Мизинова уходит.
Ч е х о в. Пусть грядущие поколения достигнут счастия; но ведь должны же они спросить себя — во имя чего жили их предки, во имя чего мучились?!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
На сцене Ч е х о в и Г о р ь к и й.
Г о р ь к и й. Пользуюсь случаем объясниться вам в искренней горячей любви… выразить мой восторг перед удивительным талантом вашим. Эх, черт возьми, жму вашу руку — руку художника и сердечного, грустного человека, должно быть, да? Сколько дивных минут прожил я над вашими книгами, сколько плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу. Чувствую, что говорю ерунду, бессвязное и восторженное что-то, но это исходит от сердца. Мне сообщили, что вы выразили желание получить мои книжки?
Ч е х о в. Вчера на ночь читал вашу «Ярмарку в Голтве» — очень понравилось. В своих рассказах вы умны и чувствуете тонко и изящно. Единственный недостаток — нет сдержанности, нет грации, чувствуется излишество. Сколько вам лет?
Г о р ь к и й. Я самоучка, мне тридцать лет. До литературы я был бродягой. Не думаю, что я буду лучше, чем есть. И вообще я фигура малоинтересная. Вы, конечно, знаете о триумфе «Чайки»?! Вчера некто, тонкий знаток театра, рассказывал мне со слезами от волнения: сорок лет хожу в театр, но никогда еще не видал такой удивительной, еретически гениальной вещи, как «Чайка»… Мне ужасно хорошо и весело, и очень я вас люблю! Рад за успех «Чайки», за себя, что могу писать вам, и за вас — что вы есть! Желаю же вам здоровья, бодрости духа, веры в себя, и да здравствует жизнь! Рад я, что встретился с вами, страшно рад! Вы первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел. Я очень прошу вас не забывать обо мне.
Ч е х о в. Третьего дня я был у Толстого, он очень хвалил вас. Когда вы будете в Москве? В четверг идет «Чайка», закрытый спектакль для моей особы.
Г о р ь к и й. Приехать в Москву не могу. Начальство поднимет историю, и меня вышлют в Вологду или Вятку. Как гнусно — жить под надзором! Полицейский имеет право спрашивать вас обо всем, о чем захочет. Мне даже подумать больно, как, приехав в Москву, я пошел бы с вами смотреть «Чайку». Не приедете ли вы в Нижний?! Как здесь красиво теперь, как мощно разлилась река. Моя жена страшно любит вас. Мы встретим вас, как родного.
Чехов уходит.
Какой одинокий человек Чехов и как мало его понимают! Около него огромная толпа, а на печати у него вырезано: «Одинокому везде пустыня»! Он родился немного рано.
Горький уходит. Появляются К н и п п е р и Ч е х о в.
Чехов — в кресле — смотрит на Книппер в роли Аркадиной.
К н и п п е р (в роли Аркадиной). «Ты последняя страница моей жизни!.. Ты такой талантливый, умный, лучший из всех теперешних писателей, единственная надежда России… У тебя столько искренности, простоты, свежести, здорового юмора… Ты можешь одним штрихом передать главное, что характерно для лица или пейзажа, люди у тебя, как живые. Тебя нельзя читать без восторга!»
Чехов дает Книппер фотографию.
(Берет фотографию, читает.) «Книппер — многоуважаемой Ирине Николаевне Аркадиной — от автора «Чайки».
Ч е х о в. Последняя страница моей жизни. Великая артистка земли русской. Мы уже начинаем думать, что вы забыли о нас и вышли на Кавказе замуж. Автор забыт — о, как это ужасно, как жестоко, как вероломно!
К н и п п е р. А я-то думала, что писатель Чехов забыл об актрисе Книппер. Что вы поделываете? Что Мария Павловна?! Пописывает этюдики или ленится?! Прокатилась бы сюда, право, здесь хорошо, отсюда вместе поехали бы в Батум и Ялту.
Ч е х о в. Писатель Чехов не забыл актрисы Книппер. Мало того, ваше предложение поехать вместе из Батума в Ялту кажется ему очаровательным. Я поеду, но с условием, что вы не вскружите мне голову. Меня считают очень серьезным человеком, и мне не хотелось бы показаться таким же слабым, как все.
Книппер уходит. Появляется Г о р ь к и й с фотографией в руках.
Г о р ь к и й (читает надпись на фото). «Горькому — доктор Чехов». (Чехову.) Спасибо, доктор Чехов! Великолепная карточка. Часы получил и рад черт знает как! Мне хочется ходить по улицам и кричать — а знаете ли вы, черти, что мне Чехов часы подарил? Здесь публика возмущена смертью студента Ливена, сжегшего себя в тюрьме. Я знал его, знаю его мать-старушку. Огромная толпа шла за гробом и пела всю дорогу. К вам приеду, если кончится надзор за мной.
Ч е х о в. Одолевают чахоточные бедняки. Видеть их лица, когда они просят, и видеть их жалкие одеяла, когда они умирают, — это тяжело. Потеряешь всякий интерес к солнцу и к морю. Мы решили строить санаторий, я сочинил воззвание. Пропагандируйте его через нижегородские и самарские газеты, где у вас есть знакомства. Вы человек молодой, сильный, выносливый, я бы на вашем месте в Индию укатил, черт знает куда. Я бы еще два факультета окончил. Так обидно, что мне уже сорок лет, что у меня одышка и всякая дрянь, мешающая жить свободно. Хожу по набережной, точно заштатный поп.
Г о р ь к и й. В Индию я не поеду, а пешком по России — собираюсь. Вы пишете — «мне уже сорок лет». Вам только сорок лет! А какую уйму вы написали! И как написали! После вас все кажется грубым, написанным не пером, а поленом. Вы все лучше пишете, все сильнее, все красивее. Огромное вы делаете дело вашими маленькими рассказами, возбуждая в людях отвращение к сонной полумертвой жизни, черт бы ее побрал. Настало время нужды в героическом: все хотят возбуждающего, яркого. Всякий раз мне хочется наговорить вам чего-нибудь такого, от чего вам было бы и весело, и приятно, и легче жилось. По вечерам пью водку с малярами и пою с ними песни. Пение их изгоняет из сердца моего беспутного слезы, а вместе с ними и хандру.
Горький уходит.
Ч е х о в (с записной книжкой). Вы должны иметь приличных, хорошо одетых детей, а ваши дети должны иметь хорошие квартиры и детей, а их дети — тоже детей и хорошие квартиры, а для чего это — черт его знает!
Появляется К н и п п е р.
К н и п п е р. Вчера перед репетицией зашла к вашей сестре, видела Лику — пардон, что так называю, — и Левитана. Прислушивалась к перезвону в Страстном монастыре, думала о вас. В вашем кабинете уютно так, хорошо. Я абонировалась на угол дивана, прямо против вашего портрета, буду приходить и сидеть.
Ч е х о в. Я привык к вам, скучаю и не могу помириться с мыслью, что не увижу вас до весны. Будьте здоровы, веселы, счастливы, работайте, прыгайте, увлекайтесь и, если можно, не забывайте заштатного писателя, вашего усердного поклонника.
К н и п п е р. Помню, как я дрожала, когда мне прислали повестку, что на репетиции «Чайки» будет присутствовать «автор». А теперь сижу и пишу этому автору без страха и трепета, и, наоборот, как-то светло и хорошо на душе. Сегодня разбирали третий акт «Дяди Вани». Какая я буду Елена — сама не знаю. Я решила поискать. Вы не откажетесь мне помочь, милый писатель, правда?! (С ролью в руках.) «Милая моя, пойми, это талант! А ты знаешь, что значит талант? Смелость, свободная голова, широкий размах. Посадит деревцо, и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет, уже мерещится ему счастье человечества. Такие люди редки, их нужно любить!.. А я нудная, эпизодическое лицо… если вдуматься, то я очень, очень несчастна… Буду играть и плакать, плакать, как дура».
Пауза.
Ч е х о в. Страдания надо выражать так, как они выражаются в жизни, то есть не ногами и руками, а тоном, взглядом, не жестикуляцией, а грацией… Вы скажете: условия сцены… Никакие условия не допускают лжи.
К н и п п е р. Ах, писатель Чехов, если бы вы могли быть на первом представлении «Дяди Вани». Вот был бы праздник! Вы будете волноваться, конечно? Так и надо, волнуйтесь, волнуйтесь вместе с нами.
Ч е х о в. Буду ли я волноваться? Но ведь о том, что «Дядя Ваня» идет двадцать шестого, я узнал из вашего письма, только двадцать седьмого. Телеграммы стали приходить, когда я был уже в постели. Их мне передают по телефону. Я просыпался и бегал к телефону в потемках, босиком, озяб очень. Впервые мне не давала спать моя собственная слава. На другой день я положил у постели и туфли, и халат, но телеграмм уже не было. Как живете, как себя чувствуете?! Я здесь скучаю отчаянно. Днем работаю. Потом сажаю деревья, сад у меня будет необыкновенный. А к вечеру начинаю вопрошать себя: что делать, куда идти? Я переживаю теперь состояние пересаженного дерева, которое находится в колебании: приняться ему или начать сохнуть? Не забывайте меня, и да не угасает наша дружба, чтобы летом мы могли поехать еще куда-нибудь вместе.
Появляется М а р и я П а в л о в н а.
М а р и я П а в л о в н а. «Дядю Ваню» чем дальше играют, тем лучше. Даже жалеешь, что только четыре действия, можно было бы и десять таких с удовольствием прослушать. В среду компания затащила меня в литературный кружок. Масса знакомых, уютно и вкусно можно покушать. Много спрашивали про тебя и кланялись. В четверг будут читать твои рассказы. Лика бывает в кружке каждый день. Москва веселится вовсю! Уроков в гимназии еще не начинала — у нас дифтерит. Ольга Леонардовна ночевала у меня. Смеялись не переставая. Сейчас идем с ней смотреть французского трагика Мунэ Сюлли.
К н и п п е р. Привет писателю от актрисульки. Спала отлично, во сне была в Трансваале, прыгала по деревьям при электрическом свете. Меня поймали. Люблю бывать у вас. Сидим с Марией Павловной, как два студента, пьем чай и беседуем. Адье, знаменитость!
Книппер уходит.
Ч е х о в. Какая скука, какой гнет ложиться в девять часов, ложиться злым, с сознанием, что идти некуда, поговорить не с кем. Пианино и я — это два предмета в доме, недоумевающие, зачем нас здесь поставили, когда на нас некому играть.
М а р и я П а в л о в н а. Я была сейчас в Художественном театре, на репетиции. Мне сказали, что весной они приедут в Ялту, специально показать тебе твои пьесы. Твои именины я провела в Художественном театре — водила Лику на «Чайку». После спектакля были у меня Лика, Книппер, Левитан. Пили за здоровье дорогого писателя и академика.