— Курить будем в коридоре, — решил Евгений Иванович. — В этих вагонах отвратительная вентиляция… К черту теорию вероятности, — продолжал он, когда Наташа выскользнула из купе. — Три года не виделись — и нашли удивительно подходящее время и место.
— Эффектная зверюшка, — сказала Ольга Николаевна.
— А ты превосходно выглядишь, на сорок пять, не больше.
— Беру. Ты тоже не сдаешься, не начальник главка, а тренер по боксу. Не боксер, а тренер.
— Зверюшкой была только ты, — припомнил Евгений Иванович.
— Это меняет дело.
— Нет, не меняет. Но ты была отличной зверюшкой.
— Ты так говорил о своем любимом «паркере». Помнишь, сломалось перо, пришлось выбросить.
— Эх, ты, историк, ностальгия по прошлому расслабляет.
— В перерывах между раундами ты всегда расслаблялся.
— Это тоже в прошлом. Да и боксером я был посредственным, на мастера так и не вытянул. А Наташа и неподозревала, что ты еще вполне боеспособна. Это повышает мой кредит.
— А она знает, что я была отличной зверюшкой?
— Она много не знает. Но цену себе она знает хорошо. Пожалуй, даже слишком хорошо.
— А ты становишься сухарем. Кредит, цена, рентабельность…
— Сегодня это важнейшие вещи, старое и привычное приходится вырывать с корнем.
—Теперь я лучше понимаю, почему ты ушел.
— Брось демагогию, дорогая, историки тоже должны перестраиваться.
— Впрочем, ты всегда и во всеуслышание шутил, что я дорога тебе как память о молодости.
— Я вовсе не шутил, могу и сейчас повторить.
— Ну, если не шутил, тогда не повторяй. А ты помолодел — джинсы, куртка, кроссовки… В «Молодежном» одеваешься? По утрам «бой с тенью», а вечером дискотека?
— А зверюшка кусается — запрещенный прием.
— В нокдаун укусами не пошлешь, только кулаком… А вот и Наташа. — Ольга Николаевна встала, взяла сигареты и зажигалку, вышла.
— Не спится? — поинтересовался в тамбуре седоватый моряк с погонами капитана первого ранга.
— Спасибо, у меня есть зажигалка.
Моряк внимательно взглянул на нее, коротко склонил голову, ушел.
Я, кажется, сказала ему не то, подумала Ольга Николаевна. А, все равно, хорошо, что он ушел. Со мной что-то творится, странно, мне казалось, что я тоже умею держать удары… Она назвала его Женей — смешно, это при мне. При мне! Пусть бы договорились и перешли в другое купе… А номер два даже не стандарт, бери ступенькой выше… Нет, вряд ли перейдут, Женя никогда не был трусом. Если, конечно, продолжает играть первую скрипку. Когда мужчине пятьдесят четыре… через три недели пятьдесят пять — на пятерках покатится! — а зверюшка в два раза моложе, первую скрипку играть все труднее. Скоро тебе, друг мой, куда легче будет отчитываться перед министром, ох, каким строгим экзаменатором станет номер два! Впрочем, зверюшкой была только я, она, наверное, козочка или лапочка… Помолодел! Ему важнее карьеры помолодеть, чтобы экзамены сдавать. Ну, сегодня сдаст, завтра сведет на ничью, а послезавтра… Хотя это его заботы. Но — помолодел! На пользу козочка пошла, вдохновляет! Джинсы, прическа, выправка курсанта…
— Извините великодушно, — входя в тамбур, сказал моряк. — В поездке нравы упрощаются. Мне показалось, что вам нехорошо, не могу ли быть чем полезным? — С чего вы взяли?
— Слезы появляются либо от счастья, либо от печали.
— От лука тоже.
— На море привыкаешь идти на помощь, если даже не слышен SOS.
— Вам не спится и скучно?
— И то, и другое, и третье — грустновато. И вам, кажется, тоже.
— Я не готова продолжать разговор.
— Сейчас или вообще?
— Кто знает.
Оставшись одна, Ольга Николаевна вошла в туалет, взглянула в зеркало и вынула из кармана платочек. Да, за какой-то час сорокапятилетняя женщина здорово постарела, слезы украшают козочек, но совсем не к лицу зверюшке в отставке. Жаль, что ты, капитан, не Мастер, а я не Маргарита, а еще лучше, если б ты был Азазелло и принес золотую коробочку с кремом, пахнущим болотной тиной. Сейчас, сию минуту, я за такую коробочку весело и бездумно отдала бы все, чем владею, вместе с дипломом доктора наук в придачу. Завтра — не знаю, а сейчас, сию минуту, — весело и бездумно.
Ольга Николаевна сполоснула лицо, пожалела, что не взяла с собой сумочки с «боезапасом» (тушь, крем, помада, расческа) и пошла в купе. Евгений Иванович поднялся, размял сигарету.
— Раз уж так получилось, почему бы вам не познакомиться поближе.
— Мы давно знакомы, по телефону.
— Я сказал — поближе.
— Ты уверен, что Наташа в этом нуждается?
— Да, — проникновенно сказала Наташа, когда Евгений Иванович вышел. — Мне хотелось бы, чтобы вы знали: я привыкла относиться к вам с большим уважением, я слышала о вас только хорошее.
— Евгений Иванович всегда был джентльменом.
— О да, — подхватила Наташа. — Он самый тактичный, он и на работе если кого-нибудь обижает, то только за дело.
— Холстомера тоже обидели за дело — он одряхлел, и за этот проступок с него содрали шкуру.
— Я не совсем понимаю…
Ума среднего, заметила Ольга Николаевна, но красота всегда ценилась выше ума, всегда и во все времена. Ум и красота — это случается редко, чаще бог дарует женщине либо одно, либо другое. И глупо укорять мужчину за то, что молодость и красота вдохновляют его больше, чем ум и старость. Природу не обманешь, все мы рабы страстей, и стареющие мужчины, и женщины. Но больше шансов природа дала мужчине, В пятьдесят пять ему своего ума хватает, и женщина ему нужна не та, которая экспромтом прочитает лекцию о «птенцах гнезда Петрова» или о Лже-Дмитриях, а та, которая умеет красиво полулежать на тахте, извиваться в аэробике и выходить из одежды, как Афродита из морской пены. И все попытки поспорить с природой ни к чему хорошему не приводили, ибо ее законы писаны не людьми и редактированию не подлежат. Клеопатра потому и проиграла, что если для зрелого мужа Марка Антония она была совершенством, то для юного Октавиана Августа — стареющей кокеткой. Младое племя — оно всегда незнакомое, у него другое естество.
— Давайте выпьем, Наташа, за вашу удачу.
— Нет, спасибо, за вашу.
— Спасибо.
Чокнулись, выпили, две закадычные подружки. Чистые, правдивые, лживые глаза торжествующей победу козочки. Не заберись ты в мою постель — бог с тобой, опьяняйся взглядами, молодостью и надеждами. Странная вещь, унеси она мое пальто или сапожки, это считалось бы воровством. А украсть мужа освящается законом. Ну, не очень этично, даже в чьих-то глазах предосудительно, никто за это вслух не хвалит, но никто и не наказывает. Как шаловливого ребенка, который унес из гостей оловянного солдатика.
— Вы занимаетесь аэробикой?
— Да, — оживилась Наташа (не какой-то никому не известный Холстомер, предмет знакомый). — У нас есть видеокассеты, мы с Женей… с Евгением Иванычем вместе. И вы, конечно, тоже, у вас просто замечательная фигура, вы совсем молодая! Это не я, то есть я тоже, но это Евгений Иванович так считает, перепиши, мол, у Ольги Николаевны не только про пирожки, но и рецепт молодости!
Льстит козочка, завоевывает признательность, улыбнулась Ольга Николаевна. Совсем как студентка, которой смертельно не хочется схватить в зачетку пару. Да, ведь тебя тоже отдали в институт — изучать язык, негоже супруге начальника главка, а может, будущего министра оставаться стенографисткой, не престижно. Ты даже не догадываешься, девочка, как много я о тебе знаю, старые друзья заботливо докладывают, это доставляет им большое удовольствие — информировать брошенную. Странно, но я не чувствую к тебе ненависти, я просто пытаюсь понять, что, кроме физической близости, объединяет тебя с моим бывшим мужем. О чем он с тобой разговаривает, о модах на юбки? Об инструментальных ансамблях к Алле Пугачевой? Прошлого у вас нет, а будущее — оно не такое уж радужное, об этом позаботится природа, ты в этом убедишься, девочка. Ты преувеличиваешь, милая, — сказала Ольга Николаевна. — У нас, женщин, этот секрет прост и жесток: мы молоды, пока нас любят. А дальше — тишина, как сказано в очень хорошей пьесе, все позади.
— Только не у вас, — великодушно возразила Наташа. — Вы такая интересная женщина, профессор! Я была бы счастлива иметь такую старшую сестру, чтобы посоветоваться, излить душу.
А козочка хотя и немного примитивно, но умеет играть. Только, девочка, не надо в таких случаях делать слишком честные глаза, такого старого воробья, как я, на мякине не проведешь. Тебе, конечно, было бы приятно чуточку сблизиться с униженной и оскорбленной, оказывать ей мелкое покровительство («туфли по случаю продаются, как раз ваш размер, не хотите примерить?»), точно зная, что такое сближение и покровительство ничем тебе не повредят, наоборот, поднимут в глазах мужа. И обструкция со стороны старых знакомых мужа тогда бы кончилась, и в гости бы они приходили, солидные люди, а не твои сверстники, с которыми у Евгения Иваныча общего столько же, сколько у генерала с новобранцами. А если обласканная бывшая еще признает и закономерность своего поражения, поймет свое место, то твой муж вообще будет в восторге от твоего такта и доброты.
— Ты заблуждаешься, девочка, — почти ласково сказала Ольга Николаевна. — Я скорее гожусь тебе в мамы. Сколько лет твоей маме?
— Понимаю, — Наташа подобралась, напряглась, большие голубые глаза сузились до щелочек. — Вы, конечно, намекаете на то, что Евгений Иваныч мне в отцы годится. Я все время ожидала, когда вы это скажете, меня сто раз этим кололи, и Женю тоже, а он меня любит, любит, любит! Я виновата, что он меня любит? Я виновата, что молодая и красивая? Я…
— Ни в чем ты не виноват, котенок, — появляясь в дверях, сказал Евгений Иванович. — Разве что в том, что говоришь слишком громко. Поди остынь.
— А почему она намекает? — не унималась Наташа. — Пойдем вместе, не оставайся с ней, она меня ненавидит! Я не хочу, чтобы ты с ней оставался!
— Я тебе сказал — остынь. — Евгений Иванович протянул Наташе сигареты и зажигалку. — Ну? Иди… Итак, Леля, ваше знакомство не переросло в нежную дружбу, что и следовало доказать.