Весна сорок первого. Входит в наш класс директор, а за ним — мы так и приросли к своим партам — красавица девчонка, стройная, синеглазая, с пышными русыми волосами. Приросли, а дисциплина дисциплиной. Василия Матвеича побаивались не только мы, но и наши родители.
— Ишь, уставились, — усмехнулся директор, — что, хороша? (Новенькая зарделась.) Обалдели? Неужто влюбились? (Новенькая вспыхнула.) И правильно сделали, в ваши годы я бы обязательно влюбился. Через два года, когда вы, шпаргальщики, куряки и стеклобои, будете вылетать из гнезда, на выпускном вечере расскажу, как с первого взгляда влюбился в киноартистку Веру Холодную. Разрешаю напомнить. А теперь жестоко вас разочарую: перед вами Елизавета Львовна, которая будет вас, сорвиголов, учить русскому языку и литературе. Что, снова обалдели? Да я и сам, признаюсь, думал, что это ваша ровесница пришла поступать, а посмотрел документы — глаза на лоб: двадцать два года Елизавете Львовне, и она — слышите, усатики? — замужем и мать двух пацанят!
— Василий Матвеич… — с упреком сказала учительница.
— Теперь так, — весело продолжал директор. — Аникины воздвигнитесь! Как видите, Елизавета Львовна, эти братья-разбойники похожи друг на друга, как телеграфные столбы, и не раз были пойманы с поличным, когда выползали к доске один вместо другого. Но как минимум на неделю они обезоружены: у Андрея со вчерашнего дня фонарь на лбу, заработанный в драке… Подожди, подожди, а ты не Гришка? Черт, у кого из вас фонарь? (Общий смех.) Ладно, разберемся… Видели у меня дома саблю?
— Видели, — несколько голосов.
— С ней я воевал у Пархоменко, — удовлетворенно припомнил директор. — А что висит рядом с саблей?
— Нагайка, — несколько голосов.
— Точно. Так запишите, если кто-нибудь обидит Елизавету Львовну, всыплю этой самой нагайкой по… догадались?
Общий смех.
— Значит, догадались. Всыплю и папу попрошу, чтобы ремнем добавил, — директор подмигнул.
Общий смех.
— Приступайте, Елизавета Львовна, — директор пожал ей руку и торжественно вышел — высокий, крупноголовый, седой, с орденом Красного Знамени на стареньком френче.
Елизавета Львовна села за стол, взяла журнал, устроила перекличку и сказала:
— Я хочу вам рассказать, почему полюбила книги…
Всегда, когда иду к Елизавете Львовне, вижу перед собой эту сцену. Нам было тогда по четырнадцать-пятнадцать, влюбляться мы уже научились, но раскрытая директором тайна (двадцать два, почти что старуха!) остудила горячие головы. К тому же за учительницей после уроков частенько захаживал ее муж, богатырского роста военный со свирепым лицом; через несколько месяцев он погиб под Вязьмой…
Ладно, все это в прошлом, а нынче Елизавета Львовна — стройная сухонькая женщина под семьдесят, все еще красивая — для нас, на чьих глазах она старилась. И сегодня я шел не для воспоминаний и закатыванья глаз («ах, как давно это было, не правда ли?), а с весьма конкретным делом, я бы даже сказал — кляузным, с перспективой мордобоя. Помните двух пацанчиков, о которых говорил Василий Матвеич? В войну мы их всем классом помогали выращивать, особенно Птичка, которая дневала и ночевала у овдовевшей учительницы. Забавные были мальчишки, шустрые и прожорливые, как воробышки. Старшему, Юрику, уже скоро пятьдесят, младшенькому, Игоречку, сорок восемь — выросли ребятки, мало я их ремнем воспитывал, балбесов!
Мало, преступно мало и плохо воспитывал, не получился из меня Макаренко — милейшая Елизавета Львовна и сердобольная Птичка мешали на каждом шагу. Созрев, балбесы окончили институты, обзавелись семьями, квартирами и машинами, сделали примитивную карьеру — и оставили мамулю в покое? Черта с два! Время от времени я вдруг обнаруживал зияющие дыры на книжных полках, исчезновение старинного комода и прочее. А с неделю назад, зайдя, ахнул: на кухне — больничная тумбочка без дверки и два табурета, в комнате — опять же больничная коечка, покосившийся шкафчик, полка с книгами (это из тысячи томов всю жизнь собираемой библиотеки!), столик и два стула — все из того ассортимента, по которому свалка плачет.
— Привет, мама Горио! — от души сказал я. — Наконец-то вы избавились от мещанского уюта и, догадываюсь, от сберкнижки.
— Детям нужнее, — строго указала Елизавета Львовна, — я уже с ярмарки.
— Прошу прощения, свои фотографии они со стен не содрали… У-у, цыпочки! Юрик на велосипедике, Игоречек на горшочке… Монтеня-то хоть себе оставили? — Я порылся в полке, вытащил второй том. — Так, так, так … о родительской любви… нужно ли родителям: раз деваться в пользу любимых детишек… страница 431… читать?
— Я помню, — покорно сказала Елизавета Львовна. — Не надо, Гриша.
— Ну, мебель — бог с ней, американский посол все равно к вам в гости не придет. Но почему отдали библиотеку? — заорал я. — Полвека собирали по крохам! Ведь они ее толкнут букинистам!
— Внукам нужна дача.
— Ага, понятно. А ну-ка покажите сберкнижку!
Молчание.
— Тоже понятно. Выцыганили до копейки?
— Гриша, забудьте этот жуткий жаргон, вы же интеллигентный и начитанный человек.
— Я хам и осел, Елизавета Львовна! У меня рука чешется кое-кому врезать!
— Не клевещите на себя, Гриша, и не драматизируйте: у меня небольшие потребности и хорошая пенсия.
— И пустая квартира… — пробормотал я, и вдруг, озаренный внезапной догадкой, с доверчивостью деревенского простака спросил: — Как на сегодня с обменом?
— Пока еще не знаю, — столь же доверчиво ответила Елизавета Львовна. — Дети все заботы взяли на себя, ищут варианты.
— Добряки они у вас, — с умилением сказал я.
— Да, они хорошие дети.
— А где вы будете жить? — тихо зверея поинтересовался я.
— Думаю, что с Юриком. Хотя Игорь настаивает, чтобы его семье я тоже уделяла внимание.
Я хотел проорать, что жить она будет в приюте для престарелых, но вовремя сдержался, поскольку у меня созрел план будущих действий.
И вот я топал к Елизавете Львовне, так как получил разведданные, что дети нашли вариант и будут вместе с маклером у мамули в десять утра. Я топал на хорошем взводе, прикидывая, с чего начать: выбросить в окно маклера, а потом отлупить балбесов, или начать с балбесов, а уже потом кончать маклера? Решил действовать по обстановке. Притопал как раз вовремя, обе машины стояли у подъезда.
— Привет честной компании! — рявкнул я с порога, усаживаясь на табурет, с которого при моем появлении обеспокоенно вскочил Юрик. — Излагайте с самого начала.
И подмигнул маклеру, трухлявому мужичонке с такими честными глазами, что я под любое обеспечение не одолжил бы ему и гривенника.
— Кто это? — шепотом спросил трухлявый.
— Аникин! — Я вскочил с табурета, прохромал к маклеру и с чувством пожал ему руку, да так, что он взвыл — это я умею. — Елизавета Львовна, подтвердите, как говорил товарищ Бендер, мои полномочия.
— Григорий Антонович старый друг семьи, — сообщила Елизавета Львовна. — Он нам поможет, у него связи в исполкоме и большой житейский опыт.
Сыночки озадаченно посмотрели друг на друга и на маклера, глаза которого стали еще честнее. Такие я видел как-то в поезде у карточного шулера, за пять минут до того, как его начали бить. Проведя безмолвный обмен мнениями, эта троица пришла к выводу, что я здесь пятый и нужен им не больше, чем такая же по счету нога собаке.
— Но у нас строго конфиденциальный разговор, — возразил старшенький. — Дядя Гриша, при всем своем уважении…
— Вы же знаете, дядя Гриша, как мы вас любим, — сюсюкнул младшенький. Но у нас дело семейное, и мы…
— А в институты вас пробивать и стипендии вам вышибать — было не семейное дело? — рыкнул я. — А ваших щенков в детсады устраивать? А права на машины в милиции выручать? Не теряйте времени, мои золотые, у меня его мало, всего три часа. Пусть излагает этот гражданин, к которому я с первого взгляда начал испытывать полное доверие.
Трухлявый приосанился и взглядом подтвердил, что интуиция меня не подводит и он именно тот человек, к которому следует испытывать полное доверие. После чего изложил суть дела. Она заключалась в том, что ему удалось создать обменную цепочку из четырех звеньев, и если эту цепочку реализовать, то каждый из сыновей вместо двухкомнатной получит трехкомнатную квартиру — к всеобщей радости и ликованию. А раз все стороны на цепочку согласны, то остается лишь хором проскандировать «гип-гип-ура!».
— А квартиры-то хорошие? — поинтересовался я.
— Более чем! — заверил трухлявый. — Более чем! Дома кирпичные, кухни по восемь метров, комнаты изолированные, лифт, телефон — я лично такой удачи не припомню. — Он изобразил работу памяти и уверенно повторил: — Нет, не припомню.
— Ну тогда, — весело предложил я, — гип-гип…
— Ура! — подхватила троица.
— А вы, Елизавета Львовна, почему «ура» не кричите? — жизнерадостно спросил я.
— Мамуля согласна, — заторопился старшенький. — Ты ведь согласна, мамуля?
— Конечно, родной, раз так нужно… Тем более такой хороший вариант, — с живостью добавила она, — наконец-то у внуков будут отдельные комнаты. Да, это очень хорошо, очень…
Елизавета Львовна волновалась, на ее глазах выступили слезы, и черт бы меня разорвал, если это были слезы радости!
— Ну, раз хозяйка согласна, то дело в шляпе! — возвестил я. — Сварганили! Извините, гражданин, вы мне не представились, можно я буду по-дружески называть вас прохвостом?
Маклер негодующе подскочил на стуле.
— Дядя Гриша! — хором воскликнули сыночки.
— Гриша… — с упреком произнесла Елизавета Львовна. — Простите, Александр Александрович, Григорий Антонович бывает несколько эксцентричен.
— Это после контузии, Сан Саныч, — я примирительно хихикнул. — Скверная штука — контузия, кровь вдруг начинает бунтовать, и происходит смешение понятий, вот иногда и обидишь очень хорошего и бескорыстного прохво… извините великодушно! — человека вроде вас. Ведь вы бескорыстны, правда? Юрик! Игорь! Вам чертовски повезло, что вы встретили такого человека! Вы это понимаете? Однако вернемся к нашим баранам. Итак, Елизавета Львовна остается без квартиры. Так?