Следом за ним появилась мать Люс с огромным старым рюкзаком за спиной. Она скинула его и обняла меня. Все такая же худенькая и энергичная, теперь она носила короткую стрижку с ярко-рыжей челкой, свисающей набок; она была в джинсах и пестрой шерстяной куртке. Она прижалась ко мне, засмеялась и сказала, что я красавчик. Я вернул ей комплимент, и сделал это с легким сердцем, потому что она и правда выглядела сногсшибательно.
Мара ждала своей очереди, опустив на землю две кожаные сумки. На ней было модное пальто и сапоги. Меня поразила пышность ее шевелюры. Когда мы с ней встретились взглядами, она едва заметно тряхнула головой, словно говоря: «Нет, не могу поверить», нахмурила брови и улыбнулась мягкой и немного принужденной улыбкой. Я подошел к ней, и мы обнялись. Она произнесла два слога, из которых состоит мое имя, я – два слога, из которых состоит ее. Мне пришлось сдержаться, чтобы не поцеловать ее в губы, форму которых я мгновенно узнал. Будь мы с ней одни, я бы не сдержался. Она поразительным образом сохранила всю свою красоту. И от нее хорошо пахло.
Дабы избежать разочарования, я заранее приготовился к худшему. Я беспрестанно твердил себе, что найду ее неузнаваемой: или растолстевшей, плюнувшей на себя и вульгарной, или, наоборот, усохшей и костлявой, но все равно отталкивающей. Я внушал себе, что с ней должно произойти то же, что происходит с нашими детьми, когда из прелестных крошек они превращаются черт знает во что. Обычно говорят, что в подростковом возрасте дети меняются, но это неправда; они не меняются, они исчезают, уступая место совершенно другим созданиям. Мягкие волосики, пухлые щечки, ручки и ножки в умильных перетяжечках, их слепая к нам любовь – все это куда-то уходит. Уходит безвозвратно. То же самое будет и с Марой, говорил я себе. Та, которую ты любил – и любишь до сих пор, – существует только в твоей памяти, признай это. Но сейчас передо мной оказалась самая настоящая Мара. Я обнимал ее – не в воображении, а в реальности, – но единственное, что я сумел ей сказать, было: «Как я рад тебя видеть». Она ответила, что тоже рада меня видеть.
На протяжении минувших сорока лет я сотни раз мечтал о ней, и мои фантазии развивались по одному и тому же сценарию. Она с другим, но она его не любит (как она может любить кого-то кроме меня?). Она украдкой бросает на меня взгляд, полный страстного желания. Менялись только декорации и обстоятельства.
Иногда мы встречались в окружении других людей, например на каком-нибудь коктейле. Нам приходилось делать вид, что мы не знакомы, но нас как магнитом тянуло друг к другу, и мы без конца незаметно косились друг на друга. Потом возникал некто, решивший представить нас друг другу. Мы пожимали друг другу руки как два чужака, и в этом заключался дополнительный комизм ситуации, действовавший на нас возбуждающе. Мы с тайным наслаждением разыгрывали перед публикой свое якобы первое знакомство.
Иногда мы сталкивались в парке. Она шла под руку с каким-то противным типом и, миновав меня, оборачивалась через плечо, чтобы бросить на меня беглый взгляд.
В другой раз я сидел на скамейке – все в том же парке, – а она шла мимо все с тем же типом. Они шагали медленно, как будто прогуливаясь, и она долго не смотрела в мою сторону, и я уже подумал, что она так меня и не увидит. Но в последний момент наши взгляды скрестились, и между нами как будто проскочила искра. Она ушла, а я остался сидеть словно оглушенный.
Довольно часто местом действия становился вокзал. Она заходила в вагон и прощалась с людьми, явившимися ее проводить. Я стоял в сторонке и наблюдал, как она машет им рукой, шлет воздушные поцелуи и дежурные улыбки. Но в тот миг, когда поезд трогался, она вдруг грустнела и упиралась взглядом в меня, продолжая машинально складывать пальцы для воздушного поцелуя.
Иногда ей удавалось обмануть своего стража, и тогда мы устраивали свидание в каком-нибудь случайном месте. Мы занимались запретной любовью (разумеется, она проверяла, тщательно ли закрыта дверь), после чего она быстро уходила. Порой у нее не получалось вырваться, и мы оба переживали жестокое разочарование. В нашей общей фрустрации было что-то лихорадочное, близкое к отчаянию.
И вот я смотрел на нее. Время смяло морщинами ее шею и понаставило пятен у нее на руках – против этого мы бессильны. Еще оно добавило ей немножко плоти – на щеках, в груди, в бедрах, на попе. Но оно не тронуло ее губы и глаза и ничуть не ослабило тройной эффект (ожог, ласка, затопление), который они всегда на меня производили. На меня накатило ощущение, что я перенесся в собственную мечту, – за тем исключением, что здесь не было того отвратительного мужика.
Жан все это время стоял позади, и я чуть было не забыл с ним поздороваться. В конце концов он сам ко мне подошел и насмешливо сказал: «Ты в норме? Смотри, не грохнись в обморок». После этого он меня стиснул.
Люс окликнула одного из пассажиров и попросила нас сфотографировать. Мы выстроились шеренгой перед паромом, полуобняв друг друга за плечи. Наши руки как будто двигались сами собой, норовя погладить соседа. Я стоял между Лурсом и Марой. Даже незнакомец, который нас снимал, не остался равнодушным и, возвращая Люс фотоаппарат, сказал:
– До чего приятно на вас смотреть!
– Ну что, двинули? – спросил Лурс. – Где там наше палаццо?
Они загрузили сумки и чемоданы в багажник и на крышу такси. Водитель завел мотор. Я сколько мог катил за ними на велосипеде, подбадриваемый их веселыми криками, но вскоре безнадежно отстал. Я крутил педали как ненормальный, словно вернулся в свои четырнадцать лет. На крутом повороте меня занесло, и я чуть не свалился с велосипеда. Старый месье Пак стоял возле своей калитки. Я радостно помахал ему рукой – он в ответ соизволил чуть заметно кивнуть головой. Полагаю, он лишний раз убедился, что парижские писатели только и умеют, что валять дурака.
Пока я ставил рыбу в духовку, они распределились, кто где будет спать, и вернулись в гостиную, но не с пустыми руками. На столе появились фуа-гра, дыня, испанский хамон… и, разумеется, выпивка, в основном хорошее вино. Ни тени неловкости или смущения, чего я так опасался, между нами не возникло, скорее наоборот. Мы шутили над животиком, который отрастил Лурс; над побелевшей шевелюрой Жана; над моими очками.
– А теперь больной вопрос! – провозгласила Люс. – Кто из вас успел стать дедом или бабкой?
Руки подняли все. Что еще способно объединить людей надежнее, чем разговор о внуках? Все полезли за бумажниками, чтобы продемонстрировать остальным фотографии своих Жюлей, Лол и прочих Матео; каждый настаивал, что его отпрыски – самые красивые. Внимательней всех к ним приглядывалась Люс, не намеренная спускать ничьи недостатки, даже крошечные.
– Он же косит одним глазом! – с веселым негодованием восклицала она. – Интересно, чем его родители кормят? Такой маленький, а уже такой жирный! – И тут же, без перехода, добавила: – Ну, у меня внуков нет, потому что нет детей, но своего мужа я вам покажу!
Все захлопали в ладоши. Мое виски и привезенное Лурсом из Шаранты пино подогрели атмосферу даже быстрее, чем предполагалось. Люс порылась у себя в сумочке и достала снимок. Мы дружно склонились над карточкой.
– Это у нас в саду, возле дома, – уточнила Люс.
Ее мужа звали Катрин. На фото она стояла в бикини и поливала себя из садового шланга.
– О! – не удержался Жан. – Лично мне твой муж очень нравится.
– Но-но! – одернула его Люс и пнула кулаком в живот.
Она хотела, чтобы между нами с самого начала установилась полная ясность, хотя для всех остальных время личных признаний придет позже. В тот первый вечер мы не задавались вопросами типа «Кем мы стали» или «Как мы распорядились своей жизнью». Мы интересовались друг у друга: «А что делает такой-то?» – и без конца спрашивали: «А ты помнишь, как мы?…» Никогда не думал, что подобная болтовня может принести столько радости. Мы не забыли никого и ничего: ни папашу Пифагора, ни нашу революцию, ни Германию, ни наши вечеринки – как неудачные, так и чересчур удачные. Мы перебивали друг друга, спорили по поводу самой точной версии давних событий и хохотали как безумные. К двум часам ночи у нас от смеха заболели челюсти, и мы разошлись по своим комнатам, опьяненные восторгом, воспоминаниями и вином.
Мара ночевала на первом этаже, как и я. Наши спальни разделял небольшой коридор и общая ванная комната. Я сознавал, что согласился спать внизу не столько ради того, чтобы оставить друзьям более удобные спальни второго этажа, сколько в надежде, что моей соседкой будет Мара и весь первый этаж окажется нашим.
– Я первая займу ванную, хорошо? – спросила она. – Потом я тебе постучу.
Я не возражал. Через десять минут она и правда постучала ко мне и сказала, что путь свободен. Я вышел из своей комнаты. Дверь ее спальни была закрыта. Из-за нее не доносилось ни единого звука. В ванной витал аромат ее духов.
Так завершился первый день нашей встречи.
20Слишком медленная езда. Золототысячник. Теория руки. Сожаления
В восемь утра я вышел на кухню и обнаружил, что Люс и Лурс разгружают посудомоечную машину. Лурс был босиком и в шортах, как накануне, Люс – в пижаме. Лурс держал в руках две тарелки, Люс – чашки. Они стояли не двигаясь и разговаривали тихими голосами, как люди, чья непринужденная беседа неожиданно приняла серьезный оборот. Я пожал Лурсу руку и обнял Люс.
– Лурс только что сказал мне, – сообщила она, – что у него три дочери, но старшая покончила с собой. Ты про это знал?
Я не знал – ни про число дочерей, ни про самоубийство одной из них. Я вообще ничего не знал о жизни Лурса. Тот молча кивнул и повернулся к шкафу, чтобы убрать тарелки. Я сказал, что всей душой ему сочувствую.
– А можно я расскажу Сильверу про права? – спросила у него Люс.
Лурс снова кивнул. Она объяснила, что его дочери Валентине было всего восемнадцать и что у нее развилась депрессия из-за того, что она провалила экзамен на получение водительских прав.