Еще я узнал, что Люс и Мара прочитали все – или почти все – написанные мной книги. Люс сделала это за три месяца, после того, как мы созвонились и договорились о встрече. Она сказала, что «наверстывала упущенное, чтобы не выглядеть дурой». Еще она сказала, что сразу узнала меня в моих персонажах, даже когда я заставлял их действовать в самых невероятных ситуациях; по ее выражению, это было записано у меня на «жестком диске». К моему величайшему удивлению, Мара внимательно следила за моими литературными успехами с самого начала. Она вспомнила одну страницу, которая особенно ее тронула: «В последнем романе, помнишь, там, где ты рассуждаешь о ветре?» Она призналась, что переписала эту страницу и выучила ее наизусть. «Хочешь, расскажу?» Я не хотел.
Лурс не читал ничего. Он вообще не читал романов, но пообещал, что исправится. С какого я советую ему начать?
Жан в этой игре не участвовал. Разумеется, он читал все, написанное мной, включая неопубликованные рукописи. С ним у меня одна проблема: ему нравится все, что я пишу, даже если написано плохо. Он всегда любил шутить по поводу моей двойной жизни – реальной и воображаемой. Пару раз он даже предостерегал меня, призывая не путать одну и другую, потому что я рискую не справиться с этой гремучей смесью.
Вечером мы отправились ужинать в ту же блинную, куда я ходил в первый вечер. Хозяйка узнала меня и одарила дружеской улыбкой. Наверное, испытала облегчение, увидев, что я не только жив-здоров, но еще и успел завести компанию.
Дома Люс сообщила нам, что поет в хоре. Она привезла с собой диск с записями. Не желаем ли мы потратить две минуты, чтобы послушать? Конечно, мы желали.
– Там кантаты Баха, – пояснила она. – Одна знакомая записала во время концерта в Безансоне. Не обращайте внимания на посторонние шумы: там то стулья двигают, то кашляют…
Мы устроились в гостиной, и она вставила в проигрыватель диск. Мы ожидали услышать скромное любительское пение, но – вот сюрприз! – были поражены красотой слаженных женских и мужских голосов, мелодичных и мощных. «Erfreut euch, ihr Herzen!» – выводили хористы, что означает: «Возрадуйтесь, сердца!» О да, мы возрадовались, еще как! Мы возрадовались тому, что сидим вместе, в кои-то веки молча, и наслаждаемся волшебной музыкой, возвышающей душу. Аллилуйя!
– Хватит? – спросила Люс, когда мы прослушали две кантаты.
– Нет! – воскликнули мы в четыре голоса. – Оставь! Это великолепно!
Мы дослушали запись до конца – она длилась почти час. Мы встречались взглядами, воспаряли в эмпиреи и возвращались на землю. Иногда мы улыбались. Жан уснул в кресле, и мы тихо посмеялись – он спал с открытым ртом. Мара сидела в той же позе, что накануне. Теперь она была в джинсах и молочно-белом свитере.
Это был наш последний вечер.
Среди ночи я проснулся и пошел в туалет. Я старался производить как можно меньше шума, но, когда вышел из ванной, увидел в коридорчике неподвижно стоящую Мару. Она была в пижаме – бежевых шортах и майке в тон. Черные волосы рассыпались у нее по плечам. Она походила на воительницу, готовую защищать родовое гнездо. Ноги у нее были по-прежнему очень красивые, разве что над коленками появились чуть заметные складочки.
– Это ты ко мне стучал? – спросила она.
– Нет, я к тебе не стучал.
Она нахмурила брови:
– Странно. Я слышала, как кто-то три раза постучал ко мне в дверь.
– Клянусь тебе, это не я.
Я был в трусах и футболке. Она покосилась на меня с подозрительностью – похоже, решила, что я вру, и вру крайне неубедительно.
– Ладно, спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Я с полсекунды изучал ее босые ноги на кафельной плитке, после чего медленно поднял глаза на ее взлохмаченную шевелюру, по пути скользнув взглядом по слегка выпирающему животу и груди, угадывающейся под тканью пижамы.
– Не желаешь посмотреть, как я устроилась? – явно забавляясь моим смущением, спросила она.
– Посмотреть, как ты устроилась? С удовольствием.
Я пошел за ней в ее спальню.
– Вот шкаф, – голосом экскурсовода сказала она.
Я с подчеркнутым вниманием уставился на шкаф.
– А это стол.
Я воззрился на указанный ею предмет мебели: вот чудеса, это действительно стол. И признался, что это открытие заставило меня о-стол-бенеть. Я был горд собой: даже Жан не сказал бы лучше.
– А это стул.
Не найдя слов возражения, я просто кивнул.
– А это, полагаю, окно?
– Именно, – согласилась она. – Тонко подмечено.
Мы немного помолчали.
– А это что такое? Видимо, ночник?
– Он самый. Я накрыла его полотенцем, потому что в нем слишком яркая лампочка.
– Ловко, ловко… А это? Случайно, не кровать?
– Да, Сильвер, это кровать. Но она слишком мягкая, и я сняла матрас. Вот он, на полу.
Мы снова помолчали. Потом я сделал к ней два шага, обнял ее, но не слишком крепко, и вдохнул аромат ее волос. Она положила ладони мне на спину, на лопатки, и мы на какое-то время замерли в этой позе. Я старался сполна насладиться своими ощущениями, в первую очередь обонятельными и осязательными, сконцентрироваться на них, оставаясь спокойным. Она прижалась ко мне грудью.
Я слегка отстранился и поцеловал ее в губы, в вертикальные складочки, делящие их пополам.
– Я не поцеловал тебя там, на пристани. Из-за ребят.
Она засмеялась.
– Ты не изменилась, – сказал я.
– Перестань, – сказала она, опустила голову мне на плечо и тоже меня поцеловала. И тут произошло событие, про которое я всегда думал, что оно принадлежит сфере воображаемого, чистой фантазии; я не сомневался, что умру, но этого никогда не случится, а именно: я, Сильвер Бенуа, мужского пола, нахожусь в спальне Мары Хинц, женского пола (и еще какого!); мы только что обменялись поцелуем; она нежно отстранилась от меня и… закрыла дверь. Она закрыла эту чертову дверь!
Законные супруги занимаются любовью попросту, в своей постели, в отличие от любовников, готовых уединяться в поезде, в лесу, под мостом, в любом месте, включая брошенный на пол матрас. Мы опустились на него – постель еще хранила ее тепло, – и я спросил Мару, уверена ли она, что мы поступаем правильно. Она ответила, что не знает.
– Подожди, – добавила она. – Я приготовила для тебя маленький подарок.
Она встала и достала что-то из одной из двух своих сумок. Это был диск в простом конверте без всякой надписи. Она сунула его в проигрыватель, стоящий тут же, на полу. Снова легла рядом со мной, протянула руку и нажала кнопку. Некоторое время было тихо, но вскоре раздались звуки фортепиано, вслед за которым вступили ударные и голос Гари Брукера запел: «We skipped the light fandango-o-o…» Как будто невидимая рука сжала мне внутренности. Я понял, что машина времени существует: нескольких аккордов хватило, чтобы перенести нас на сорок лет назад. Это не было просто воспоминанием – мы на самом деле вернулись в то давнее состояние. Мы снова очутились в комнате Мары в доме Хинцев в Лувера, на их большой ферме без единой цесарки. Нам по шестнадцать лет, мы – две неприкаянных души, мы ищем и находим друг друга. Наши тела сражаются с собой между да и нет. Впоследствии я часто слушал эту песню и каждый раз испытывал ровно те же чувства, но сейчас, когда Мара была рядом и я держал ее руки в своих руках, сожаления усилились десятикратно. Мы тихо подпевали – слова мы знали наизусть: «…turned cartwheels ‘cross the floor… I was feeling kind of seasick…» – пока песня не кончилась. В глазах у нас стояли слезы.
– Если бы остальные нас видели!
– Остальные спят. Забудь о них.
На том же диске у нее были записаны и другие композиции: «Nights in White Satin» группы Moody Blues, битловская «All You Need Is Love», «Days of Pearly Spenser» Дэвида Макуильямса и кое-что еще. Они сменяли одна другую, и мы пели вместе с исполнителями. Мы помнили все тексты, каждую ноту каждой мелодии, каждую паузу. В нашей памяти ожило все – почти каждое слово, сказанное друг другу в тот или иной день, в том или ином месте, в тех или иных обстоятельствах: в школьном коридоре, во дворе, в «Глобусе»… Мы заново переживали все, что тогда делали и что чувствовали.
– Помнишь, ты как-то приехала ко мне на велосипеде…
– Ты работал в курятнике.
– Да. Ты застала меня врасплох, и мне было ужасно стыдно.
– Знаю. Я поняла.
– Ты ведь из-за этого перестала со мной встречаться?
Она помотала головой:
– Нет, Сильвер. Я перестала с тобой встречаться потому, что я тебя боялась. Я тогда сказала тебе правду. Я от тебя сбежала.
– А Лурс? Его ты не боялась?
– Нет. По сравнению с тобой он был совсем не страшный.
Она засмеялась. Я заставил себя улыбнуться. Часы показывали четыре утра. Из-под прикрытого полотенцем ночника на нас падал слабый свет. Мне стало холодно, и я пошел к себе взять свитер.
Когда я вернулся, меня встретил исполненный отчаяния стон Демиса Руссоса: «Rain and tea-ea-ea-rs». Мы с Марой расхохотались. Я огляделся – нет ли поблизости барной стойки, за которой торчит вечная Танлетта. Нет, мы были одни. «I need an answer of love oooohhh…» Мы продолжали смеяться, но нас захлестнуло волной ностальгии.
– Если б ты только знала, Мара, как я тебя любил.
– Я знала, Сильвер. Ты же мне говорил. В тот последний день ты сказал мне: «Я влюблен в тебя как ненормальный». Я этого не забыла. И должна признаться, что…
Она заплакала. Ее прекрасное лицо исказила гримаса, и она спрятала его в ладонях. Я нежно их погладил. Прошло несколько минут, и она отняла руки от лица и улыбнулась мне:
– Прости. – Глаза у нее припухли и покраснели. Сейчас они не столько обжигали, сколько грозили затоплением. – Я должна тебе признаться… – она подхватила собственную незаконченную фразу, – что потом никто и никогда не говорил мне ничего подобного. Тогда я этого не понимала. Я думала, что это – обычное дело, чтобы тебе говорили такие вещи. Но это совсем не обычное дело. Я слишком поздно это поняла. Никто никогда не говорил мне: «Я влюблен в тебя как ненормальный». Это самые лучшие слова, какие я слышала в своей жизни, Сильвер. Я всю жизнь ждала, что кто-нибудь мне их скажет. Мне многое говорили, но никогда ничего подобного. Никогда и никто не говорил, что влюблен в меня как ненормальный. Никогда.