирилла. Клим понимал, что с ним живёт великий художник.

Однако самой памятной осталась осень 1575 года.

Последнее время Клим часами стоял у аналоя и писал, восстанавливал события битвы под Молодью. Как-то получилось так, что на Руси мало кто знал о героизме людей и воевод того сражения. Может быть, пугала судьба князя Воротынского, может, что иное.

Сегодня в день предпразднества Рождества Богородицы (7 сентября) Клим, как обычно, стоял у аналоя. В светёлку вбежал Юрша, старший сын Фокея:

— Деда, деда! Во дворе побирушки. Тебя зовут.

Положив нарукавники на аналой, он пошёл за внуком. У ворот около дворника, старика Киона, старуха в лаптях с большой сумой и девочка-подросток, разутая, с сумой поменьше. Девочка, увидев приближающегося Клима, наполовину спряталась за старуху. Клим шёл быстрым шагом, потом укоротил шаг и на полдороге остановился: из-за старухи выглядывало цыганское лицо Веры! Да, это было Верино лицо, непокорной, сбежавшей жены, но юное, загорелое и запылённое.

Клим заставил себя приблизиться... Старуха внимательно смотрела на него. Заговорила хрипловатым простуженным голосом:

— Узнаю, узнаю! Клим Одноглаз, воевода строгановский. — Старуха низко поклонилась. — Я от Босыги с прощальным приветом. Надысь преставилась. Царство ей небесное! — Перекрестившись, продолжала: — Вот привела тебе дочку Веркину, тоже Верка. Не обессудь, Босыга приказала.

Клим не мог оторвать взгляда от дочери Веры, от его дочери! Она всё дальше и дальше пряталась за старуху. Боже правый! На девочке ободранная, неряшливо заплатанная душегрея не по росту. Большая, застиранная, грязная рубаха, платок такого же неопределённого цвета на чёрных, давно не чесанных волосах с маленькой косичкой. Его взгляд долго задержался на её разутых ногах, запылённых до колен, невероятно грязных, в струпьях от застарелых цыпок. Молчание затянулось. Старуха испуганно прохрипела:

— Не признаешь?! Говорила я Босыге: кому она нужна. О, Господи! Хоть на обратную дорогу дай чего... И опять же на ночь глядя...

Протянув руки, Клим приблизился к девочке, она спрятала лицо в лохмотьях старухи. Клим повернулся к Юрше, который удивлённо рассматривал нищих.

— Позови мать. — Сам отошёл, чтобы не пугать ребёнка.

Василиса, как только увидела выглядывающую из-за старухи девочку, залилась слезами...

После бани и обеда Верой занялась Василиса. Её одели во всё чистое, цыпки смазали пахучей мазью, примерили ботиночки, вплели в косичку разноцветные ленточки... Вера потом, когда свыклась, созналась, что такой благодати и во сне не видела.

Клим увёл старуху к себе. Скоро ему стало известны последние дни и годы жизни Босыги. А самое главное, узнал, что его сын Георгий — послушник Пинежской обители.

— Почему Георгий? — удивился Клим.

— Родился, вишь, на Георгия Победоносца, апрельского.

Клим отметил про себя невероятное совпадение: в этот день на сорок лет раньше родился Юрша Монастырский!

А вот с именем дочери получилось хуже: Вере очень хотелось назвать девочку Верой, а священник нарёк Александрой, так, мол, по Святцам получается!

Клим и Фокей с десятком воев-гребцов прибыли на струге в Пинегу через три седмицы — спешили вернуться до холодов в Соль Вычегодскую. Сразу же отправились в монастырь. Наставник о послушнике Георгии отозвался не очень лестно: драчун, неусидчив, цыганская кровь сказывается. Память хорошая, но прилежания нет. Однако отдать согласился только после хорошего вознаграждения — на него, мол, столько сил положили!

Но тут возникло неожиданное препятствие — послушник исчез! Фокей пообещал не только вознаграждение отобрать, но весь их монастырь разнести, если к заходу солнца Георгий не появится.

Монахи забегали и через полчаса привели беглеца. Оказывается, его поймали ребята из посёлка.

— ...Впятером навалились! Сладили! Но я им покажу!!

У героя вид был потрёпанный: под глазом синяк, подрясник порван, скуфейка потеряна. Фокей поинтересовался:

— За что это они т-тебя т-так?

— Я им знаешь сколько синяков насажал! И ещё... Вот за подрясник попадёт!

— Н-не горюй, у-уладим!

Клим спросил:

— Всё ж из-за чего драка? Чего не поделили?

— Они обзывают подкидышем монастырским! А я вовсе не подкидыш! У меня отец воевода! Вот приедет, покажет им кузькину мать!

— А с нами поедешь?

— Куда?

— В Соль Вычегодскую, к твоему отцу-воеводе?

— Поехал бы, но не отпустят! Много хлеба ихнего поел, говорят. А тут ещё подрясник...

— Ничего, рассчитаемся.

Георгий будто бы никогда не был послушником; стал просто мальчишкой, которому нужно всё знать. Он привязался к Фокею и сторонился Клима, видать, в монастыре старики ему здорово надоели! Однако Клим ненавязчиво беседовал с ним. Однажды Георгий спросил, на кого похож его отец.

— А на кого бы ты хотел, чтоб он походил?

— На Фокея, — не задумываясь ответил мальчик. — Ведь он воевода? Да?

— Воевода... Но ведь он же заикается!

— Ну и пусть...

— Ну вот, дорогой мой мальчик, ты должен знать — он твой брат.

— Брат?! А отец какой?

— Вот такой, как я.

— Старик?!

— А что, старик — это очень плохо?

— Да нет... — И вдруг его осенило: — Но у старых не бывает детей!

Клим привлёк к себе худенькое тело ребёнка. У того мышцы напряглись, он готов был вырваться. Рука Клима легла на его голову, напряжение спало. Клим тихо говорил:

— В жизни так: родителей не выбирают. Ныне мне пятьдесят лет. Тридцать лет назад я был воем. Участвовал во многих сражениях, многожды был ранен, потерял глаз, преждевременно поседел. Теперь меня называют воеводой. У нас будет время, я расскажу тебе, как я воевал...

— Бабушка говорила, что мама очень любила тебя. Ты смелый!

— Вон ты какой! Всё знаешь. Твою маму я очень любил. Теперь стану любить тебя. И сделаю так, чтобы и ты полюбил меня...

Георгий доверчиво прижался к нему:

— Я уже полюбил тебя... — Они сидели молча, довольные друг другом. Вдруг Георгий прошептал: — Я могу стать воем, таким, как Фокей?

— Я помогу тебе в этом...

В Соли Вычегодской мальчики постигали грамоту в приходской школе отца Назария, настоятеля Благовещенского храма. Девочки обучались дома, часто от своих учащихся родственников. В доме Клима грамоте учились все, главным учителем был Клим.

Старшие мальчики мужали в школе Фокея — там учились будущие десятники и сотники. Учителями были Клим, Фокей, Василий Бугай, Савва Медведь, которые знали, как победить в сабельном и огневом бою, как переночевать в лесу зимой, не потеряв ни одного человека, ни одной лошади. И не только знали, но применяли не однажды.

Перед Рождеством того же 1575 года из Москвы вернулся Яков Аникиевич. Сразу после бани и краткого отдыха он пригласил к себе Клима, Фокея и многих других именитых граждан Соли Вычегодской, такая спешка внушала беспокойство.

Хозяин встречал приглашённых поклоном, отец Назарий — благословением.

Когда все собрались, Яков и отец Назарий сели в передний угол, гости — по стенным лавкам. Яков перекрестился и произнёс:

— Господари, друзья мои! Последнее время приходящие из Москвы люди приносят разные непотребные слухи. В первопрестольной таких слухов ещё больше. Я, грешный, наслушавшись всякого, нарочно пошёл в подворье митрополита Антония. Там растолковали, что к чему. И посоветовали до поры до времени языкастых не трогать, а запоминать. А дела в первопрестольной такие: государь наш Иоанн Васильевич посадил в Кремле великим князем всея Руси Симеона Бекбулатовича, царя касимовского Сайп Булата, ныне принявшего православие. Государь Иоанн Васильевич оставил за собой удел — княжество Московское. Живёт государь ныне либо в сёлах подмосковных, либо в Александровской слободе.

Замолк Яков Аникиевич, тишина накрыла светёлку. Кто-то шёпотом спросил:

— И кто ж у нас теперь голова?

— У митрополита мне пояснили: Иоанн Васильевич пишет челобитные великому князю Симеону, в которых нижайше просит сделать то-то и то-то. Симеон Бекбулатович всё исполняет своими указами. Вот и смотри сам, кто тут голова. А приказы по Москве и России работают как и раньше.

Тяжело вздохнул староста с Подола:

— Други мои! Что там ни говори, а смутно всё такое!

Отец Назарий сказал наставительно:

— Избави на Бог от смущений антихристовых! Мы как жили, так и станем жить. Государю Иоанну Васильевичу виднее, что надобно деяти. Пройдёт какое-то время, и Господь просветит нас, и мы поймём, что к чему.

Поговорили ещё о том о сём. Решили всё ж пресекать болтунов — голове стражников поручили подготовить погреб попросторнее да похолоднее.

После Яков Аникиевич приказал принести просяной бражки и яблок мочёных — в Филиппов пост разносолы не полагались.

Действительно, оттого, что на Руси указы подписывает великий князь Симеон Бекбулатович, ничего не изменилось в жизни Соли Вычегодской ни зимой, ни на следующее лето. Да и разговоры поутихли, возможно, потому, что в подвале стражников даже соломы не хватало на всех.

А вот для Клима наступили тревожные дни после грамоты, которую он получил от заезжего гостя из Владимира. Грамоту писал самолично Неждан, в этой части не одарил его Бог способностью. Клим еле-еле уразумел смысл письма. Неждан просил Клима далеко не отлучаться в конце августа. По делам торговли он будет в Устюге Великом и обязательно заедет в Соль Вычегодскую. А далее совершенно невероятное: Клим должен готовиться к поездке в Москву, потому что имеется возможность узнать о судьбе Агаши, приёмной дочери Юрши Монастырского, которую полтора десятка лет назад украли касимовские татары.

Дела давно минувших дней, но Клим вспоминал Агашу, чаще при встрече с Акулиной. Спрашивал он и касимовских татар, оказавшихся на его пути, но безрезультатно — тайны гарема охранялись надёжно.

Горесть стирается временем. После весточки от Неждана появилось просто беспокойство — откуда у него известия?!

Раскрасились листья на деревьях, потянулись на полдень гусиные клинья, а Неждана нет...

Появился он, когда Клим потерял надежду увидеть его. Накануне Покрова перед Климом предстал маленький седой старичок с лёгкой юношеской походкой. Неждан принёс с собой огромный сундук разных новостей. Одна из них самая удивительная: будто бы жену великого князя всея Руси Симеона звали Агафьей Акимовной, хотя она по внешности — татарка. А ведь татарочку при крещении нарекли Агафьей, а отцом назвался Аким!..

...Неждан проводил Клима в Москву. Акулина встретила его слезами радости: Агаша нашлась, да какая важная стала. За ней, за Акулиной, колымагу со служителями прислала! Сколько всего она повидала за свою жизнь!

Великая княгиня каждую пятницу принимала во дворце нищих. В ближайшую пятницу Неждан и Клим оказались в Кремле среди нищих. Но обычный приём не состоялся. К обеду нищую братию погнали от дворца. На другой день до Неждана дошёл слух, что в Кремле что-то стряслось. Потом заговорили все: великий государь Иоанн Васильевич вернулся в Кремлёвский дворец.

А где Симеон? Агаша?!

Только через седмицу стало известно, что Симеон Бекбулатович ныне великий князь Тверской и Торжокский.

А на второй день после этого Клим и Неждан были в Твери. Великая княгиня тверская их с радостью приняла и оставила погостить. Неждан распрощался, а Клим жил у неё ещё целую седмицу, на радость Агафьи Акимовны. В то время Симеон был в Москве, потому могла уделять Климу много времени и часами рассказывала о своей жизни когда со слезами на глазах, когда со смехом, а то и намёками... Перед Климом прошли, промелькнули все шестнадцать лет её жизни...

...В те далёкие времена Агаша с приёмной матерью Юрши Монастырского Агафьей жили у Акулины — вдовушки стрелецкой. Акулина пекла калачи и вместе с Агашей торговала ими на Пожаре в собственном ларьке. Часто в ларьке Агаша хозяйничала одна. Девочка в свои тринадцать лет расцвела не по годам. Парубки по делу и без дела торчали возле ларька татарочки, которая звонко зазывала покупателей и по-русски, и по-татарски.

Однажды летним днём к ларьку подъехал верхом тучный татарин в дорогом шёлковом халате. Его сопровождали два всадника. Наклонившись с седла, татарин приветствовал девушку и потребовал целый короб калачей. Агаша вынесла покупку и получила чуть ли не двойную цену. Её радость погасла под жгучим взглядом татарина. И как нарочно вокруг народа никого, увидев татарина, парубки разбежались. Только вернувшись в ларёк она успокоилась.

На следующий день Акулина допекала калачи, Агаша пошла на Пожар с соседкой. По пути Агашу почтительно остановил татарин, один из тех, что сопровождали толстого, и по-русски сказал, что хозяину очень понравились калачи и он приказал закупить только что испечённых всю корзину.

Чтобы не мешать сделке, соседка ушла. Агаша поднесла корзину калачей к рядом стоящей арбе — и не помнит, как оказалась в арбе, а потом в комнате, наполненной татарками. Её заставили выпить какое-то зелье, раздели, смазали тело благовонием, из её толстой косы заплели тринадцать косичек и заставили ходить по комнате и собирать с пола подушки. Тут она заметила, что из-за занавески за ней наблюдает тот самый толстый татарин с чёрными страшными глазами. Она вскрикнула и бросилась бежать. Её поймали, запеленали в тряпки, а часом позже увезли из Москвы.

Так Агаша оказалась в гареме касимовского царя Сайп Булата. Сам повелитель отсутствовал — воевал в Ливонии.

Скоро девочка поняла, что её всем гаремом готовили в подарок царю. Назвали её Айгюль, за ней ухаживали, отменно кормили, и вскоре старшие жёны царя принялись учить её сложной науке — как быть хорошей женой.

Айгюль оказалась покорной девочкой, старательно запоминала всё, чему её обучали, послушно выполняла все поручения и постоянно радовала своих учительниц. Терпеливо сносила мучительное выщипывание волос — у истинной красавицы должны быть пышные волосы на голове, длинные ресницы, тонкая полоска бровей и больше ни одного волосика! А она в свои четырнадцать неполных лет уже не укладывалась в понятие истинной женской красоты!

Всё шло как положено. Приехал царь. Привели хорошо обученную девочку. И, о, ужас! Вместо услады, она устроила такой скандал, что в покои ворвалась стража, подумав, что на повелителя совершено покушение. Бунтарку забрали, принялись сечь камчой. Далее непослушную должны отдать солдатам...

Однако Сайп пожалел девочку, экзекуцию прервали, наказание отменили. Царь оставил девочку в своих покоях и принялся уговаривать, как старший брат — Сайп Булат был всего лишь втрое старше.

Такое участие оказалось сильнее камчи. Несколько дней она пряталась от рассвирепевших жён в половине царя. Потом пришла к нему сама. Дальше началось её быстрое восхождение: она стала любимой женой, потом старшей и принялась командовать всем гаремом. Сайп Булат оказался на редкость податливым человеком.

Ещё одно обстоятельство сблизило Агашу и Сайпа: московский царь намекнул, что Сайп Булату, исполнительному воеводе и другу, пора принять православие, а в гареме православной была только Айполь-Агаша. Способная девочка, усердная христианка принялась учить Сайпа основам православия и преуспела в этом. Первые беседы проводились тайно, потом Сайп перебрался в Москву, без шума крестился и совершил венчание с Агашей — Агафьей Акимовной. Гарем передал своим родичам, старых жён отпустил на все четыре стороны.

Иван в те дни находился в слободе, и все действа прошли мимо него. Но, вернувшись в Москву, он взялся за Сайпа: крестил публично на преподобного Симеона, Христа ради юродивого (21 июля).

И тут же приказал объявить, что царь касимовский Симеон Бекбулатович через седмицу женится на овдовевшей дочери князя Мстиславского. Царь касимовский и на этот раз промолчал, что уже обвенчан.

После бурной беседы с мужем — Агаша теперь могла позволить такое — она решила сама поговорить с царём.

В то время у Иоанна Васильевича происходила очередная пересменка жён. Анна Григорьевна Васильчикова — пятая жена государя — была ещё жива, а у Василисы Мелентьевой муж пока здравствовал.

Агафье Акимовне потребовалось давать большие поминки боярыням женской половины дворца, чтобы добиться свидания с государем, тем более потому, что Иван большее время проводил в Александровской слободе.

Но всё ж свидание состоялось. Перед царём предстала русская боярыня большого достатка, но глаза и бронзовая кожа лица дышали восточной красотой. Агафья Акимовна пала ниц перед царём. Верные служанки подняли её, и она поведала царю о своей Богом благословлённой связи с Симеоном Бекбулатовичем. Царь от удивления руками развёл:

— А чего же он молчал, нагрешник?!

— Боится он чрезмерно тебя, государь.

— Да ты что?! У меня воеводы нет смелее его.

— Значит — уважает без предела!

— Вот какой же он... А я уже венчание объявил! Постой. Может, он разлюбил тебя? Тогда остаток дней в монастыре проведёшь. За нас, грешных, помолишься. — Государь говорит с насмешечкой, а сам с красавицы огненных глаз не сводит.

— Твоя воля, государь. Много благодарна за ласковый приём! — Агафья Акимовна низко поклонилась и таким взглядом одарила государя, что тот левой рукой махнул — мамок нянек ветром сдуло. А он остановил Агафью:

— Погоди уходить, красавица, может, чего придумаем... Вот что я тебе скажу...

Как и было объявлено, венчание и свадьба Симеона состоялись. Пировали ажн до заговенья на Успенский пост. Симеон с женой стал жить в Кремле. Вскоре он вновь уехал в Ливонию...

Княжна Милославская получила куш отступного и уехала в свою вотчину. Всем прочим какое дело до молодых — было бы вино покрепче, да снедь повкусней! А тем, у коих вопросы возникали, находилось место в застенках Василия Колычева Умного — приёмника Малюты Скуратова.

Осенью этого же года волею государя Симеон Бекбулатович был наречён великим князем всея Руси, а великим князем Москвы остался Иванец Московский, так Иван IV именовал себя в челобитных великому князю всей Руси.

О таком удивительном назначении Агафья Акимовна ничего вразумительного сказать не могла. Жалела мужа: «За что напасть такая?! Господу Богу да Иоанну Васильевичу известно сие только!» Клим избегал прямых вопросов о том, как складывались её отношения с великими князьями. С её стороны были только намёки да признание, что она великая грешница. А Симеон что мог поделать?! На востоке, говорят, не считалось зазорным уступить дорогому гостю на время лучшую жену из гарема. А как быть, если нет под руками гарема?!..

Через год государь изменил своё решение. Симеону Бекбулатовичу дал новый удел, сохранив за ним название великого князя, теперь уже Тверского и Торжокского. Они перебрались в Тверь. Ещё не устроились как следует, а великого князя Тверского государь вызвал в Москву. Так и не пришлось Климу лицезреть своего именитого зятя — вроде как!

Потом узнал, что в то время Симеон пировал в Москве на очередной свадьбе государя.

Из Твери Клим через Москву направился во Владимир, а оттуда с Нежданом в Суздаль. В Ризоположенском девичьем монастыре настоятельница мать Тавифа приняла богатые вклады в монастырь от воеводы сольвычегодского Клима Одноглаза и от купца владимирского Скоморохова. Пригласила их на трапезу, потом беседовала с ними с глазу на глаз. Тут она сказала, что купца сразу признала, а вот воеводу потом, когда заговорил. И только теперь слегка всплакнула о давно ушедшем.

Клим и Неждан ночевали в гостевой келье, а утром ездили на монастырскую пасеку, возницей у них была инокиня, полнеющая подвижная монашка, в миру — Настенька, подруга боярышни Таисии.

Главный пасечник Сургун последнее время сдал, еле-еле поднялся с ложа — белый, худой, вроде как прозрачный, восковой. Спустились от людей подальше в тёмный омшаник, там при свечах отведали мёду и вспоминали село Тонинское, свою молодость... Только Сургун с грустью заметил, что он и в те времена был уже дедом. И как тогда на тонинской пасеке угощал мёдом внучку Настеньку, боярышню Таисию, балагура Неждана и Юршу... Может, и не было такого?!

На обратном пути гости ещё раз вошли в покои настоятельницы. На прощание зашли помолиться в молельню игуменьи. Здесь ярко горели свечи перед образом Георгия Победоносца. Пришедшим была известна история этой иконы, написанная ещё юным Кириллкой Облупышем. В полной тишине каждый подошёл к иконе и всмотрелся в строгие черты лика святого, подумав: вон каким был Юрий Васильевич-старший!

Вскоре в Соль Вычегодскую пришло известие, что старец Сургун тихо перешёл в мир иной, где несть печали...

Не всякому суждено спокойно закончить своё земное существование... Великий князь Тверской и Торжокский при царе Фёдоре Иоанновиче был разжалован. Остаток дней своих провёл в келье далёкого северного монастыря. Великую княгиню минула схима: в последний момент Борис Фёдорович Годунов вспомнил, что Агафья Акимовна — названая сестра воеводы Одноглаза, с которым у него сложилась многолетняя дружба. Тем же летом рядом с двором воеводы вырос уютный домик Агафьи Акимовны, где она скромно жила со своей дочерью.

II. БОРИС ФЁДОРОВИЧ ГОДУНОВ

Чуть ли не каждое лето на Русь наваливался мор, иной раз вселенский. А вот в 1581 году как будто спокойно, Бог миловал. Потому Клим и Фокей решили повести в первопрестольную ребят-парубков Юрия Климова и Юршу Фокеева. Им вдвоём три десятка годов набралось. Они уже с земли в седло без стремени вскакивают. Тянутся один за другим; в воинском и сабельном деле Юрша Фокеев опережает, а в грамоте — Юрий Климов.

Один без другого никуда. Оба в любых занятиях прилежные, но по облику разные. Климов коренастый, большеголовый. Волосы чёрные, курчавые и уже тёмной тенью борода обозначилась. Фокеев тоже коренастый, но ростом чуть повыше, беловолосый, на бороде даже пушок не обозначился.

Путь на Москву долог, но к седлу ребята приучены — они этой зимой вместе со стражей соляные обозы сопровождали по Вычегде и Сухоне.

Сейчас им воеводы не прогулку, а учебное действо подготовили. С ними шли полста подвод с солью до Владимира. При этом Фокей избрал самый короткий путь: с Тотьмы через Солигалич, Галич и Кинешму, но тут дорога была не самая спокойная. Учить, так учить!

В их поезде, кроме подвод соли, была кибитка воевод, хотя их кони под сёдлами следом шли, и Фокей предпочитал в кибитке не засиживаться. Затем пять подвод с кормом коням и людям и дюжина охраны, считая и парубков.

Ехали без спешки, вёрст по сорок—шестьдесят в день. Ночевали постоянно в лесу. Тут и костры, и варево, и охрана, и нередкие битвы с волками. Только на половине пути, в Галиче, остановились для днёвки на постоялом дворе и задержались, опять же из-за учёбы.

Дело в том, что среди гостей Галича ходил упорный слух, что верстах в двадцати от города на Московской дороге стали часты случаи ограбления. Действовала осторожная ватажка, на большие поезда не нападает, грабят и тут же рассыпаются. Галичский голова ничего не мог поделать, притом он был уверен, что на постоялом дворе имеется наводчик ватажки.

Фокей предложил свою помощь, и на постоялом дворе было разыграно лицедейство. Фокей, как начальник стражи, на весь двор затеял спор со старшим приказчиком: он отказывался провожать обоз дальше. От Галича, мол, должна вести обоз стража из Владимира. Старший приказчик Сергеич чуть не плачет:

— Фокей, дорогой, как же мне быть? Что хозяин скажет?

— Не знаю, Сергеич, не ведаю. Я делаю так, как приказано.

— Ну ты хоть побудь тут с нами денёк-другой. Всё-таки спокойнее будет.

— Нет, не проси, задерживаться не могу. Заутра уходим.

Стражники спать, обозники переругивались. Сергеич кричит:

— Поехали, ребята, чего трусите? Бог не выдаст, свинья не сожрёт! Поспешать надо, а то цена на соль упадёт, не рассчитаешься.

Шум, гам... Девять возчиков согласились завтра ехать, остальные станут ждать. После принялись делить продукты. Чего только тут не было: и мясо копчёное, и рыбицы разные, мука, горох, толокно. Все делили на виду. Всерьёз боялись, как бы здесь, на постоялом дворе не позарились, да не ограбили! Утром стража в одну сторону поехала, подводы в другую. Одиннадцать подвод набралось, товар кожами укрыт, ремнями увязан. Доехали до глухого бора, с тракта свернули на просёлок, а на тракт выехало также одиннадцать подвод с товаром под кожей, возчики, правда, другие, но Сергеич с ними. Однако ж, заметить можно было и разницу — кожи на товаре ремнями не перехвачены...

Ехали ни шатко, ни валко. Всё чего-то у них не ладилось: то супонь развяжется, то тяж лопнет, а ругань за версту слышна.

Половину дневного пути не проехали, на обед остановились, на весь лет орут, что не в добрый час выехали, поворачивать надобно. Пока коней кормили, себе толокно готовили, всё никак успокоиться не могли. А тут откуда ни возьмись десятка полтора добрых молодцев с дрекольем, двое с саблями ажн и один с ружьём. В этот момент произошло чудо — ожили возы с товарами. Из-под кож выскочило с полсотни воев галицких и стражников Фокеевых. Ватажники в разные стороны. Но ребята в телегах належались, отдохнули, от них далеко не убежишь.

Фокей сидел на телеге, похлопывая плёткой по голенищу. Перед ним поставили пойманных, коим руки крепко скрутили. Троих рядом положили — их помяли здорово, сопротивляться вздумали.

Фокей не без насмешки спросил:

— Ну, отграбились? Т-так вашу п-перетак! Аз есмь Фокей Трофимов, в-воевода Строгановых. У м-меня других д-дел нет, п-пришел с вами п-поболтать за четыре сотни в-верст. Мои в-вопросы: кто в-ваш атаман и где он? Кто голова в-вот этой в-ватажки? И назовите других в-ватажников, что с вами н-не пришли. Тот, к-кто ответит — д-десять п-плетей и отпущу. Остальных г-губной решать будет. Ну?

Что тут поднялось. Все разбойники в один голос завопили:

— Не разбойники мы!

— Не ватажники!

— Мимо шли, а на нас ваши напали!

— Тихо!! Значит, в-вас обидели! Ладно. Вы там готовы? — поднял Фокей голос. Издали ответили: «Готовы». — П-последний раз с-спрашиваю: будете говорить?

В ответ опять галдёж.

— Значит, не поняли м-меня. Раздеть вот этого, этого и т-того, его глазищи я на п-постоялом заметил. Готовы? П-пошли. Их тоже ведите, разговорчивее станут... Три ведра воды принесите...

Недалеко отошли. Фокей на поваленное дерево сел, рядом развороченная муравьиная кочка. Муравьи кинулись белые яйца спасать. Кивнул, без слов поняли. Голым мужикам петли верёвочные на руки и ноги, самих на муравьёв бросили, верёвки за кусты зацепили. Рёв на весь лес! Многие отвернулись, чтоб не видеть тела, облепленные муравьями. Через минуту наказанные хрипеть начали. Фокей знак дал, их с муравьиной кучи подняли, водой муравьёв смыли, на телегу отвели.

— П-продолжать, или отвечать будете?

Ватажники переглядывались, на рыжего бородача все смотрели. Тот крякнул и шагнул к Фокею.

— Не казни ребят, воевода. Я атаман тутошний! В тутошних краях старше меня не ищи.

— Л-люблю смелых! Звать к-как?

— Наумом Лихим кличут.

— Молодец, Наум! А ты знаешь, что тебя ждёт?

— Разумею: хоть за мной больших грехов нет, а схлопотать можно два столба с перекладиной. Но смотреть не могу, как ты истязаешь людей моих.

— Ха! А ты вроде к-как святой!

— Без святости мы. Но брал по малости и людей не терзал.

— П-проверю. А теперь у-укажи, кто меньше виноват. Дам плетей и отпущу.

— Из этих никто не виноват, я их смутил, с меня и спрос.

Фокей отошёл в сторону. К нему подвели атамана.

— Н-наум, ты мне по нраву — за своих людей стоишь. Могу взять на Вычегду, много не обещаю, но сыт будешь. П-пойдёшь?

— А на муравьёв не посадишь?

— П-провинишься — хлеще п-получишь. Не люблю вертёж. Однако ж п-по рукам?

— Быстёр ты, воевода... Пожалуй... иду!

— Ладно. Вроде как п-правильно соображаешь. Сей час п-появится галицкий голова с дьяком, с п-писарями. Дознаваться начнут. Н-на всех п-поклёп возведут, не отмоешься. Заранее разделить т-тебе надо...

Быстро договорились: троих Наум с собой брал, четверых отдавали голове галицкому, там оказался и прислужник постоялого двора, муравьями травленный. Остальных прямо тут, у дороги на обочину бросали, спустив порты, и отсчитывали по десятку горячих. Высеченные понимали, что легко отделались. Без шума исчезали, захватив с собой помятых и покусанных муравьями.

В этот момент налетел голова, на Фокея зашумел, как он смеет разбойников отпускать. Фокей, не дослушав его, гаркнул во всю мощь своей груди:

— Замолчь! Н-не ори! Я ещё громче м-могу! — И тише добавил: — Это не разбойники, а ребятишки р-расшалились, а ты их унять н-не мог. Пришлось мне...

— Вои мои тут! Твоих-то не видать!

— Верно, р-ребята у тебя — золото, с полуслова п-понимают. А ты, голова, подойди, на ушко с-скажу: если опять в округе шалить станут, п-приду и тебя голым задом вон на ту м-муравьиную кучу посажу!

...До Владимира добрались без помех. А вот дальше в Москву фокей с Юриями поехал один, Клим надолго задержался во Владимире — Неждан тяжело болел.

При встрече дорогого гостя Неждан с постели всё ж встал, да двигался еле-еле — это быстрый на ноги мужик! Роста он и так небольшого, а сейчас согнулся, сгорбился. На свою жизнь сетовал:

— Дохожу, брат Клим... белый свет не мил... А вот увидел тебя, полегчало.

— Доходишь, а чего ж молчал? Прислал бы весточку.

— Весточку... Между нами восемьсот вёрст, не ближний свет. Да и тебе не тридцать... Знахарки признали: сухотка, мол, пристала. Нет от неё избавления... Вот живьём и сохну помаленьку...

Клим руки помыл и тут же за него принялся:

— Давай посмотрю, что у тебя за сухотка.

— Прямо сразу?

— Сразу, а чего тянуть?

— Живот болит?.. А грудь?.. Кашляешь?.. Тут болит?.. А тут?

— Ты бы, Климушка, лучше спросил, где не болит. Проще было б.

— Молчи, молчи... Кашляни... Ещё...

После осмотра Клим сухотку отверг, а признал запущенную чахотку. Мол, хрен редьки не слаще! И начал лечить. Варил взвары разные. Потребовал сала гусиного, медвежьего, собачьего... Кормил строго шесть раз в день, сытную пищу при нём варили. Иной раз в постный день скоромным кормил, предупреждая, что грех на себя берёт. А Неждан посмеивается:

— На моей душе, брат Клим, столько грехов, что золотник собачьего сала не в счёт!

Через две седмицы Неждан, как говорится, на ноги встал: смело без палки по светёлке ходил. Тут на обратном пути домой Фокей с ребятами заехал. Рассказов было... Фокей похвалил Наума и его друзей — в Москве не баловали.

Клим раньше зимы возвращаться в Соль Вычегодскую не думал: для Неждана осень — самый тяжёлое время. Однако всё складывалось как нельзя лучше, погода стояла сухая, с морозцами. Неждан заметно побеждал болезнь, перестал горбатиться, бросил палку и охотно гулял с Климом по саду. Рассказывал о своей жизни — послушать было чего...

Ныне всем его хозяйством заправлял приказчик Левко, а по дому хозяйничала разбитная бабёнка Дарья, жена Левко. Тут же бегали и Неждана называли дедом ребятишки. Клим вспомнил и не удержался спросить — это та самая Даша, которая в первый день ареста принесла передачу Левко.

— Та самая. Такая у них любовь!.. А её за другого просватали. Пришлось мне встревать — помог умыкнуть.

— Неждан, мне тогда ещё странным показалось: ты такой осторожный, а тут сразу доверился этому Левко.

— Такие дела сразу не бывают. Этого Левко я лет десять знал. Мужик за ум взялся, из ватажки ушёл. У него удачно получилось — к Вяземскому пристал. И вдруг сорвалось, хорошо, на меня вышел.

...С Нежданом всё шло нормально. Клим уже наводил справки о попутчиках до Вычегды, и вдруг... В предпразднество Введения (20 ноября) пришло страшное известие: скончался царевич Иоанн Иоаннович. Накануне будто бы прибил его отец, государь всея Руси. Он поболел слегка и умер.

Похоронно гудели колокола, по вновь преставившемуся служили панихиду, народ толпился на улицах — и верили и не верили случившемуся. Тогда на соборной паперти появился неизвестный юродивый, возглашавший принародно, что Господь покарал царя неправого, сделал его сыноубийцей.

Правда, юродивый вскоре исчез, а приказные и стражники вылавливали болтунов, непочтительно говорящих о государе.

Накануне отдания Введения из Москвы за Климом прикатила коляска. Борис Фёдорович Годунов пригнал за ним нарочного, узнав у Строгановых, что Одноглаз-лекарь во Владимире. Обратно мчались они на перекладных, и на второй день показались московские сорок сороков. Дорогой Клим узнал, что Годунов сильно избит государем. Будто он попал под горячую руку, защищая наследника.

...Десять лет назад, сразу после великого московского пожара, Клим приехал на пожарище с обозом строгановских плотников. В то время в Москву прибыли многие вельможи-погорельцы с подрядчиками-строителями. Жизнь у них была неустроенная, они болели, а Яков Аникиевич охотно расхваливал своего лекаря Одноглаза. Потому тогда Клим пользовал многих сильных мира сего.

Борис Годунов, заметный человек Опричного двора, любимец Ивана, в Москву послан царём как глаза и уши государя. В дороге занемогла его жена, Мария Григорьевна. Знахари определили болезнь, которая у взрослых редко случается — детское удушье (дифтерия). В Москву Марию привезли еле живой. Кремлёвский лекарь Бомелей горестно развёл руками — лечить опоздали. Борису шепнули о строгановском лекаре-целителе. Родион, дворецкий Бориса, помчался в их подворье.

Клим хорошо знал беспощадность детского удушья, болезнь частую и гибельную для детей. Английский лекарь, живущий в Соли Вычегодской, показал Климу, как можно бороться с удушьем. Способ тяжёлый, по существу, операция, притом легко можно было заболеть самому, и, к сожалению, не всегда спасающий ребёнка. Англичанин неохотно брался за лечение таких больных. Но Клим упросил его, как раз удушье косило детишек. Две операции сделал англичанин, три при нём — Клим, потом с десяток самостоятельно; при нём всегда — Гулька. После приходилось лечить не раз, а всегда на пяток поправившихся двоих-троих уносила смерть. Потери страшные, но если бы не лечить — погибли бы все. Сделал для себя вывод: если ребёнок хилый, сердечко слабенькое — он обречён...

Приезд дворецкого Бориса застал Клима в подворье Строгановых как раз в тот момент, когда Клим советовался со своими воями. Он принял решение ехать в стан князя Хворостинина и сейчас обсуждал, кого брать с собой, кого оставить в Соли Вычегодской.

Яков Аникиевич пожаловал с ухоженным старичком, вроде как дворянином большого достатка, и сказал, зачем приехал Родион Иваныч. Клим ответил, поклонившись одному и другому:

— Скорблю вместе с Борисом Фёдоровичем. Но, други мои, каждому известно, что от удушья, ежели оно запущено, нет лекарства. Остаётся надеяться на Господа Бога!

Яков заметно обиделся:

— Заставить тебя лечить Марию Григорьевну никто не в силах. Но просим тебя: спаси её! Ведь она ж — дочь Григория Лукьяныча! Жена любимого слуги государя!

— Во, во, Яков Аникиевич! Она помрёт — и отец, и муж с кого спросят?!

Тихо заговорил Родион Иванович:

— Клим Акимыч! Бомелей ещё с утра руки умыл. Обрёк: мол, до вечера ей жить осталось. И всё ж на тебя, Клим Акимыч, уповаем!

Клим тяжело вздохнул:

— Гуля, неси малый кошель!

Рысак мчался по улицам; два стражника сгоняли народ с дороги. Клим вцепился в поручни, Гулька на козлах держался за возницу, а Родион покрикивал:

— Наддай, Ефимушка, наддай!

Родион провёл Клима через три светлицы, везде толпился народ; в одной — монашки и священники в облачении, готовые к таинству соборования. В последней было народа поменьше, воздух свежее, пахло хвоей.

У больной в головах по одну сторону сидел Годунов, по другую — Бомелей. По стенам жались приживалки, монашки, одна из них читала у аналоя. Родион остался у двери, Клим подошёл к больной. Годунов поднял на него глаза и слегка кивнул.

Мария лежала на спине, закинув голову назад. Посиневшее худое личико ребёнка. Пряди тёмных волос выбивались из-под туго затянутого головного платка. Её шея была укутана белыми тряпками. Полуоткрытым ртом она ловила воздух долгим прерывистым вздохом и долгим натужным хриплым выдохом. Рука была холодной, но сердце старательно проталкивало кровь — болезнь мало ослабила его работу.

Будто кто-то подтолкнул Клима, подсказал: «Сердце сильное — спасёшь! Действуй!» И, повинуясь этому голосу, Клим обратился к Годунову:

— Борис Фёдорович, буду лечить! Дай человека, кой будет делать, как скажу.

— Родион, — глухо отозвался Борис. Родион подошёл к ложу.

— Мне — две знахарки, не старых. Сюда: белого вина, тёплого щёлока, горячей воды и свечей побольше. Вот ему, — Клим указал на Гульку, — двух уток, и помочь делать, что он скажет. Ступай!.. Да, пришли белой рухляди... Борис Фёдорович, отсюда должны все уйти. — Борис повёл рукой, стайка тёмных женщин столпилась в дверях, мешая вносить шайки с горячей водой и щёлоком.

Клим пришедшим слугам приказал открыть все окна и, повернувшись к Годунову, сказал:

— Тебе, Борис Фёдорович, оставаться тут нельзя. — На протестующий жест Годунова добавил: — Ты любишь её. Смотреть на наши действа будет очень тяжело. Прошу, ступай.

Годунов послушно встал, указав на Бомелея, произнёс:

— Он останется тут. — И ушёл.

Бомелей продолжал сидеть на старом месте. В его руках была склянка и кожаная груша; то и другое он подносил к полуоткрытому рту больной и нажимал грушу. Клим спросил:

— Что это? — Из объяснения понял, что освежает, приказал: — Дунь на меня. — Почувствовал на лице прохладу и запах леса, согласно кивнул головой. Знахарок, стоящих в ожидании, спросил: как звать? Ответили: Фёкла и Дарья. Бабы лет по сорок с настороженными глазами и крепко поджатыми губами.

— Фёкла, развяжи платок больной.

— Помилуй, батюшка! Как можно!

— Сказано, делай! А то... А ты — снимай эти тряпки с горла.

Теперь рванулся немец:

— Это спирт-компресс со льдом! Нельзя!

— Снимай, снимай. Горло не сжёг?.. Вот гусиное сало, смажь, да рубашку расстегни.

Пока препирались, немец перестал освежать лицо больной, она почувствовала это и начала задыхаться ещё сильней. Лекарь успокоил её. Клим поправил ей голову.

Вошёл Гулька с большой склянкой. Протянул Климу деревянный клин. Клим спросил знахарок:

— Полукляп как делать, знаете?.. Готовьте. Да руки щёлоком...

Сам показал пример. Из принесённой склянки вынул ребристую трубку горла утки ещё со следами крови. Из кошеля вынул шёлковую ленту, просунул её через горловую трубку и на одном конце трубки связал головку-куколку, окунул в водку и смазал салом.

Далее действовал Гулька, знахарки понимали его... Бомелей, поняв, к чему готовится Клим, поставил свою склянку с грушей на скамью, отошёл в самый дальний угол...

Теперь всем действом управлял Гулька, знахарки охотно подчинялись ему, безошибочно угадывая, что надобно делать. Клим сел на кровать, его накрыли простыней. Марию положили на правый бок, головой — на колени Клима. Во всех светильниках зажгли свечи. Мария задыхаясь, трепетала умирающей птичкой. Ей разжали рот и вложили полукляп; Гулька с помощью зеркала направил пучок света ей в рот. Клим, наклонившись над ней, глубоко ввёл в рот два пальца левой руки, а правой быстро с усилием пропихнул куколку с гусиным горлом. Больная предсмертно захрипела. Клим выдернул из трубки ленту, лёгкие со свистом втянули воздух. Страшный кашель начал бить Марию. Кровь и гной брызнули во все стороны, обдав простыню и лицо Клима...

Как только приступ кашля немного ослабел, Гулька осветил, а Клим принялся протирать рот больной тряпичной куколкой на палочке, смоченной смесью сала, мёда, водки и мяты... Опять начинается кашель... Опять очищают рот, и ещё не один раз...

Через полчаса, а может, и позднее рот был очищен, дыхание успокоилось. Больную уложили на подушки, сменили испачканные простыни. Клим всё время придерживал трубочку из утиного горла. Он приказал Гульке и ворожеям умыться и прополоскать рот водкой. Вот тут, кажется, Гулька одёрнул ворожей, которые не могли оторваться от водки.

После этого шею больной обложили капустным листом, и Гулька сменил Клима. Тот тяжело поднялся, старательно умылся сперва щёлоком, потом водой с мылом. И вот тут произошло событие, удивившее Клима: недоступный, гордый лекарь государя, всё время стоявший где-то в стороне, подошёл к Климу и подал ручник со словами:

— Ви, доктор, безрассудно отчаянный человек! Ви смертельно рискуете дважды!

Клим с поклоном принял ручник и, вытираясь, устало присел на скамью:

— Благодарю вас, господин Бомелей... В чём риск?

— А! Ви не видит! Не следует так говорить, доктор. Я давно живу Россия! Мария Григорьевна могла умереть у вас на руках! Её отец не простит такой смерти.

— Вы бы свидетельствовали, что я спасал её.

— Для Григория Лукьяныча свидетельство не понадобится! — И тише добавил: — Я боюсь его. — И уже шёпотом: — А хозяина ещё больше!

Такая откровенность насторожила Клима: с чего бы вдруг?! Он, будто не расслышав, спросил:

— А второй риск?

— Один шанс из ста, что вы не заболеете этой страшной болезнью.

— Постараюсь не заболеть!.. Не желаете со мной выпить водки?

— Водку не пью.

...К вечеру стало ясно, что смерть отступила. Дыхание хотя и с хрипом, через трубочку, но выровнялось, синюшность заметно уменьшилась. А через четыре дня — безносая с косой убралась со двора. Тут трубку вынули, кашель поутих, больная пила отвары. Клим с Гулькой вернулся в строгановское подворье, оставив Марию на попечение знахарок.

Когда Клим собрался уходить, Годунов пригласил его в свободную комнату и крепко пожал руку:

— Ведаю: ты спас Машу от верной смерти! Проси, чего хочешь, что в моей власти — всё сделаю!

— Благодарствую, Борис Фёдорович, но мне ничего не надобно. Через седмицу я уезжаю в полк князя Хворостинина. Дай Бог быстрого выздоровления Марии Григорьевне, счастливой жизни вам! А голос восстановится. Будь здоров!

Борис обнял Клима.

— Спаси Бог тебя, Клим! Помни: Борис Годунов твой вечный должник! Будешь в Москве — двери моего дома всегда открыты для тебя!

На следующий год, после битвы под Молодью, когда оглушённого Клима привезли на строгановское подворье, дворецкий Годунова Родион навестил лекаря-воеводу. Хотя хозяев не было в Москве, Родион пригласил Клима поправляться на двор Бориса. Но Клим отказался, он спешил на родину, в Соль Вычегодскую.

Потом, приезжая в Москву, Клим не единожды встречался с Годуновым, каждый раз был обласкан государевым кравчим, свояком царевича. А жена Бориса, Мария Григорьевна, в своей половине принимала, вторым отцом величала.

...И вот десять лет спустя после первого знакомства ныне уже боярин Борис Годунов пригнал гонца во Владимир за Климом Одноглазом, лекарем-воеводой!

Государь крепко пожаловал своего верного слугу, боярина Бориса: несколько ран на груди и боках, не считая синяков. Царевич Иван умер от воспаления одной раны на виске, у Бориса раны воспалились, гноились, но он остался жив.

Клим принялся лечить боярина только в последней седмице ноября, сделав заволоки — очень болезненный, но самый надёжный способ лечения запущенных, воспалившихся ран. Раны промыл белым вином с гусиным салом, мёдом и другими специями, в самое глубокое место заложил тряпицу, которая впитывала в себя выделения раны. А первое время заволоку меняли в день четыре-пять раз. Через три-четыре седмицы зарастающая рана снизу выталкивала гнездо с заволокой. А ещё через седмицу раненого можно было считать здоровым.

После гибели любимого сына и наследника государь в тёмной одежде всенародно стенал и плакал, часами стоял на коленях в храме и бил земные поклоны. Говорили, что он ночами не ложился в постель, а имел своё ложе на жёсткой подстилке прямо перед киотом.

Однако ж за седмицу до конца ноября государь появился в приказных палатах, принимал послов и вдруг хватился: почему не видно боярина Бориса Годунова?! Тогда самым услужливым оказался рядом тесть его, Фёдор Нагих. Этот подсказал, что Борис обиделся на побои. Давно поправился, мол, а сердится и не появляется. Слова сказаны вовремя — государь искал, на ком бы отыграться.

На всякий случай захватив палача, Иван со свитой через полчаса был во дворе Годунова. И тут полное разочарование: перед государем предстал не Борис, а высохший намёк на Бориса, поддерживаемый с двух сторон слугами. Царь решил взыскать с лекаря, но тут Борис слабым голосом взмолился не трогать старца, он, де, только прибыл, и только благодаря его заботам и лечению он, Борис жив остался.

По повелению государя одноглазый лекарь показал заволоки на ранах Годунова. Иван расспрашивал лекаря и особенно заинтересовался заволоками и их болезненным лечением. Потом позвал ката, а Одноглазу приказал ещё раз показать раны на теле Бориса, и спросил:

— Зришь?

— Зрю, государь, — ответил с поклоном кат.

— Теперь ступай вон в ту светлицу да прихвати Федьку Нагих и сотвори на нём такие же дырки.

Рукой повёл, стражники подхватили боярина Фёдора и вместе с катом исчезли. Государь обратился к Одноглазу:

— Ты ж сотвори ему такие же заволоки. Аз приду посмотреть, как Федька притворяться больным станет! — Государь весело улыбнулся.

Клим попытался было возразить, но где там! Придворные не захотели видеть гнев государя и без шума выпроводили Клима.

Не меньше часа Иван беседовал с Борисом. Часто беседа прерывалась, когда из соседних покоев неслись дикие вопли. Борис бледнел ещё больше, а Иван подмигивал со словами: «Не нравится, видать!» И не ясно было, к кому сие относится: то ли к Борису, то ли к Фёдору.

Перед застольем государь пошёл проверить, как выполнено его приказание. В светлице слуги вытирали кровь со скамьи, пола и со стены — бился, несчастный! Другие слуги уносили испачканные ковры. Кат в сторонке смывал кровь с лица и рук — помощники оказались никудышными! Клим приводил в себя обмершего боярина, у которого на груди были точно повторены раны Годунова. В них набухали кровью тряпицы заволоки.

Иван тронул посохом боярина Фёдора и, хмыкнув, произнёс:

— Видать, притворствует Федька! — Повернулся и пошёл в трапезную, свита за ним: никто не посочувствовал наказанному.

После нескольких кубков вина Иван вспомнил о лекаре; к тому времени он отпустил Бориса, того унесли из трапезной. Клима привели и поставили перед грозными очами государя, против его стола. Никто, конечно, не предвидел развязки. По тому, как он пожаловал своего тестя, хорошего не ожидали. Да и сам государь не знал, зачем позвал этого одноглазого старца. Он остановил на нём тяжёлый взгляд исподлобья. Клим был готов к самому худшему, он напрягся и выдержал взгляд, хотя и знал, что Иван этого не любит. Тот заговорил, отчеканивая слова:

— Мне тут сказали, что ты вовсе не лекарь, а знаменитый славный гуляй-воевода Одноглаз князя-воеводы Хворостинина. — Клим отвесил низкий поклон. Взгляд Ивана посветлел: — Кубок вина воеводе!

Слуги будто ждали такого приказа! Клим принял кубок, поклонился Ивану и общий поклон сановникам. Кубок выпил единым духом, что понравилось захмелевшему государю, морщинки строгости разгладились, что последнее время редко случалось. Он изволил улыбнуться:

— А лекаришь ты понарошку?

— Прости, государь, не понарошку. Как меня, воя войска твоего, обезобразили татары, я себя вылечил и многих пользовал, и Анику Строганова. Он меня обласкал, как земляка. Потом своим воеводой сделал с твоего согласия, и сын Аники Яков послал меня ко князю Хворостинину. — Клим ещё раз отвесил поклон и слегка расставил ноги, чтоб не качаться — вино было отменно крепкое.

Иван заинтересовался и продолжал допрос, внимательно всматриваясь в Клима:

— Слушай, Одноглаз, где мы тебя видели?.. Видели! Где?

В голосе Ивана ни с того, ни с сего появилась угроза — государь терпеть не мог что-либо забывать! Это поняли многие застольники и вскочили, хватаясь за сабли: как раз было время поразвлечься, показать своё усердие государю. Клим поклонился на этот раз ниже прежнего и разрядил обстановку:

— Великой памятью Господь наградил тебя, государь! Без малого тридцать лет тому, как посекли меня татары. Возвращался аз из полона с купцами. И вот на Яузе-реке напали на нас разбойники. Раздели, разули, в чём мать родила пустили... — Вот тут захмелевший Клим заметил, что Иван вслушивается не столько в слова, сколько в тон рассказчика. Сразу протрезвел — нашёл место соловьём заливаться! И скучным голосом закончил: — А твои стрельцы отбили добро у разбойников. Среди стрельцов и ты, государь, был. Меня беседой удостоил и золотой дукат подарил.

— Да-а! Давненько то было... А ты и лечишь, и воюешь. Хвала Одноглазу! Поднимем кубки! — Ещё один кубок опорожнил Клим. А государь ещё помнил об нем: — Поместье тебе дали, Одноглаз?

— Много благодарен тебе, государь! Дали.

— Ладно! Тебя как? Климом, а по отцу?.. Дьяк, запиши: отныне воеводу-лекаря Одноглаза именовать Климом Акимовичем! А Строгановым отпиши, чтоб ещё земли прирезали...

...Не за каждого воеводу государь кубок поднимал, а тут — не единожды! На почётное место приказал посадить... Клим в тот день много вина выпил, но не захмелел: уж очень это застолье с восхвалением напоминало такое же застолье в Коломне тридцатилетней давности, где вот так же славили стрелецкого десятника Юршу Монастырского, а полгода спустя государь самолично пытать изволил десятника! Не приведи Бог повторения!

Хоть и неразговорчив Борис Годунов, но во время лечения Клим многое узнал: и о ссорах государя с наследником, и о заговорах. В одном из них был замешан злой волхв немец Бомелей — его сожгли на костре! Недаром боялся — не ждал он хорошего конца своей жизни. Никто не заступился за него, ни Годунов, ни царевич, хотя числился поклонником наследника. Кстати, это и ускорило его гибель. Многое другое узнал Клим из придворной жизни, о чём никогда не догадался бы. Не раз видел он смех выздоравливающего Бориса Фёдоровича: очень весёлый, сотрясающий всё тело, но совершенно беззвучный.

Однако самое сильное впечатление произвело поведение государя: внешне — старался всем показать, что убивается, а на деле, внутренне — не очень жалел о потере сына. Такие наблюдения угнетали Клима. Он всё больше и больше склонялся к мысли, что Иван вовсе не Божий помазанник, а... Не мог он быть и карающей десницей Всевышнего, потому что не столько карал, сколько издевался над невинными; за свою жизнь Клим насмотрелся на несправедливости Ивана и приближённых его. Задумываясь глубже, он ещё понял, что боярин Годунов, как бы между прочим, зачастую вспоминает безумствования государя. Нетрудно было понять: Борис подталкивал к мысли, что в деятельности Ивана отсутствует божественное предопределение! Правда, оставалось неясным, какие виды мог иметь боярин на лекаря Одноглаза?

На третьей седмице лечения Годунова из Владимира прибыл Левко и поведал, что Неждан почил в Бозе. Хозяин всё последнее время чувствовал себя бодрым, начал в хозяйские дела вникать. Ждал Клима, чтоб отблагодарить его за излечение. А тут на Спиридона-чудотворца (12 декабря) шёл по двору, споткнулся и упал. Подбежали, а он уже мёртв.

...На обратном пути в Соль Вычегодскую Клим заехал во Владимир, помолился на могиле Неждана — и грешника, и много хорошего сделавшего для окружающих, особенно для Клима! И немало для сирых Отчизны!

...1581 год знаменит для Строгановых началом похода Ермака. Сбор в поход происходил без Клима, тот в это время лекарил во Владимире и в Москве.

...Начало 1582 года ознаменовалось ослаблением военного напряжения — мир с Речью Посполитой стал первым вестником окончания бесславной четвертьвековой войны в Ливонии.

В октябре того же года родился царевич Дмитрий. Первый и последний сыновья Ивана — Дмитрии, и оба царевича несчастные.

...В 1583 году ещё одно перемирие, на этот раз со шведами. Казалось, мирное небо вставало над Россией. И единственное тёмное облачко: ходил слух, что государь Иоанн Васильевич тяжело болен...

Накануне Успения (Успение — 15 августа) в Соль Вычегодскую прибыл гонец от боярина Годунова. Привёз два письма — Якову Аникиевичу Строганову и Климу Акимовичу Одноглазу. В письме Строганову Годунов сообщал, что открыл училище воев-десятников и просит на полгода прислать лучших наставников стрельбы и сабельного боя. Клима же просил пожаловать к нему гостем на всю зиму. Мария Григорьевна и он сам, мол, хотят послушать добрых советов целителя. Годунов также просил привезти в училище сына и внука Клима — воев подрастающих. Оказывается, и такое было известно боярину!

Прочёл Фокей письма и определил:

— П-подвох это! Под тебя, отец, я-яму к-копают! Хотят собрать всех и...

Клим решительно возразил:

— Погоди, Фокей! Какой смысл Годунову под меня яму копать? Да и ссориться с Яковом ему не с руки... Нет, тут другое...

— Чего другое?.. К-как хочешь, а одного н-не пущу! Сам поеду.

Яков принял письмо как приказ. Уже через седмицу был готов обоз соли для продажи, а выручку Яков собирался пожертвовать на благое начинание боярина Годунова. С обозом также отправлялось два десятка подвод с припасами и кормом — в Москве было всё куда дороже!

Клим с Саввой Медведем — наставником — ехали с обозом. А Фокей, пять других наставников и два десятка воев, десятниками которых были Юрий Климов и Юрша Фокеев, выезжали из Соли Вычегодской на десять дней позже с тем, чтобы нагнать обоз под Москвой — в Сергиевом Посаде, а повезёт, так и раньше. В пути по очереди старшими будут десятники, а наставники станут смотреть со стороны, оттуда, говорят, виднее! Фокей поход использовал как дополнительную учёбу — спешное движение воев: на весь путь всё необходимое везли с собой.

Осторожности ради в Москве разделились: обоз направился на строгановское подворье, с ним Фокей и наставники. Возчиками и страже было приказано держать язык за зубами — кто ехал с обозом. Десятники с боями, не доезжая до Москвы, повернули на строгановский выпас, что в верховьях Яузы. Клим с Саввой остановился у друзей Саввы.

Недолго отдохнув, Клим отправился на двор Годунова. Дворецкий встретил его почтительно и сообщил, что боярин теперь находится в Кремлёвском дворце с царевичем Фёдором Иоанновичем. Что он, дворецкий, не ожидал приезда воеводы и сей час даст знать боярину. А пока воевода пусть обедает и отдыхает, он укажет ему комнату.

Дворецкий почему-то лукавил: он уже несколько дней ожидал лекаря. И как только привратник сообщил о появлении Одноглаза, гонец помчался к Борису.

Надо полагать, что нужда в Климе как лекаре миновала. Годунов не показывался около месяца. За это время Клим, Фокей, наставники и молодые десятники посетили и обстоятельно познакомились с училищем или, как его здесь называли, — с учебным полем в Сокольниках. Беседовали с начальными людьми «поля», с воями. Никто, конечно, Климу не говорил, но тот понял, что тут обучают воев, готовых положить живот за боярина Бориса Фёдоровича.

Как ни противился Фокей разделению, но пришлось уступить: он с наставниками и ребятами остался жить в Сокольниках, а Клим наезжал к ним из Москвы; дворецкий предоставил ему коляску, а по снегу — возок.

Где-то в конце октября рано утром Борис оказался во дворе и пригласил Клима позавтракать с ним. Со времени лечения боярина минуло два года — теперь Бориса Фёдоровича не узнать! Тогда на одре лежал худой, болезненный юноша. А сейчас навстречу Климу поднялся из-за стола государственный муж!

В то время Борису Годунову шёл тридцать второй год. Лицом был смугл, чёрная бородка и баки оттеняли красивое, энергичное лицо, брил голову и носил зелёную скуфейку. Встал из-за стола навстречу Климу, горячо пожал руку и, опустившись на скамью, посадил рядом Клима. Всё говорило, что он искренне рад встрече.

За трапезой Борис сказал, что государь вскоре захочет побеседовать с Климом. Он болен, и болезнь мешает ему заниматься государственными делами. Потому посланы по Руси гонцы, и лучшие лекари, знахари и ведуны уже собираются в Москве. Клима Акимовича государь считает мудрым целителем...

...До свидания с царём Годунов пригласил Клима в Кремлёвский дворец. Мария Григорьевна радостно встретила Климушку. Поведала о своих болестях и великой печали: Господь не посылает им детей.

Здесь Клим встретился с царевичем Фёдором. Годунов привёл Клима в покои, где царевич в обществе двух парубков колол в чугунной ступке и ел грецкие орехи. Парубки заметили пришедших, поднялись, прервав свои занятия, а Фёдор продолжал стучать и что-то говорить невнятно — рот набит орехами.

Годунов громко провозгласил здравицу, нарочито низко поклонился. Царевич поперхнулся, прикрыл рот рукой, потупился, как нашкодивший ребёнок. А ему тогда уже минул двадцать пятый год. Был он розовощёкий, упитанный, усы наметились пушком под большим, крючковатым носом. За столом, сидя на скамье, Фёдор отличался широкими плечами, но стоило встать, он, из-за коротких ног, оказывался на голову ниже окружающих. Любимые дела царевича — кушать орехи и звонить в колокола — силы хватало на самый большой.

Годунов предложил Фёдору рассказать целителю Климу Акимовичу о своей болезни. Тот, прожевав орехи, принялся объяснять, что его грызёт боль справа под ложечкой. Во время разговора он постоянно поглядывал на Бориса, ловя его одобрительные кивки. Из этого и других признаков Клим понял: царевич только что не молится на свояка и из-под воли его не выйдет.

Не единожды Клим беседовал с женой Фёдора-царевича, Ириной Фёдоровной, чернобровой красавицей, и наедине, и в присутствии Марии Григорьевны. Всегда оказывалось, что она в добром здравии, а вот Фёдор Иоаннович опять утром кашлял...

В общем, дворцовые знакомства произвели на Клима впечатление какой-то затаённой, бесконечной скуки, во всяком случае — в этой половине...

Наконец государь допустил Одноглаза до очей своих в конце какого-то приёма. Вид Ивана поразил Клима. После встречи у Годунова прошло меньше трёх лет, но от худощавого, подвижного человека ничего не осталось. Перед ним в широком кресле сидел совершенно незнакомый старик! Под скуфейкой жёлтая, блестящая голова без намёка волос. Высокий лоб стал ещё выше, еле заметная ниточка серых бровей обозначилась над глубокими тёмными впадинами, откуда сверкали зловещим огнём глаза. Под глазами мешки и одутловатые щёки, между которыми усохший горбатый нос над припухшими красными губами. В первый момент подумалось, что они покрашены! Усы и редкая борода неопределённого серого цвета. Такая негосударственная голова возвышалась над голубым, шитым золотом кафтаном. На поручнях кресла из золота рукавов выглядывали жёлтые припухшие руки с пальцами, унизанными драгоценными перстнями.

Этому незнакомцу Клим поклонился и услыхал звонкий голос того, прежнего Ивана:

— Вот мы с тобой опять встретились, Одноглаз. У меня поживёшь.

Государя окружила прислуга, и вынесли вместе с креслом. Далее Иван встречался с Климом почти ежедневно на сон грядущий. Притом на лекаря как бы наложили домашний арест: ему выделили при дворце каморку, которую он мог покидать только с разрешения постельничего боярина.

При встречах государь расспрашивал о былых походах, зачастую задавал по несколько раз одни и те же вопросы. Клим терпеливо растолковывал, понимал, что его пытаются поймать. Часто в уголке покоев пристраивался что-то записывающий дьяк. Внешне всё казалось спокойным, но Климу приходилось постоянно напрягаться.

Часто государь проводил с Климом вечера за шахматным столом. Тогда государь требовал тишины и чтобы никто не мельтешил, не отвлекал его внимания. Клим тоже старался не двигаться. Иван в шахматы играл хорошо, часто выигрывал, самодовольно потирая руки. Проигрыши принимал спокойно, старался вспомнить, когда совершил роковую ошибку.

Иногда при игре присутствовали зрители, чаще других — Годунов. Иван советовал ему не без насмешки:

— Учись, Борис! Ты у нас самый умный из бояр, умеешь заглядывать на три хода вперёд!

Но были вечера, когда Иван играл рассеянно, ошибки следовали за ошибками. Клим подправлял ходы, подсказывал. Вот тут Иван начинал сердиться, но ошибки всё же исправлял.

Перед большими праздниками Клим читал вслух Четьи-Минеи.

За это время о болезни государя, о лечении не было сказано ни слова, хотя Иван очень интересовался, как простой вой стал лекарем, даже целителем. От других людей Клим узнал, что в Кремле собрались десятка три разных знахарей и ведунов. Они живут в кремлёвской знахарской избе и по очереди беседуют сперва с Богданом Яковлевичем Бельским, а уж потом, подготовленные соответствующим образом, допускаются к государю...

И вот в одно из вечерних посещений государь, разогнав прислужников, как перед игрой в шахматы, наклонился через столик и тихо спросил:

— Целитель Клим, что скажешь о моей болезни?

За время общения с Иваном Клим понял, что у того водянка почечного или сердечного происхождения. У него отекли ноги, исчезла худоба тела и лица, казалось бы, что он помолодел, если бы не двойные синие мешки под глазами, а иной раз и тройные. Он неумеренно много пил отвары и квасы разные. Зная всё это, Клим ответил сдержанно:

— У человека внешность обманчива. Возможно, у тебя начало водянки. Точно смогу сказать тебе, когда осмотрю и ослушаю твоё, государь, тело.

— А от чего такая напасть? И что делать теперь?

— От разного, государь, бывает. А самое надёжное лечение — не поддаваться хвори. Надобно, чтоб тебя не носили, а самому ходить. А слуги пусть только поддерживают на первых порах.

— Ноги не держат, Клим... Скажи, отравы есть, чтоб водянку вызывать?

— Государь, я — лекарь. Знаю, как лечить болезни, но не ведаю, как вызывать. Хотя известно, что одно и то же лекарство одного вылечить, а другого погубить может.

Наконец наступил день, когда Иван допустил Клима к своему царственному телу. Потом спросил:

— Что скажешь, целитель Клим?

Целитель от прямого ответа ушёл:

— Государь, чтобы ответить, как тебя лечить, надобно подумать, лечебник почитать. Завтра...

— Ладно, завтра, так завтра... А вот тут в лекарской мои лекари ждут тебя. Я им приказал выложить тебе всё, чем они лечат меня. Ступай.

Последнее время государя лечили три лекаря: английский, немецкий и русский. Они встретили Клима настороженно, англичанин с надменной насмешкой. Рассказывал о лекарствах и лечениях немецкий лекарь. Он применял, надо полагать, умышленно латинские названия. Клим остановил его и обратился к русскому лекарю:

— Брат мой, ты понимаешь, о чём говорит немец?

— Так... Вроде как... Кое что не понимаю.

— А вы, доктор, — повернулся он к немцу, — ежели плохо знаете русский, я вам помогу, латынь знакома мне, но русский коллега обязан понимать всё.

Теперь англичанин погасил улыбочку, немец заговорил по-русски чище... Оказывается, они исполняли желание государя и применяли ускоренное лечение. Когда дело пошло на поправку, понизили крепость лекарства, а через седмицу предполагают перейти на траволечение...

Выслушав их объяснения, Клим спросил: кто решает, какие лекарства давать царю, как и где готовят лекарства и отвары.

После длительной беседы Клим поблагодарил лекарей и собрался уходить, но к нему обратился англичанин:

— Любезный доктор, мы бы хотели послушать ваши выводы и заключение.

Клим почтительно раскланялся:

— Тронут вашим вниманием, господа. Прошу прощения за беспокойство. Выводы и заключение я завтра доложу государю. Просите его, чтоб присутствовать при сем.

У входа в каморку Клима поджидал служитель, который проводил в покои Годунова.

Борис давно ожидал Клима, он читал книгу и потягивал вино.

После взаимных приветствий Борис налил Климу, долил себе и предложил выпить за встречу. Потом выпили за здоровье друг друга. Хозяин налил по третьему, Клим отодвинул свой бокал и вопрошающе посмотрел на Бориса. Тот отодвинул и свой. Кашлянув, сказал:

— Не простой разговор у нас будет, Клим Акимович... Что завтра целитель скажет царю?

— Скажет: государь болен; надо лечить сердце, печень...

— Он лучше тебя знает, что болен. Его интересует другое: правильно ли его лечат? Иль калечат?

— Его болезнью болеют многие, их лечить научились давно. Притом применяют очень строгие лекарства, такие как сулема, каломель. При их приготовлении ошибка на тысячную долю или продление лечения на седмицу дольше, чем надобно, могут вызвать тяжёлые осложнения. Особая осторожность необходима при больном сердце... Я стану советовать, чтобы лечить государя травами...

— Плохо! Очень плохо, Клим Акимович! Ты посылаешь на плаху лекарей государя, а потом и себя, причём так, что и спасти тебя не удастся.

— Позволь, Борис Фёдорович! Я сказал, что они лечат правильно и ни в чём не виноваты, но...

— С нами ты, Клим Акимович, много лет, и ничего, я смотрю, не понял! Ответь: ты сидел в подземелье по новгородскому делу? Даже лечил там. Из трёхсот несчастных сколько ты видел взаправду виновных? А в самом Новгороде?!.. — Годунов хитро усмехнувшись, подмигнул Климу. — Я не спрашиваю тебя, кто и за что убил Изверга!

Намёк и усмешка не понравились Климу. Годунов заметил это и предложил выпить за давно минувшие дела. Закусив вишнями, Клим уже собрался спросить, кто же убил Изверга, но Годунов опередил его:

— Так вот, лекари виноваты потому, что лечили государя, царя земли Русской, как обычного мужика! Да и может ли государь болеть обычной болезнью?! Ты и на себя петлю накинул потому, что несчастные лекари лечили плохо, а ты предлагаешь лечить хорошо — травами, корешками. А болезнь государя, как на зло, обострится! Значит, и ты руку приложил... Ты, конечно, слышал: Иван Васильевич уверен, что злые люди погубили государынь Анастасию, Марию, Марфу... не счесть лекарей, кои в сырую землю последовали за царицами! А теперь как думаешь, зачем государю вдруг здоровье потребовалось? Лекарей, целителей, колдунов в Москву навезли?

— Каждому хочется здоровым быть!

— Верно, конечно. Но скажу тебе: сейчас государь себя чувствует лучше, чем осенью. Древнее лечение помогает. Так вот, государь собирается жениться.

— Как можно! А государыня Мария Фёдоровна?! А царевич Дмитрий?!

— Значит, я хочу тебя, Клим Акимович, ещё раз предупредить: наш разговор всего двое знают. Ежели третьему что станет известно, я докопаюсь, из-под земли достану!

— Обижаешь, Борис Фёдорович! Шишом отродясь не был!

— Прости, коли так! Так вот, государь хочет породниться с английской королевой. Обменялись уже послами с обеих сторон. А Марии Фёдоровне келья обеспечена... Вообще-то одной женой больше у государя или меньше — это его дело. Но ныне точно известно, что государь намерен поменять свой двор, ближайшее окружение, потому что эти ближайшие отравить его собрались! В этом он уверен, ищет доказательства, пока без крови, но вот-вот заработают заплечных дел мастера. Первым в списке ненаписанном стоит Годунов...

Клим не удержался:

— О, Господи! Как можно?! Ведь ты ж — любимец!

— Можно! Все известные любимцы государя добром не кончали! Вспомни: дядька князь Андрей, духовник Сильвестр, окольничий Адашев, князь Курбский, бояре Басмановы, Малюта...

— Как Малюта?! Он убит на войне!

— Правильно. А зачем Малюту понесло на неприступную крепость Вейсенштейн? А всё дело в том, что Григорий Лукьянович мечтал стать боярином. Государь послал его на приступ Вейсенштейна, пообещав боярскую шапку. Думаю, он полагал, что шапку давать будет некому! К тому времени все опричные князья погибли от рук самого же Малюты, и оставаться ему в живых не было смысла! Вот так-то... А теперь наша очередь — Бориса и Богдана!.. Смотрю: ты в лице изменился, Клим Акимович. Вот, оказывается, с кем ты дело имеешь! — Борис закатился своим беззвучным смехом. — Ну ничего, обойдётся. Однако ж осторожность не помешает, потому и толкую с тобой. Твоё здоровье! За долгие годы жизни!

Беседа затянулась, уже опорожнены две склянки заморского вина. Борис приоткрыл тайны многих дворцовых событий, вроде двойной, а в иных местах и тройной стражи, всякого рода доносы, подслушивания, которые Клим замечал, но до этого разговора не мог понять.

Значит, Иван готовит новое кровавое дело, пока исподволь, но вот-вот опять польётся кровь! Бояре знают об этом, хотят предотвратить. Но как?

Голова отяжелела больше от услышанного, чем от вина... Клим отлично понимал, что тут, за столом, происходит не задушевная беседа двух закадычных друзей. Нет! Тут опытный придворный, хорошо знающий ход дворцовой жизни и влияющий на события, учит уму-разуму его, Клима, — дворцового новичка, который по недомыслию может разрушить планы. Направление учёбы одно — пока всё должно оставаться по-старому.

Только в конце беседы, когда допили последний бокал, Борис спросил без обиняков, сколько государь будет находиться в добром здравии.

— При бережении и лечении люди с водянкой годами живут.

Ответу Клима Борис кисло улыбнулся:

— Даже при больном сердце?!

— Даже при больном сердце, если беречься, не перегружаться едой, питием... Особенно опасно сердиться. Всякие неожиданности не к добру, а испуг опасен втройне!

— Испуг! — многозначительно потянул Борис. — Ну, будь здоров, Клим Акимович, не поминай лихом. Будем надеяться, что утро вечера мудренее и завтра государю не придётся ни на кого сердиться.

На следующее утро всё было как обычно, хотя Клим краем глаза заметил в светёлке рядом с покоями государя десятка два вооружённых стражников. Надо полагать, кто-то подготовил на всякий случай!

В покоях государя, кроме всегда присутствующих придворных, было несколько бояр, в том числе и Годунов, а также государевы лекари. С разрешения государя лекарь-немец рассказал, как они лечат государя, который ныне заметно окреп и недалеко выздоровление. Потом Иван спросил других лекарей и, наконец, целителя Одноглаза.

...В тот день стража не понадобилась. Государь отпустил всех, задержав только Клима. Он устал от разговоров и был раздосадован: всё-таки он ждал, что лекари затеют свару... А может, без шума-то и хорошо, значит, лечат правильно всё ж!

Иван сейчас полулежал в кресле, голова его покоилась на подушке, закреплённой на спине кресла, ноги в золочёных ичигах — на скамеечке. Он приказал поставить скамейку для Клима и махнул рукой, как перед шахматной партией. Прислужники поспешили к двери, два-три оставшихся притулились в дальнем углу.

— Садись, ты сегодня настоялся. Да и говорят: в ногах правды нет, да и возраст у тебя... Ты на сколько старше меня?

Не ожидая такого вопроса, Клим чуть было не сказал, что старше всего на четыре года. Однако, вовремя вспомнил свою сольвычегодскую родословную. С поклоном ответил без сравнения:

— Мне шестьдесят второй минул.

— Смотри — бодрый ты старик! И к девкам, небось...

— Нет, государь, такое не дано.

Иван оживлённо хихикнул:

— А я ещё... грешен... Да... Клим, к весне я поправлюсь?

— Твои лекари уверены в том, ты сам слышал.

— А ты уверен?

— Государь, мы все под Господом ходим. Иной, совсем здоровый, споткнулся, и нет его. А у тебя сердце... беречь надобно.

— Клим Одноглаз! Говоришь всё правильно, а кажешься — каким-то скользким.

— Ежели не веришь мне, отпусти Бога ради. Вот перед Святителем клянусь: никогда не напомню о своём существовании!

— Нет, живи пока тут. Ты приносишь мне облегчение. Вот сидишь рядом, а боль из груди уходит и из ног! Хотелось бы мне верить тебе, Клим во всём, но... С Борисом дружбу водишь...

— Прости, государь, но я много лет лекарь его семьи. Мария Григорьевна меня вторым отцом чтит — я её от верной смерти спас. И Бориса Фёдоровича лечил...

— Знаю. И Борис тебя ко мне привёл... Но чего шепчетесь с ним?

— Помилуй, государь! Я многих пользую, никто не желает о болестях своих громко кричать.

— Плохо! Очень плохо, что ты, государев лекарь, других пользуешь. Непорядок то! И всё ж прощаю тебя... Около меня побудь... болести ушли... я подремлю малость...

Молчание длилось бесконечно долго. Клим тоже задремал.

Пробудился от хриплого смешка Ивана:

— Во! И тебя сморило! Ладно, иди отдыхай. Да помни: вечор ко мне весёлых людей приведут. Последний день масленицы широкой. Грехи потом отмолим. Эй, люди! В постель меня.

...Для Ивана тот вечер был испорчен. Постный вид Клима рассердил его. Он кивнул скоморохам, те окружили Клима и вовлекли в дикий танец... Клим особо не сопротивлялся, но, двигаясь с козой, не отрывал осуждающего взгляда от смеющегося Ивана. Тот так раззадорился, что вскочил, чтобы включиться в пляску. Его услужливо подхватили под руки...

Тут ему стало плохо, его положили на лавку. Клим, освободившись от козы, принялся за ним ухаживать. Прибежали другие лекари. Скоморохов прогнали.

Ивана отнесли в постель. Он подозвал Клима и тихо ему сказал: — Не умеешь ты веселиться... Всё испортил... За такое наказываю... А тебя не буду. Уйди.

Узнав о происшедшем, Борис удивился:

— Под счастливой звездой ты родился, Клим Акимович! У нас за такое у бояр головы летели!

Далее день за днём долгие службы в молельне государя. Царь спокойно дремал в своём кресле. Вечерами Клим читал Священное писание около постели государя, а изредка, по праздникам, играл с ним в шахматы...

И вдруг... В конце второй седмицы Великого поста дослух принёс известие из знахарской избы. Там будто бы волхвы гадали и пришли к решению, что государю осталось жить до Кириллова дня (18 марта).

Услыхав приговор, Иван два дня не мог произнести ни слова. Клим и лекари сидели вокруг постели, но помочь ничем не могли. Государь сперва начал мычать, потом разразился такими проклятиями, что и здоровому за ним не угнаться. Стругавшись, приказал собрать в знахарскую всех привезённых лекарей и волхвов. В избе забить окна и двери, обложить соломой и ждать. Ежели на Кириллов день предсказание не свершится — сжечь лжепророков. Приказание отдано на Алексея Божьего человека (17 марта). Клим был приезжим знахарем — забрали и его, а Иван сразу не хватился.

В знахарской избе-пятистенке оказалось человек тридцать, сразу стало душно и запахло потом. Большинство заключённых буйствовало, доходило до драки, особенно когда убедились, что окна и двери забиты и завалены соломой. Принялись вспоминать и искать, кто первый назвал Кириллов день.

Клим присел в дальнем углу. Он не завидовал этим людям, терявшим человеческое достоинство. Он представил, что начнёт твориться, когда подожгут солому! Впрочем, кроме него смирно сидели ещё пять человек. Один из них подсел поближе со словами:

— А я тебя знаю, воевода Одноглаз.

Это был крепкого сложения мужик лет под пятьдесят. Тёмные седеющие волосы на голове перехватывал ремешок, борода и усы подстрижены и расчёсаны. На нём белая рубаха до колен, белые же порты и онучи с лаптями.

— Прости, дорогой, но тебя не припомню.

— Известное дело, нас было много, а ты один со стремянным. Я есмь брат от Ильми-старца, Кауком звать.

— Колдун его?

— Не. Прорицатель... Ну вот, начинается! — Последние слова относились к толпе, ринувшей из первой комнаты к ним с возгласами: «Он! Он!» «Злодей!» «Волхв финский!»

Кауко встал навстречу толпе, протянул к ней обе руки и, громко зашептав что-то, стал медленно наступать. Толпа остановилась, затихла, потом попятилась. Многие принялись стучать в дверь, кто-то сорвал пузыри с окон, орали: «Стража! Колдуна нашли! Того, кто государя обрёк! Поймали!» Охрана снаружи переспросила. Ей сбивчиво пояснили. Там побежали докладывать начальным людям.

Кауко вновь присел около Клима, который посочувствовал:

— Пожалуй, ты прежде нас к палачам попадёшь.

— Не. Эти крикуны мне жизнь даруют. Только мы с тобой в живых останемся.

Клим не очень верил прорицателям. Он принялся расспрашивать Кауко о ските на озере, про старца Ильми...

Ночь проходила. Из-за порванных пузырей на окнах изба быстро остыла. Сильно озябшие решили подтопить печь, но тут же пришлось потушить огонь — дымовое творило оказалось также забитым.

Через снопы соломы в окна пробивался рассвет. Перед избой раздался разговор, в избе насторожились — неужто пришли поджигать! Но стражники принялись отдирать доски от двери. Знахари рванулись поближе. Образовалась куча мала. Кауко шепнул Климу:

— За нами с тобой пришли.

Перед стражей в дверном проёме предстала стена перепутавшихся тел. Кликнули помощь, бердышами и саблями образовали проход у двери и увели Кауко и Клима. Дверь опять забили и завалили соломой. Пока вели, Клим успел шепнуть финну:

— Наверное, зная наперёд, тяжело жить? А?!

— Ничего, живём пока.

Их сразу повели к Ивану. Тот подозвал Клима и вроде как улыбнулся ему:

— Прости, Клим, мои перестарались. Лекарю скамью!

На Кауко он набросился с руганью:

— ...предсказатель! Вот и Кириллов день, а я жив и бодр! Напугать хотел... Я тебя напугаю! Вот тут сей час повешу за одну ногу, и будешь висеть пока не околеешь! Ха! Я добрый: даю выбрать — за правую или за левую? Быстро!

Рядом кат с помощником закинули верёвку за балку и приготовили петлю для ноги. Кауко удивительно спокойно смотрел на беснующегося царя.

— Так за какую же? Говори!

— Спешишь, государь великий. Кириллов день только начался.

Иван как-то на глазах обмяк, побледнел:

— Ладно! Повесим вечером с первой звездой! И не за ногу, а за... Ха-хаха! В чулан его! — И, приободрившись, обратился к Климу: — Твои травы помогают! Сегодня я оживел. А после бани ещё лучше станет.

— Прости, государь, отпусти меня, я не спал эту ночь...

— А! Тогда тебе баня самый раз! Тут на постели растираешь, все боли затихают. А в бане ещё лучше будет... Как это я раньше не сообразил! Люди, в баню калачей и мёда липового, хмельного! Хоть и пост, Бог простит! Потом в шахматы. Раз ты ночь не спал — я обыграю тебя обязательно!

Клим понял, что бани избежать не удастся! Как-то Иван посмотрит на застаревшие рубцы? Не разбудят ли они его воспоминания? Раздевались в предбаннике на соседних скамейках... Обширную комнату освещали всего четыре настенных плошки. У Клима появилась надежда, что при таком освещении, да ещё в пару, царь не обратит внимания на его тело. Иван был на удивление весел, он шутки ради плеснул кипятком на неповоротливого банщика. Тот взвыв, выскочил из предбанника. Государь хохотал: оказывается, увалень бегать умеет!

Поддерживаемый служителями, он пошёл в мыльню, Клим за ним. Здесь было ещё темнее — Клим освободился от скованности. Тут умеренно жарко, дышалось легко от обилия мяты. Ивана положили на скамью, покрытую холстиной. Банщики намыливали горы пены, смывали её и вновь намыливали. Потом царь отпустил банщиков и подозвал Клима, который теперь успокоился и принялся привычно поглаживать и растирать тело царя, который, забыв обо всём на свете, покрякивал от удовольствия. Следующей была парильня. Клима удивили совершенно свеженарезанные веники — это-то в конце зимы! Иван похвалил умельцев...

Вернувшись в предбанник, Иван и Клим накрылись простынями, сели за столик, с большой миской слегка подогретого мёда и белым пышным караваем кренделя. К тому времени государь заметно устал и посуровел. Не развеселил его и хороший кубок хмельного мёда. Клим вначале ел только для вида, хмельной мёд окончательно снял напряжение, он взялся за крендель основательно и не заметил, когда Иван перестал есть. Про опасное соседство вспомнил, когда услыхал голос царя:

— В знахарской, видать, проморился!

Рука Клима не донесла до рта кусок кренделя с мёдом:

— Проморился, государь.

— Ты ешь, ешь! — В голосе царя появилась грозная нотка.

— Благодарствую. — Климу теперь стало не до еды — его простыня соскользнула. Иван смотрел в упор на застарелый шрам на плече и более свежий на груди.

Последовало молчание, по знаку Ивана унесли столик. Теперь Клим сидел перед царём, поджав ноги под скамейку. Царь мрачно приказал:

— Ну-ка, покажь ноги.

На пальцах и ступне оставались тёмные следы ожогов. Взглядом опытного палача Иван определил:

— Пытали малым огнём.

Клим не раз твердил, что ноги пожёг, перебегая по палубе горящего струга, на этот раз промолчал.

— Ну-ка повернись. Люди, свечей! А ты покрывало сбрось. Знатная выделка! Татары так не умеют. Когда?

— Тридцать лет тому назад, государь. — Клим понял, что теперь ему терять нечего, отвечал смело, в упор глядя в глаза Ивану.

— Повернись-ка. Нагнись... Стрела?

— Да, татарская стрела под Казанью.

— А эта на груди недавно. Кто?

— Недруг большой, — и неожиданно для себя выпалил: — Во Пскове!

Иван дёрнулся и приказал одевать его. Никто не мог угодить ему, раздавал налево и направо зуботычины. Его понесли во дворец, за ним поплёлся и Клим, чувствуя, что сейчас ему будет произнесён приговор, на этот раз окончательный!

Однако во дворце было как всегда: Ивана посадили в кресло, он приказал поставить шахматный столик и кивнул Климу, указав место напротив. Всё молча. Но и разницу приметил Клим — в кресле рядом с Иваном лежал его посох, тот самый, с железным наконечником! «Уж не для меня ли приготовил?! — мелькнуло у Клима. — Ладно».

Клим расставил шахматы, Иван предпочитал играть белыми. И ещё одно заметил: Иван не сделал жеста, придворные сами по привычке стали уходить. Царь заметил, хотел остановить их, но сдержался, прижав локтем поближе посох. Теперь Клим сосредоточился, как в бою.

Иван сделал первый ход, Клим ответил. Через три-четыре хода царь пошёл явно не по правилам. Клим не стал поправлять, а сам пошёл неверно. Ещё неверный ход, такой же ответный. Иван поднял голову. На Клима глядели глаза взбешённого человека, и услыхал шипение:

— Ты что, не зришь, что государь ошибается?!

Клим ответил совершенно спокойно:

— Зрю! Но государь волен ошибаться.

Иван стремительно отодвинул столик и, приблизив своё лицо к Климу, зашипел:

— Ты — не родня Аники!! Кто ты, Одноглаз?!

Клим перестал сдерживаться. Тоже наклонившись к царю, тихо, но очень внятно ответил:

— Я тот, кого ты ищешь всю жизнь! — Клим уловил его движение — тот потянул к себе посох, Клим прижал ногой смертоносное оружие. Иван безуспешно дёргал, а Клим продолжал: — Аз есмь твой старший брат, Юрий Васильевич! — И ещё тише добавил: — Юршу помнишь? Невесту его увёл, пытал! — Иван продолжал дёргать посох всё слабее и слабее, откинулся на спину кресла. — Я убил Изверга, кой позорил имя Юрия! И, выпрямясь, громко добавил: — Я всегда с тобой, Иоанн Васильевич. Государь наш! Постоянно!

Иван перестал дёргать посох, глаза его вылезали из орбит, открытый рот захрипел:

— Дья! Дья!.. Стра! Стра!.. Изыди!

Иван дёрнулся, чтобы встать и завалился на бок, повалив столик. Тяжёлые шахматы громко загремели. Клим поднялся и крикнул:

— Люди! Государю плохо! — И отошёл в дальний угол.

Забегали служители, прибежали лекари. Появились священники, митрополит, хор. Совершено таинство соборования и пострига. Перед святыми вратами иного мира предстал не многогрешный Иоанн, а инок Иона, ещё не успевший согрешить.

Клим долго сидел в соседних покоях. Была мысль уйти потихоньку и исчезнуть. Но его сын и внук были стражниками у Бориса, да и сам он заметен... Клим ждал. Мимо него ходили вельможи, растерянные и довольные, разговорчивые и молчаливые. На него никто не обращал внимания.

И вот появился Годунов. Клим мог поклясться — боярин на голову подрос и стал дороднее! На лице он нёс глубокую печаль. Увидев Клима, он приказал слуге уйти и не пускать никого в эти покои. Сел на скамью и показал Климу место рядом.

— Ну вот, Клим Акимович, мы и осиротели... — Клим молчал, покрывало печали сползало с лица Бориса. — Прав ты, как всегда: нельзя волновать государя! Вечная память ему! — Борис перекрестился, Клим тоже. — Ты самолично говорил, что его нельзя пугать, а сам... Что ты сказал государю? — В голосе Бориса зазвучал метал.

— Мы играли в шахматы. Ему был шах и мат.

Борис откровенно смеялся своим беззвучным смехом:

— Шах и мат! Кто такое перенесёт! — Смех тоже сполз с лица царедворца. — Я тут дослухов послушал... Он добивался — кто ты такой? — Борис пронзительно смотрел в глаза Клима. — И дослухи, и я тоже поняли так: ты ему мат, он вопрошает: «Кто ты такой, чтобы мне мат делать?!» Правильно мы поняли?.. Раз молчишь, значит, правильно. Однако ж дослухи — олухи, не поняли, что ты ему втолковывал. Только один из них понял слово «изверг». Вот я и подумал — ты оправдывался: «Разве изверг я, чтоб государя обижать!» Так ведь?.. Что ты молчишь? И его, и твои слова можно иначе повернуть. — Опять в голосе зазвучал металл.

Клим встал:

— Борис Фёдорович, что бы там ни было, сказанного не вернёшь. Я в твоей власти, боярин!

— Лепо знахарь-воевода! До схода полой воды живи на моём дворе. Потом к себе уедешь. Около тебя будет мой человек, то моё око, язык за зубами крепко держать умеет. Не возражаешь?.. Свобода тебе полная, но на людях красуйся поменьше: одному Богу известно, как всё повернётся. А мне будет не до тебя. Других дел по горло! Одно скажу тебе: Иоанн Васильевич завещал опекать Фёдора Иоанновича боярам Юрьеву и Шуйскому, да князю Мстиславскому, да оружничему Бельскому. А государь Фёдор Иоаннович их видеть не хочет! Одному мне доверяет. Вот тут и крутись как хочешь! Ну, до встречи! Мой человек проводит тебя.

— Дозволь спросить, боярин... Как мои ребята?

— А! Хорошие ребята! Вои знатные и дружные. Надёжная охрана государя Фёдора Иоанновича! — Годунов подчеркнул имя и титул.

— Спаси Бог тебя, боярин! И ещё: вот тут в чулане знахарь-прорицатель Кауко. Предсказание сбылось, надо бы отпустить. Да и других тоже...

Нехорошая улыбка прошла по весёлому лицу Бориса:

— Колдунов государь прихватил с собой. Пока вы в бане парились, Иоанн Васильевич приказал сжечь знахарскую избу с колдунами! А этому повезло. Люди!.. Знахаря Кауко из чулана выпустить, денег дать и чтоб духу его в Москве не было! Будь здоров, Одноглаз Клим Акимович! Понуждишься, пришлю за тобой. — И, наклонившись к Климу, прошептал: — Всё-таки любопытно, что ты напоследок сказал Иоанну Васильевичу?! А?! — Борис рассмеялся своим беззвучным смехом... — Что бы он с тобой сделал, не призови его Господь! Пожалуй, и мне бы не удалось спасти тебя.

За седмицу до Вознесения Клим был дома в Соли Вычегодской.

Минул ещё год. На побывку домой приехали два Юрия, Климов да Фокеев, — десятники охраны государевой. Во дворе Одноглаза радости было! Потом два свадьбы: Юрий Климов женился на внучке Аникиной — всерьёз породнились Строгановы и Безымовы. А Юрий Фокеев взял в жёны черноокую красавицу Сашу Климову. Смотрел Клим на радость новобрачных, и глаз слезой затуманился: уж так-то Александра Климова походила на Веру Босягину!..

Но всякой радости приходит конец. Через полгода уехали молодые мужья с жёнами в стольный град.

Клим Акимович и до свадьбы, и после отъезда любимых всё свободное время стоял у аналоя... Иной раз, проснувшись ночью, вставал с постели и часа два-три писал. Кириллка, известный иконописец строгановской мастерской, разрисовывал буквицы, да так, что глаз не отвести, заглядеться можно! А на полях и заставках вся история битвы обозначена. Так родилась книга «О Битве Славной На реке Рожайке Под Селом Молоди Со Злым Недругом Ханом Крымским Девлет-Гиреем В Семь Тысяч Восмидесятом Году От Сотворения Мира».

Известно, что сию книгу подарил государю всея Руси Борису Фёдоровичу сотник охраны царской Юрий Климович Безымов-Одноглаз. Было то в 1600 году.

Клим Акимович Безымов, лекарь-воевода, Одноглаз тож, ушёл из мира в середине 1586 года, а в Кирилло-Белозерском монастыре появился инок старец Гемелл.

И было ему от роду шестьдесят лет. В это же время тридцать семь лет назад из стен этого же монастыря выехал в Москву только что произведённый стрелецкий десятник во главе своего десятка! Правда, то был не Клим, а послушник монастыря Юрша Монастырский, подкидыш без роду и племени!