Гранулированный снег меж пальцев. Трое склонили голову. Снег леденеет в ладони четвертого. Лавинообразующий снег!
— Этот снег самый опасный! — произносит Никифор.
— Господи! — Дара падает на колени, словно снег — это крупные кукурузные зерна, а она — наказанный ребенок.
— Туда!.. К остальным…
Только теперь трое поняли четвертого. Слова его словно доносятся из другого мира. Им нельзя не подчиниться.
Усталые, измученные молодые люди продолжают вслепую копать снег.
Дара остается с Суеверным. Взбешенная собственным бессилием, плача от гнева, она пытается расковырять толщу снега, сцементировавшего его ноги.
Правая ее рука, принявшая тепло из чужой перчатки, движется с удвоенной энергией.
Снег рвет плотную ткань. Ногти в крови.
Наэлектризованный ее упорством, юноша одолевает тяжкое оцепенение и медленно высвобождается из ледяных оков. Наконец!
Но бесчувственные ноги словно бы не принадлежат ему. Они отказываются подчиняться приказам мозга. Суеверный собирает всю свою волю, сгущает ее в одно желание: сделать шаг! И… остается на месте. Казалось, такой отчаянной внутренней силой он бы горы сдвинул, а ноги замерли.
— Сними ботинки и растирай! — приказывает Никифор Даре.
Но Суеверный уже знает! Он торопится, пока не забылось. Ползет, остервенело роется в снегу, словно там — способность двигаться!
— Сюда! Сюда! — Это Никифор нащупал что-то живое.
Все бросаются к нему, Суеверный ползет. Руки у всех ободраны. Суеверный зубами вгрызается в снег. Бережно, чтобы не поранить чью-то живую кожу.
Показалась едва дышащая грудь. В снегу — причудливая впадинка, след дыхания.
Вытаскивают общими усилиями. Снежный кокон. Стряхивают снег. Лицо — в гримасе невыносимой боли. Рука сломана, откинута назад. Их движения причиняют ему боль, он словно рождается на свет из утробы снега.
Андро. Боль заставляет его очнуться.
Тело его — скорчившийся вопль.
Вдох — и он пытается вглядеться вперед. Неужели взгляд его по инерции устремляется туда, где прежде очерчивались силуэты двух влюбленных?
Горазд и Зорка были совсем близко друг от друга. Теперь их нигде нет. Влюбленные словно бы слились с белыми вершинами, что устремляются к вечности, так же тесно припав друг к другу.
Муки ревности отступают перед телесной болью.
Но, возвращаясь в мир живых, он заново обретает и любовное страдание. И страдание телесное на этот раз отступает. Одна боль облегчает другую.
Если бы человек мог существовать лишь в одном измерении, жизнь его была бы невыносимой.
Перед глазами Андро — опустелый горизонт.
Возвращение к жизни пугает юношу. Он вдруг обнаруживает, как ему не хватает тех, двоих. В сущности, ведь не сама Зорка была ему нужна, а именно любовь, любовь тех двоих, Зорки и Горазда. Эта любовь влекла и мучила, была горячей болью и сладкой горечью, в ней было все, что не сбылось в его собственной судьбе.
Это был его горизонт: две почти слившиеся воедино фигуры, обменивающиеся едва уловимыми жестами взаимности. Может быть, в своем воображении он делал их куда более нежными, чем в действительности. Эта сопутствующая ему воплощенная взаимность наполняла живой жизнью его бытие. Нет больше тех влюбленных. Похолодало в мире. Мир без пульса.
Андро знобит. Он едва жив, рука сломана, но он приподымается, он ищет глазами, где могут быть те двое. Нечеловеческим усилием он движется туда, где думает найти их. Где-то там, на первом извиве. Одной рукой он, почти теряя сознание, копает снег.
— Не там, внизу! — окликает его Никифор.
В эти слепые миги задыхания Никифору удается собрать воедино все мужество уцелевших. Они силятся перекопать снег вокруг. Но это все равно что осушить замерзшее море.
— Лавина смяла нашу цепочку, будто губную гармонику! — Дара готова подчиняться всем приказаниям Никифора, лишь бы спасти хотя бы еще одного…
Неважно — кого. Неважно — какой ценой. Умереть от усталости, но вдохнуть живое дыхание хотя бы еще в одну грудь. Андро тащится вниз. Он что-то заметил или ему только показалось… Отчаянно размахивая здоровой рукой, он зовет на помощь. Все бегут к нему.
Словно нужно спасти саму любовь.
Они что-то нащупали. Шарф. Густая снежная вязка. Горазд отдал свой шарф Зорке, она быстро обвязала плотную, еще хранящую мужское тепло ткань вокруг шеи. Андро узнает шарф. Он задыхается, темно-вишневый цвет жжет его.
Андро поражен: уцелела ткань, а пронизавшей эту ткань человеческой нежности больше не существует. Существовала ли она, эта нежность, или Андро только воображал ее себе? Шерстяная ткань живет дольше человека, носившего ее…
Но один конец шарфа словно бы врос в снег. Посинелые ногти выкапывают другой конец, обмотанный вокруг чьей-то шеи. Мучительные раскопки. Оледенелый снежный шар. Каменный барельеф двух фигур. Двое обнялись, судорожно сплелись, их не отделить друг от друга. Ледяная лава сделала их объятие нерасторжимым.
Теперь Андро уверен: они были вместе, лавина не смогла разлучить их.
Суеверный ползет, волоча два обгорелых ствола — замерзшие ноги. Он не думает о себе. Он уже ни о чем не думает. Ногтями, зубами рвет снег. Палец за пальцем — открылась рука. Лиловая, окоченелая. Но, сам коченея, он продолжает высвобождать чужое окоченелое тело.
Случай тяжкий. Никаких признаков жизни. Никифор, Димо, Дара, Андро, Суеверный склонились над умирающим. Или над мертвым? Они снова ощущают свою силу. Снова — поочередно — искусственное дыхание. Переворачивают его вниз головой, как утопленника. Изо рта вытекает струйка воды — растаявший в легких снег. Снова — один за другим — припадают к его груди, дышат прямо в губы, вызывая ответное дыхание. Ниточка теплого пара из их посинелых, в кровь потрескавшихся губ вливается в его оледенелые губы и тонет, словно в землю уходит.
И надежда тает. Это Мерзляк. Чудес не бывает. Трое уже отчаялись. Только Суеверный, первым откопавший друга, сам с замерзшими ногами, не перестает бороться за его жизнь, как за свою собственную. Он ближе всего к этому умирающему — ведь половина и его тела мертва, умирающий принадлежит ему.
Он знает больше, чем другие. Он еще не забыл. Из солидарности Дара остается рядом с Суеверным, чтобы помочь. С материнской нежностью девушки, у которой еще нет ребенка и, может быть, никогда не будет, она склоняется над мертвым.
Новое растирание, они трясут мертвое тело, трут конечности, пытаясь восстановить кровообращение. Остальные снова присоединяются к их бесплодным усилиям. Снова по очереди дышат в оледенелые уста. Словно в уста смерти.
Наконец Дара опускает руки. Температура снега и лежащего на нем безжизненного тела совпадают.
— Надо по зрачкам… — Она раскрывает его глаза.
В глазницах — остекленелая, обесцвеченная ночь. Но они не оставляют мертвого. Они схватились за него, как утопающие — за соломинку, в надежде выбраться, выплыть на поверхность. Они растирают его вновь и вновь. Суеверный припадает весь к его телу, греет своим слабым теплом, изо всех сил дышит в губы. Он и сам разгорячился. Прерывистое от усталости дыхание вливается в мертвые губы. Смерть впитывает это дыхание. Измученный Суеверный лежит…
Лежат рядом мертвый и полуживой. В холодном воздухе возникает тончайшая струйка пара — дыхание мертвого. Может быть, это только кажется им от усталости, может быть, у них потемнело в глазах…
Снова склоняются над ним. Дышит!
На последнем круге ада, среди ужаса, мороза, изнурения, их внезапно озаряет огромное счастье, они и не подозревали, что бывает столько счастья!
Они преобразились. Они теперь другие. Ни тени страха, страдания, бессилия. Блаженство!
Оживленный широко раскрывает глаза. Он видит над собой лица друзей, кудрявые облачка их дыхания.
Неведомое прежде тепло разливается по его жилам, закаменевшее лицо расправляется. Грудь приподнимается, он дышит все глубже.
Всю жизнь он одолевал свой страх перед холодом, теперь его окружило истинное тепло дружбы, человеческой солидарности. Не чувствовать себя одиноким, заброшенным, словно камень в пропасти…
Ближе всего — лицо Суеверного. Изнуренное, оно светится, очищенное от малейших помыслов о своей судьбе, это лицо Друга. Кто еще видел такое лицо так близко?
Наверно, нужно пройти через неприступные горы, через холод и огонь, через саму смерть, чтобы достичь этого лица. Прекраснейшего из лиц человеческих.
Мерзляк и Суеверный. В глазах каждого из них — письмо отца, то, давнее. Покойный благословил их дружбу.
Не страшась уже ледяного ветра, не пытаясь спрятать голову в воротник. Мерзляк приподымается для последнего вдоха, подаренного ему дыханием друзей.
И падает мертвым. Легкие его разрывает снежная пыль, она заполнила их вплоть до альвеол, проникла в капилляры.
Он улыбается. И, познав самое большое тепло, уходит навстречу вечному холоду. Другие накачали его своим дыханием, на миг пробудили от смерти, чтобы он увидел свет, почувствовал, что умирает не одиноким и скованным, но свободным от ледяного гнета.
Друзья спокойно принимают его конец. Их совесть чиста. Они сделали все возможное и невозможное.
Они подарили ему мгновение жизни, мгновение тепла, мгновение полного человеческого счастья.
Этот миг будет их согревать до самого конца, где бы они ни были, что бы с ними не случилось.
Дыхание, влитое ими в мертвые губы друга, возвратится к ним многократно, их дыхание, оно оживит их, когда будет нечем дышать!
Воображение Деяна взбудоражено тревогой, он представляет себе все более страшные картины. А может быть, это они, умирающие, видят подобное в предсмертном сне.
Деян совершенно изнурен, но воображение его не останавливается. С командой спасателей он поднимается на вершину, чтобы оглядеться.
От горизонта до горизонта — белый ритм. Абсолютное безлюдие. Деян с биноклем еще военного времени исследует каждую впадину, каждый выступ. Наконец бинокль замер.