пересекла вместе с русской группой границу ночью и, видимо, даже не спала прошлую ночь, как не спала и вся вверенная ей русская группа, она приехала сюда прямо из России и прямо из своего грязного автобуса пришла в музей, подумал я, по крайней мере так выглядела переводчица и вся группа. Русская группа закрыла мне обзор, я не видел обтянутой бархатом скамьи в зале Бордоне, поэтому не знал, вернулся ли уже Регер обратно или все еще отсутствовал. Зал Себастьяно, где я оказался прижатым к стене, проветривается в музее хуже других, и надо же было такому случиться, подумал я, чтобы русская группа прижала меня именно в зале Себастьяно и чтобы это были именно люди, пропахшие чесноком, потом и сыростью. Я всегда ненавидел скопление людей, всю жизнь старался избегать их, никогда не ходил на какие-либо собрания из-за своей нелюбви к толпе, которую не любит и Регер; больше всего на свете я ненавижу толпу, людскую массу, мне всегда кажется, будто она меня раздавит. Еще ребенком я ненавидел людскую массу, избегал толпы, людских скоплений, этой концентрации подлости, глупости илжи. Насколько мы должны любить отдельного человека, думал я, настолько нам ненавистна масса. Эта русская группа была, конечно, не первой, которую я видел в Художственно-историческом музее и которая, так сказать, покусилась на меня, прижала к стене; в последнее время русских групп здесь стало много, похоже даже, что теперь их больше, чем итальянцев. Русские и итальянцы приходят в Художественно-исторический музей группами, а вот англичане не появляются группами, они всегда бывают только поодиночке, и французы бывают только поодиночке. В иные дни русские экскурсоводы и экскурсоводки едва ли не соперничают с итальянскими, как бы состязаясь в том, кто кого перекричит, а Художественно-исторический музей превращается в сумасшедший дом. Обычно это происходит по субботам, то есть в тот день, когда мы оба, Регер и я, не ходим в Художественно-исторический музей; нынче же мы пришли сюда в субботний день, но это исключение из правила, ибо по субботам в музей лучше не ходить, хотя по субботам, так же как по воскресеньям, вход сюда бесплатный. Лучше уж заплатить двадцать шиллингов за билет, сказал однажды Регер, зато мне не придется сталкиваться с этими кошмарными экскурсионными группами. Столкновение с экскурсионными группами — это наказание Господне, сказал Регер, нет ничего ужаснее их. А теперь он как бы сам обрушил на себя сию кару, потому что сам назначил нашу встречу в Художественно-историческом музее на субботу, подумал я и спросил себя, для какой цели? Однако не мог ответить на собственный вопрос. Конечно, мне хотелось бы знать, что Иррзиглер дважды шепнул Регеру на ухо, причем если в первый раз Регер, судя по всему, остался сообщению равнодушен, то во второй раз он тотчас встал со скамьи и вышел из зала Бордоне. Иррзиглер говорит при каждом удобном случае, что занимает ответственную должность, это весьма трогательно, и чем чаще он повторяет свои слова, тем трогательнее они звучат. Когда Иррзиглер замечает появление Регера, следует легкий поклон, кивок головой, однако когда Иррзиглер видит меня, то ничего подобного не происходит. Иррзиглер уже трижды получал от Регера долгосрочный кредит на обстановку квартиры, причем кредит оказывался безвозвратным. Кроме того, Регер не раз дарил Иррзиглеру свою одежду, в том числе первоклассные, хотя и слегка поношенные костюмы из высококачественного твида (недаром Регер сказал мне однажды: дескать, все, что он носит, изготовлено на Гебридах). Но у Иррзиглера практически нет возможности надевать дорогие регеровские костюмы, поскольку почти всю неделю он ходит в Xудожественно-исторический музей в служебной форме, остается только понедельник, однако весь этот день он не снимает рабочего комбинезона, так как на понедельник накапливается множество домашних работ. Иррзиглер все делает сам. Он сам малярничает, столярничает, сам орудует молотком и дрелью, даже сам выполняет сварку. Восемьдесят процентов австрийцев проводит свое свободное время в рабочих комбинезонах, утверждает Регер, даже субботы и воскресенья большинство австрийцев проводит в комбинезонах, малярничая, орудуя молотком или даже занимаясь сварочными работами. Для австрийцев досуг становится, собственно, paбочим временем, говорит Регер. Многие австрийцы не знают, чем занять свой досуг, а потому заполняют его тупой работой. Всю неделю они просиживают за письменными столами или простаивают за станками, зато по субботам и воскресеньям они облачаются в рабочий комбинезон, чтобы допустим, побелить собственную квартиру, прибить что-нибудь на чердаке или же вымыть cобственную машину. Иррзиглер и является таким вполне типичным австрийцем, поскольку бургенландцы вообще самые типичные австрийцы. Лишь единожды за неделю бургенландец часа надва, самое большее — на два с половиной надевает свой выходной костюм, чтобы пойти в церковь, остальное время отдано рабочему комбинезону, говорит Регер, и так всю жизнь. Бургенландец целую неделю трудится, спит мало, но крепко, а по воскресным и праздничным дням он, надев выходной костюм, идет в церковь, дабы воздать хвалу Господу, после чего опять меняет выходной костюм на рабочий комбинезон. Даже в современном индустриальном обществе бургенландец остается прирожденным крестьянином; проработай он на заводе хоть десятки лет, бургенландец все равно останется таким же крестьянином, каким были его предки; бургенландцу навеки суждено быть крестьянином, говорит Регер. Уж сколько лет прожил Иррзиглер в Вене, а в нем до сих пор жива крестьянская натура, говорит Регер. Между прочим, крестьянину всегда шел мундир. По словам Регера, крестьянин от века либо оставался крестьянином, либо надевал форму. Если в семье бывало несколько сыновей, то кто-то из них продолжал крестьянствовать, а кто- то надевал либо военную форму, либо чиновничий мундир, либо католическую сутану, так уж повелось исстари. Бургенландец либо остается крестьянином, либо надевает ту или иную форму; если же он не может сделать ни того ни другого, он неминуемо гибнет, говорит Регер. Для вышедших из крестьянского сословия веками существовало единственное прибежище, коим служил мундир, говорит Регер. Иррзиглер и сам считает, что ему сильно повезло, ибо должность смотрителя в Художественно-историческом музее оказывается вакантной не чаще одного раза за несколько лет, а именно когда кто-либо из прежних смотрителей уходит на пенсию или умирает. Бургенландцев охотно берут музейными смотрителями, Иррзиглер затрудняется объяснить причину, однако несомненен тот факт, что большинство смотрителей венских музеев родом из Бургенланда. Возможно, дело в том, сказал однажды Иррзиглер, что бургенландцы слывут людьми честными, скромными, впрочем, одновременно и довольно глупыми. А еще, по его словам, бургенландцам удалось до сих пор сохранить ровный характер. Глядя на то, как обстоят дела в полиции, Иррзиглер рад, что полиция не взяла его к себе. Когда-то он, дескать, подумывал уйти в монастырь, где тоже дают бесплатную одежду, тем более что монастырям сейчас необходимо свежее пополнение, однако там он остался бы мирянином, бельцом, которые лишь ишачат, как он выразился, на монахов и священников, ведущих роскошную жизнь за счет послушных и безропотных бельцов. Ему, дескать, пришлось бы колоть дрова, задавать свиньям корм, горбатиться летом под палящим солнцем на прополке капустных грядок, зимой расчищать лопатой сугробы на монастырских дорожках. Бельцы, живущие при монастырях, — несчастные люди, а Иррзиглеру вовсе бы не хотелось сделаться таковым. Родители желали, чтобы я пошел в монастырь, сказал Иррзиглер, меня бы туда сразу приняли, меня уже ждали в одном тирольском монастыре. Жизнь у бельца хуже, чем у арестанта, сказал Иррзиглер. По его словам, монахи и священники живут в монастырях припеваючи, а бельцы прислуживают им, словно рабы. Там, дескать, до сих пор сохранилось средневековое рабство, бельцам даже улыбаться не позволяют, а кормят только объедками. Не хочется, мол, гнуть спину на зажравшихся богословов или, как он их называет, богоизвращенцев, которые роскошествуют в монастырях, по этому он вовремя одумался, сказал Иррзиглер. Однажды Регер пригласил Иррзиглера и его семью в парк Пратер, это произошло уже в ту пору, когда жена Регера была прикована к постели. Он, Регер, никогда не умел обращаться с детьми, не любил бывать с ними, особенно в то время, когда работал над чем-нибудь серьезным, короче говоря, тогдашнее приглашение семье Иррзиглера посетить Пратер было, по словам Регера, чистейшей авантюрой, которая оправдывалась лишь тем, что его, Регера, длительное время, буквально несколько лет, томило чувство, будто он остается перед Иррзиглером в долгу — ведь я действительно пользуюсь в Художественно-историческом музее привилегиями, на которые не имею ни малейшего права, сказал он мне однажды, я часами просиживаю на скамье в зале Бордоне, размышляю или даже читаю рукописи и книги, я занимаю скамью в зале Бордоне, хотя она предназначена для обычных посетителей музея, а не для меня одного, особенно если учесть, что я пользуюсь ею больше тридцати лет. Я прихожу через день в расчете на то, что Иррзиглер предоставит мне скамью в зале Бордоне, хотя не могу этого требовать, ибо там бывает много людей, они желают присесть и отдохнуть, что оказывается невозможным, поскольку скамья в зале Бордоне уже занята мною, сказал Регер. Скамья в зале Бордоне сделалась важным условием для моей работы, опять сказал вчера Регер, она для меня даже важнее, чем столик в Амбассадоре, хотя и этот столик идеальное место для размышлений, но все же скамья в зале Бордоне мне нравится больше, здесь мысль работает напряженней, чем в Амбассадоре, где мысль, конечно, тоже работает, ибо она у меня, как вы знаете, работает всегда и везде, даже во сне, но здесь мне думается лучше, поэтому и прихожу размышлять именно на скамье в зале Бордоне. Я бываю здесь через день и сижу на скамье в зале Бордоне, сказал Регер, причем если бы я сидел на этой скамье ежедневно, а не через день, то нарушилось бы что-то чем я очень дорожу, я же ничем не дорожу так сильно, как своими размышлениями; я мыслю, следовательно — я существую; я существую, следовательно — я мыслю, сказал Регер, поэтому я прихожу через день сюда, сажусь на скамью в зале Бордоне и просиживаю на ней по крайней мере часа три-четыре, но ведь это означает, что на целых три, четыре, а иногда даже на пять часов я занимаю скамью только для себя, поэтому никто другой не может отдохнуть на ней. Усталые посетители музея, которые доходят до зала Бордоне, совершенно выбившись из сил, хотят отдохнуть; для них, конечно, плохо, что скамья оказывается занятой, но я ничем не могу им помочь, ибо еще дома, едва проснувшись, я мечтаю только о том, как бы поскорее занять свое место в зале Бордоне, иначе я готов впасть в отчаяние; если бы у меня не было этой скамьи, я стал бы самым несчастным человеком на свете, сказал Регер. Вот уже больше тридцати лет Иррзиглер всегда резервирует эту скамью именно для меня, сказал Регер, лишь однажды, придя сюда, я увидел, что скамья в зале Бордоне уже занята неким англичанином в бриджах, которого никак не удалось уговорить освободить мое место, не помогли ни настойчивые обращения Иррзиглера, ни моя личная просьба, все оказалось напрасным, англичанин оставался сидеть, не обращая внимания ни на Иррзиглера, ни на меня, сказал Регер. Он, дескать, приехал специально из Англии, точнее из Уэльса, в венский Художественно-исторический музей, чтобы посмотреть на