К остановке подходили ярко освещенные трамваи. Пассажиров было мало, и вагоны долго стояли, открыв двери и предлагая Егорову сесть.
Он доедал шаверму, и думал, куда податься. В первую очередь, надо отыскать Шилова. Без него, Егоров осознавал это четко, разобраться в происходящем он не сумеет. Не хватит опыта, знаний. Он всю жизнь проработал в тюрьме, а «крытая» и воля — это две большие разницы. Хотя граница между ними намного прозрачнее, чем это кажется непосвященному человеку.
Как связаться с Романом? Только через его подружку. Пусть она не умеет играть в оперативные игры, но, по крайней мере, не может оказаться Фельдмаршалом. А остальным — Соловьеву, Скрябину, Василевскому, Джексону — очень хочется верить, но верить нельзя. Любой из них может оказаться предателем.
Егоров выругался, бросил промасленную бумажку от шавермы и неторопливо пошел прочь от остановки, готовясь спрятаться в темноте, как только на его пути окажется милицейский патруль.
Проходя мимо кабинета Кожуриной, Юра Голицын услышал странные звуки.
Остановился, посмотрел на закрытую дверь. В кабинете кто-то плакал навзрыд. Татьяна довела какую-то свою свидетельницу или подозреваемую, или рыдает сама? Вообще-то за ней такого не водится. Голицын ни разу не видел, чтобы какие-то неприятности, хоть личные, хоть служебные, заставляли ее раскисать.
Немного поколебавшись, Голицын открыл дверь. Кроме Кожуриной, в кабинете никого не было. Она сидела за столом, закрыв лицо руками. Пальцы были перепачканы тушью и блестели от слез.
Голицын молча вошел, заперся, из шкафчика с посудой достал салфетки. Подал их Татьяне, она, не глядя, взяла и стала вытирать лицо. Рыдания прекратились, как по команде. Голицын подумал: что ни говори, а держать себя в руках она умеет.
Когда она заговорила, голос почти не дрожал:
— Что за идиотское дело? Я что, должна быть крайняя во всем этом дерьме? Я просто старая, усталая баба!
Голицын быстро оглядел разложенные на столе документы. Незаконченный допрос Скрябина, объяснения жильцов дома, во дворе которого взорвалась машина, милицейские рапорта. Что ж, теперь понятно, в чем дело!
— Танюха, не греши на себя, — сказал Голицын беззаботно. — Ты еще в самом соку, тебе на панель можно. От клиентов отбоя не будет. Особенно, если ты выйдешь, как сейчас, в форме.
Кожурина замерла, потом рассмеялась сквозь слезы:
— Спасибо, Юра! Умеешь ты нужные слова подобрать.
— Ага, эт-то точно. Мне Геворкян, помнишь такого? — так и сказал: «Умеешь ты найти слова, начальник. Так и быть, покажу, где тещу зарыл».
Кожурина бросила использованную салфетку, взяла новую:
— Отвернись, у меня нос распух.
— Тебе идет. Если ноги красивые, то любой нос сгодится.
— Все, достаточно. Тебе в реанимации надо работать.
— А что, и пойду. Когда отсюда выгонят.
— Нас всех гнать пора. Ничего от профессии не осталось, одни интриги.
— Жизнь сама по себе — сплошная интрига. Я, например, вот не знаю, допила ты коньяк, который тебе Борисов подарил, или нет?
— Салфетки взял, а коньяк не заметил? Или ты это так, из вежливости спрашиваешь?
— Из вежливости. Остатки хорошего воспитания, их даже наша работа не сумела убить. — Голицын достал из шкафчика два стакана, коньяк — в бутылке оставалось около половины, пакетик с фисташками. Высыпал орешки прямо на стол, подстелив чистый бланк.
— У меня, кажется, один бутербродик подсохший имеется, — наливая коньяк, сказал Юра. — Могу сбегать.
— Не надо… Знаешь, Арнаутов ведь уговаривал меня его задержать. Если бы я это сделала, он бы живым остался.
— Ты это про Соловьева? Может, это и не изменило бы ничего. От судьбы не уйдешь. И не спрячешься, даже в камере.
Голицын поднял стакан, подержал его с таким видом, будто мысленно произнес поминальный тост, и молча выпил.
Сидя в машине на Стрелке Васильевского острова, Шилов выкурил несколько сигарет. Вышел, прошелся по Дворцовому мосту. Облокотился на перила. Опять закурил.
Успев уйти из квартиры, он со стороны видел, как приехали уэсбэшники и убоповцы из арнаутовского отдела. Семь человек на двух машинах; куда столько, лучше бы делом занялись! Даже на улице было слышно, как они с треском вынесли дверь квартиры. Потом в двух окнах загорелся свет, на занавесках замелькали тени. Искали, видимо, очень дотошно: Шилов наблюдал полчаса, и за это время суета в маленькой квартире не стихла.
Отъехав подальше, с уличного таксофона Шилов дозвонился Иванычу и узнал новости. И про бойню у квартиры Егорова, и про Серегу.
— Пашка жив, — сказал Карташов, — но пока без сознания.
— Он мог видеть киллеров…
— Не факт. Я был на месте, прикинул, что к чему. Не факт, что он их видел. Но соседка якобы описала тебя и Егорова.
— Наши фотографии ей показывали?
— Я думаю, Арнаутов как раз сейчас этим занят. Не удивлюсь, если она тебя опознает. Ты меня понимаешь?
— Я тоже не удивлюсь…
— Что думаешь делать?
— Не знаю, Иваныч. Честно — не знаю. Слишком все… Слишком хреново!
— Держись!
— Куда деваться?
Шилов доехал до Дворцового моста, и теперь стоял, глядя на темную воду, в которой отражались огни большого города. Мимо проносились машины, шли люди. Шилов не видел ни одного грустного или озабоченного лица. Все улыбались, громко разговаривали. Все куда-то спешили. На них не объявляли охоту, у них не убивали друзей, никто их не предавал.
Никто не обращал на Романа внимания, как будто он стал невидимым.
Бросив в воду окурок, он потянулся за очередной сигаретой. Выругался, пробормотал:
— Рыжий! — и заторопился к машине.
…Он остановился за квартал от дома Соловьева и прошел пешком. Встал в темноте, присмотрелся. Из двух «уэсбэшных» машин у подъезда осталась только одна.
В обоих окнах квартиры горел свет, но пока Шилов стоял и смотрел, люстру в комнате погасили, осталось только голубое мерцание телевизора.
Сколько человек в хате? Не попробуешь — не узнаешь. С комфортом устроились, сволочи…
Шилов прокрался в подъезд, стал подниматься.
Наверху скрипнула дверь, раздались голоса.
Шилов бесшумно встал в темный угол под лестницей.
Спускались двое. Они громко разговаривали, не опасаясь, что их могут подслушать. По голосу Роман опознал одного: старший опер из УСБ, когда-то работал в Красносельском РУВД. Раздолбай еще тот. Его напарник говорил:
— Засада в доме покойника — плохая примета.
А тот отмахнулся:
— Да какая засада? Никто не придет. Леха просто с женой полаялся, не хочет домой. А тут жратва в холодильнике. Не пропадать же добру! Вот, помню, мы в Гатчине у одного цыгана сидели…
Разговаривая, уэсбэшники прошли мимо Шилова. Он дождался, когда с улицы донесется звук отъехавшей машины, и поднялся на этаж.
Дверь квартиры Сереги, выбитая при обыске, была кое-как восстановлена. Шилов примерился: если ногой дать по замку, она снова вылетит. В квартире один человек, настроившийся посмотреть телевизор и не дать пропасть добру из холодильника. Так что можно ввалиться к нему без приглашения…
Перочинным ножом Шилов справился с замочком распределительного щита в стене лестничной клетки, и отключил в квартире свет. Достал пистолет, встал около двери.
Из коридора донеслись шаги. Человек шел быстро, но неуверенно. В темноте задел что-то ногой, выругался. Открыл дверь, подсвечивая себе зажигалкой.
Шилов приставил «беретту» к его голове.
Мужчина замер с перекошенным лицом. Пламя зажигалки задрожало.
— Тихо-тихо-тихо, — свободной рукой Шилов выдернул из его «наплечки» «макарова», положил себе в карман плаща. — Кто еще с тобой, Леха?
— Ник… Никого.
— Мне терять нечего, дернешься — грохну. С кем тогда твоя жена станет лаяться? Понял?
— Я… Не…
Шилов сильнее вдавил ствол «беретты» в висок уэсбэшника.
— Понял, — выдохнул тот.
— Видишь щит? Спокойненько, без лишних движений, включаешь свет. И заходишь обратно. Все понял? Давай!
Уэсбэшник выполнил приказ, и потом медленно, с поднятыми руками, попятился в квартиру.
Шилов шел за ним, упираясь пистолетом в живот. Прошли в комнату. По пути Шилов проверил ванную, туалет, кухню. Как и ожидалось — никого. Но и Рыжего что-то не видно.
В комнате Шилов отобрал у Лехи наручники, усадил на стул, сковал за спиной руки.
— Рыжий! Рыжий! Кис-кис-кис! Рыжий! Где кот?
— Правду про тебя говорят, что ты псих, — напряженно сказал уэсбэшник, наблюдая, как Шилов осматривает квартиру.
— Где кот?
— Зажарил, блин! Откуда я знаю, где твой кот?
Шилов приставил «беретту» ко лбу Лехи:
— Дверь на лестницу держали открытой?
Желание шутить у Лехи пропало. Облизав губы, он извиняющимся тоном сказал:
— Ну, конечно. Люди ходили туда-сюда…
Шилов вышел на площадку, позвал кота там:
— Рыжий! Рыжий! — и уже хотел вернуться в квартиру, когда Рыжий, прыгая через ступени, сбежал с верхнего этажа.
Шилов подхватил его на руки:
— Рыжий, падла лохматая… Извини, забыл про тебя, замотался.
Кот требовательно мяукнул.
— Есть хочешь? Сейчас мы тебя накормим.
Шилов заглянул в холодильник: от кошачьей еды там осталась пустая тарелка. Он прошел в комнату, посмотрел на Леху:
— Где его колбаса?
Уэсбэшник попытался сделать непонимающее лицо, но не выдержал, стрельнул взглядом на стол. Среди груды книг, журналов и каких-то бумаг там стояло блюдце с колбасными шкурками и недоеденной коркой хлеба.
— Убью, крыса, — пообещал Шилов, чувствуя прилив такой злости, что потемнело в глазах.
Леха заерзал, пытаясь вместе со стулом отодвинуться от Романа.
Шилов медленно выдохнул. Хотел что-то сказать. Не сказал, покачал головой, пошел к выходу. На пороге комнаты остановился:
— Нашли что-нибудь?
— Где?
— В… Здесь нашли что-нибудь?
— Не, — Леха помотал головой. — Да мы и не искали особенно. Он же свой, мент!