– А Лурс?
– Лурс вообще ничего не говорил. Лурс – это гора. А горы не умеют разговаривать. Когда я его бросила, он сказал только, что «немного расстроен».
Мы засмеялись. Она сунула руку под подушку, достала носовой платок, высморкалась и еще всплакнула. Я спросил ее, счастлива ли она. Она сказала, что не понимает вопроса.
– А то, что ты сказала позавчера? Ты просто так это ляпнула? На самом деле ты не жалеешь, что не вышла замуж на меня?
– Ну да, просто ляпнула. Вернее, отчасти ляпнула. Возможно, мне действительно надо было выйти замуж за тебя. Я не знаю. Откуда мне знать? Мы понятия не имеем, как сложилась бы наша жизнь. Зато сейчас все хорошо. Все прекрасно. Ты согласен?
Я не слишком убедительно кивнул и попросил еще раз поставить «Rain and Tears».
– Но ты хоть немножко меня любила?
– Да. Но по сравнению с тобой… В тебе бушевала настоящая буря. Не представляю себе, что ты во мне находил.
– Что нахожу.
– Что?
– Не «находил», а «нахожу».
– Перестань, Сильвер. Мне шестьдесят два года.
– Мадам, вам ни за что не дашь ваших лет.
– Перестань, ну пожалуйста.
Я объяснил ей, что причиной всему были ее глаза, и напомнил ей тот день, когда она попросила у меня ластик, смертельно ранив меня своим прямым взглядом. У меня в жизни, сказал я, было два события: первое случилось, когда я родился, а второе – когда на уроке математики она повернулась ко мне и пронзила меня взглядом своих черных глаз. В этом я ей поклялся. И добавил, что любил ее безумной любовью. Она снова заплакала, а потом выключила лампу и сказала: «Иди ко мне».
Я прикасался к ее сегодняшней коже, ища в ней память о том, какой она была раньше; я прислушивался к ее сегодняшнему дыханию, угадывая в нем ее прежнее дыхание; я находил ее и снова терял… То же самое происходило с ней. Мы исследовали друг друга, ласкали друг друга, сливались друг с другом, и нас почти не смущало, что наши тела стали немного дряблыми и кое-где покрылись складками и морщинами. Наши руки не чувствовали никаких ограничений – мы вообще не чувствовали никаких ограничений. Иногда на несколько волшебных мгновений мы становились собой прежними, наше прошлое оживало в настоящем, и время теряло над нами власть.
Я вернулся к себе незадолго до рассвета. Мне меньше всего хотелось, чтобы остальные увидели, как я выхожу из комнаты Мары. Дом спал. В узком коридорчике между двумя нашими спальнями стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь стуком дождевых капель по оконным карнизам второго этажа, но и он звучал все глуше, пока не смолк совсем.
Так завершился четвертый день нашей встречи.
23Плакат. Трубный глас. Жан. Диетический ужин
Восхитительная неловкость: вы сидите за завтраком в компании, и среди ваших сотрапезников есть женщина, с которой вы провели последнюю ночь, но это должно остаться тайной.
Меня не покидало ощущение, что, несмотря на все наши усилия, мы с Марой выглядим так, словно держим перед собой шестиметровый плакат с надписью «Мы только что переспали». Стоило нам встретиться взглядом, и у нас над головами как будто раздавался трубный глас. Как только остальные ничего не замечали?
Лурс, Люс и Мара уезжали сегодня, на пятичасовом пароме. Жан согласился остаться со мной до завтра. Я собирался задержаться еще на день, до субботы.
Трое отъезжающих навели порядок у себя в спальнях, сложили вещи и для очистки совести даже приняли участие в уборке на кухне и в гостиной. Потом мы сели на велосипеды и покатили в Ламполь, сдать два велика, взятые напрокат. Вернулись мы пешком. Во время этой долгой прогулки мы чувствовали себя как наутро после бурной вечеринки: что-то вроде похмелья, хотя пьянки не было. Что-то неуловимо изменилось: возбуждение утихло, появилась усталость, окрашенная легкой грустью. В разговорах все чаще повисали паузы. Мара шла впереди рядом с Лурсом; они толкали один велосипед. Я видел их только со спины. О чем они болтали? Я шагал сзади, между Жаном и Люс – единственной из нас, кто сохранил живость и компанейский дух. Она рассказывала нам, как они с подругой ремонтировали свою ферму, когда у них прохудилась крыша. Она с таким правдоподобием изобразила симфонию капель и струек воды, падавших в пустые и в полные ведра сначала звонко, а потом со все более глухим и низким звуком, что мы как будто перенеслись в их дом и вместе с ними слушали эту ночную музыку. Мне очень понравилась эта история, и я испытал к Люс теплую благодарность, потому что самому мне сказать было нечего. Мне вообще не терпелось остаться наедине с Жаном – я знал, что с ним можно молчать часами, не чувствуя ни малейшей неловкости.
В полдень мы доели остатки, выпили последнюю бутылку красного вина и в последний раз сварили себе кофе. Люс с Марой вышли на террасу покурить. В два часа приехало такси. Мы загрузили в машину багаж, пристроив сверху велосипед, на котором я намеревался вернуться домой. Жан сказал, что не поедет провожать ребят в порт, потому что не любит прощаний. Он по очереди коротко обнял Мару и Люс и чуть дольше сжимал в объятиях Лурса. Все наперебой говорили, что надо снова увидеться – раньше, чем через еще сорок лет. Мы сели в такси. Длинноногий Лурс занял место рядом с водителем, я устроился сзади вместе с Люс и Марой. Мы обернулись, чтобы помахать Жану, и обнаружили, что он уже ушел в дом.
Я вернулся час спустя. Жан, накрывшись пледом, спал на том самом диване, на котором я в первый вечер мысленно путешествовал в прошлое и пытался вообразить, как пройдет наша встреча. Вот она и прошла – или почти прошла. Я принялся убирать со стола, стараясь не шуметь, когда раздался голос Жана:
– Уехали?
– Я думал, ты спишь.
– Я дремал.
– Да, уехали. Просили еще раз сказать тебе спасибо. Люс расплакалась. Видел бы ты, какое представление они мне устроили! Выстроились на палубе, Лурс посередке, девочки по бокам, и долго-долго мне махали…
Я прошел в гостиную, чтобы показать ему, как они мне махали. Он, не поднимая головы, взглянул на меня и через силу улыбнулся. Я вернулся на кухню.
– Я тоже хочу сказать тебе спасибо, Жан. Надо было намного раньше это организовать. Хотя… Может, как раз наоборот… Может, оно и к лучшему, что мы встретились только сейчас. Особенно хорошо, что ни один из них меня не разочаровал. Честно говоря, я побаивался, что кто-нибудь все испортит.
– Кто именно?
– Не знаю. Вдруг Лурс стал бы слишком респектабельным? Вдруг оказалось бы, что Мара омещанилась, а Люс окончательно свихнулась? Но все они были на высоте. Они превзошли самые смелые мои ожидания. Красивая история! Все герои положительные, никаких предательств, никакого сведения счетов, никаких конфликтов! В романе такой сюжет не прокатил бы. Ты меня слушаешь?
– Слушаю, слушаю.
– Мне кажется, что Лурс больше всех изменился к лучшему. Не такой неуязвимый, не такой неприступный… Наверное, в юности я воспринимал его слишком серьезно. А Люс вообще супер! Я думаю, она доживет до ста лет и умрет молодой. И какая веселая! Мне страшно понравилось, как она изображала, как вода капает в ведро.
– А Мара?
– Что – Мара?
– Как она тебе показалась?
– Она показалась мне прекрасной.
– Подойди.
– Что?
– Подойди ко мне.
Я вытер руки кухонным полотенцем и приблизился к нему. Я был уверен, что ночью он видел нас – или слышал, – и приготовился защищаться. Разумеется, то, что мы сделали, было не совсем по-товарищески по отношению к остальным, это я признавал – и радовался, что все случилось в последнюю ночь, иначе наша встреча обернулась бы полным провалом.
– Сядь.
Я плюхнулся в кресло – то самое, в котором по вечерам сидела Мара.
– Можешь поставить диск, который оставила Люс? Он должен быть в проигрывателе.
Я встал, включил музыку, убавил звук и вернулся в кресло. Я собирался объяснить ему, что у нас с Марой все произошло неожиданно, что ночью мы случайно столкнулись в коридоре и дальнейшее от нас уже не зависело. Мы повели себя как два юнца на каникулах за границей. Понимаешь, Жан? Как два юнца, которые встретились в три часа ночи, опьяненные сознанием полной свободы. Кто способен побороть в себе это чувство? Еще я собирался сказать ему, что мечтал об этом больше сорока лет. Не две недели, а сорок с лишним лет! Если бы мне пришлось ждать еще сорок лет, я стал бы столетним старцем. Конечно, я выгляжу моложаво и вообще в хорошей форме, но…
– Я болен.
– Что?
– Я болен.
Стоило ему произнести эти два слова, как я испытал секундное головокружение, нечто вроде легкого помутнения сознания, какое возникает при получении некоторых известий. За всю жизнь мы получаем их всего три или четыре раза, но забыть их невозможно. Мы помним, кто их нам принес, где, при каких обстоятельствах, в котором часу. Мы помним звуки голоса, сообщившего нам: «С вашим сыном случилось несчастье», «Я от тебя ухожу», «Ваша мать скончалась»… Я с первого дня знал, что Жан болен. Не заметить этого было нельзя. Он похудел, стал быстро уставать, его волосы потеряли блеск, а в лице появилась землистая бледность. Я ни о чем его не спрашивал, потому что боялся, что мой вопрос столкнет меня с реальностью. Трое остальных не видели Жана много лет и не могли заметить разницы. Если подумать, его плохое состояние бросалось в глаза: он пять раз засыпал на диване в гостиной, дважды отказался идти с нами на прогулку, хотя никакое колено у него не болело. Наверняка в ящике ночного столика у него припрятано с килограмм таблеток, которые он глотал втихаря, чтобы нас не тревожить.
– Что за болезнь?
– Серьезная болезнь. Гадская.
– То есть?
– У меня рак поджелудочной.
– Давно?
– Неизвестно. Но это он и есть.
– Будет операция?
– Нет. Резать поздно. Мне назначили химиотерапию. Сейчас как раз перерыв между двумя курсами. Вот я и решил воспользоваться моментом. – Он показал мне на небольшой бугорок у себя под рубашкой. – Я хожу с катетером под ключицей.