н и костюма от фирмы Книце. Она долго колебалась между фирмой Браун и фирмой Книце, но в конце концов решила не покупать ни пальто от фирмы Браун, ни костюм от фирмы Книце, а вместо этого пойти в Художественно-исторический музей, где до тех пор была лишь однажды, в раннем детстве, ее водил туда отец, очень тонко разбиравшийся в искусстве. Иррзиглер вполне сознает теперь свою роль свата. Я часто думаю, что было бы, если бы Иррзиглер привел тогда в зал Бордоне другую женщину, сказал Регер, совсем другую, повторил он, например, англичанку или француженку, нет, это невозможно вообразить, сказал он. Вы сидите несчастный, охваченный отчаянием, лишенный всяческой способности помыслить о жизни здраво, к вам подсаживают незнакомку, потом вы на ней женитесь и оказываетесь спасены. Миллионы будущих супругов познакомились на скамейке, сказал Регер, трудно себе представить более избитое и пошлое клише, однако именно ему я обязан моим спасением, ибо без моей жены я не смог бы жить дальше, сегодня это стало мне яснее, чем когда бы то ни было. Я годами сидел на той скамье, погруженный в свое отчаяние, и вдруг пришло спасение. Таким образом, именно Иррзиглера я должен благодарить за это, ибо без Иррзиглера меня бы уже давно не было на свете, сказал Регер в тот самый момент, когда Иррзиглер как раз заглянул из зала Себастьяно в зал Бордоне. К полудню Художественно-исторический музей обычно пустеет, вот и сегодня народу осталось уже немного, в так называемом итальянском отделе кроме нас никого не было. Иррзиглер шагнул из зала Себастьяно в зал Бордоне, будто предоставляя Регеру возможность изъявить какое-либо желание, но желаний у Регера не оказалось, поэтому Иррзиглер тотчас отступил назад в зал Себастьяно, он действительно попятился спиной из зала Бордоне в зал Себастьяно. По словам Регера, Иррзиглер ближе ему, чем любой, даже самый близкий родственник; с этим человеком меня связывают гораздо более прочные узы, нежели с родственниками, сказал он. Наши отношения постоянно сохраняли идеальное равновесие, сказал Регер, это идеальное равновесие поддерживалось на протяжении десятилетий. Иррзиглер всегда чувствовал себя под моею защитой, хотя он вряд ли сумеет объяснить, чем бы я мог его защитить, и, наоборот, я в свою очередь также всегда чувствовал себя под защитой Иррзиглера, хотя, конечно, тоже не знаю, в чем состоит эта защита, сказал Регер. Я связан с Иррзиглером идеальным образом, ибо наша связь обусловлена идеальной дистанцией. Разумеется, Иррзиглер ничего по сути обо мне не знает, промолвил Регер, да и бессмысленно сообщать ему больше, чем нужно; ведь наши взаимоотношения идеальны именно потому, что и я о нем, в сущности, ничего не знаю, сказал Регер; мне известны о нем лишь самые общие, самые банальные сведения, ему также известны обо мне лишь банальности. Нельзя чересчур глубоко лезть в душу к человеку, с которым у вас сложились идеальные взаимоотношения, иначе эти взаимоотношения будут разрушены, сказал Регер. Здесь, в музее, тон задает Иррзиглер, и я от него целиком завишу; если он, например, сегодня скажет: прошу вас, господин Регер, с нынешнего дня больше не садиться на эту скамью, то я ничего не смогу поделать, сказал Регер, ибо только сумасшедший будет больше тридцати лет ходить сюда, в Художественно-исторический музей, и часами сидеть на скамье в зале Бордоне. Вряд ли Иррзиглер докладывал своему начальству, что я вот уже больше тридцати лет каждый второй день прихожу в Художественно-исторический музей и занимаю эту скамью, даже наверняка не докладывал, уж настолько-то я его знаю, хотя ему доподлинно известно, что он не вправе утаивать от дирекции подобные обстоятельства. Ведь такого чудака, как я, быстренько упрячут в дом умалишенных, то есть отправят прямиком в Штайнхоф, едва узнают, что такой-то человек больше тридцати лет приходит через день в Художественно-исторический музей и занимает скамью в зале Бордоне. Для психиатров я стал бы находкой, сказал Регер. Для того, чтобы попасть в дом умалишенных, совершенно не обязательно больше тридцати лет ходить через день в Художественно-исторический музей и занимать скамью перед Седобородым стариком Тинторетто; вполне достаточно обнаружить подобную привычку на протяжении всего двух или трех недель, у меня же эта привычка держится десятилетиями, сказал Регер. Я не отказался от своей привычки и после женитьбы, напротив, присутствие моей жены даже упрочило эту привычку приходить через день в Художественно-исторический музей и сидеть там на скамье в зале Бордоне. Для психиатров я стал бы не просто находкой, а настоящим кладом, однако психиатры не заполучат меня ни в качестве находки, ни тем более в качестве клада, сказал Регер. В психиатрических лечебницах пребывают тысячи так называемых душевнобольных, которым далеко до моего сумасшествия. Ведь в психиатрических лечебницах содержат людей, которые просто не подняли руку, когда должны были поднять, или назвали черным то, что другие называют белым, сказал он. Однако я не умалишенный, во мне просто необычайно развита сила привычки, хотя и несколько странной привычки, которая заключается в том, что больше тридцати лет я прихожу через день в Художественно-исторический музей и сажусь на скамью в зале Бордоне. Если поначалу эта привычка ужасала мою жену, то потом она смирилась с ней, а в последние годы она даже говорила, что сама заразилась этой привычкой и ей нравится ходить со мной в Художественно-исторический музей, где мы садимся на скамью в зале Бордоне перед Седобородым стариком Тинторетто, сказал Регер. Мне действительно представляется, что Художественно-исторический музей остался для меня единственным прибежищем, сказал Регер; я прихожу к Старым мастерам, и только Старые мастера дают мне силы жить дальше, хотя я давным-давно возненавидел их, больше всего на свете мне ненавистны Старые мастера Художественно-исторического музея и вообще Старые мастера, все Старые мастера, как бы их ни звали и какие бы картины они ни создали, сказал Регер, а все-таки именно они дают мне силы жить дальше. Поэтому, когда я бреду по городу, то думаю, что этот город стал мне противен, даже не только наш город, но и весь мир, следовательно и все человечество, ибо нынешний мир и нынешнее человечество стали ужасны, а потому и противны такому человеку, как я. Видите ли, дорогой Атцбахер, если человек живет разумом, вроде меня, и если он живет сердцем, вроде меня, то весь нынешний мир и все нынешнее человечество становятся ему противны. В нынешнем мире и среди нынешних людей я не нахожу истинных, близких мне ценностей, сказал Регер. Нынешний миг слишком туп, и нынешнее человечество слишком тупо. Мир и человечество погрязли в такой тупости, что человеку вроде меня она уже нестерпима; с нынешним человечеством и нынешним миром человек вроде меня попросту не может ужиться, сказал он. Нынешний мир и нынешнее человечество пали слишком низко, сказал Регер; современный мир и современное человечество достигли невиданного уровня преступности, неслыханной жестокости и зверств, поэтому мне не ужиться и дня с этим миром и этим человечеством. Никто из самых прозорливых мыслителей прошлого не предполагал, что историческое развитие придет к такому упадку, к такому идиотизму, этого не смогли предвидеть ни Шопенгауэр, ни Ницше, ни тем более Монтень, сказал Регер; что же касается величайших, всемирно уважаемых писателей и поэтов, то их наихудшие пророчества относительно культурного упадка меркнут по сравнению с нынешней реальностью. Даже Достоевский, один из величайших провидцев, описал наше будущее так, что сегодня эта идиллия способна вызвать лишь улыбку; у Дидро также получилась идиллия, и даже ад, придуманный Достоевским, оказывается безобиден по сравнению с той жутью, в которой мы сейчас пребываем — от одной лишь мысли о ней мурашки бегут по спине; то же самое можно сказать об аде, которым нас пугал Дидро. У Достоевского было свое русское, восточное мировоззрение, однако он не сумел предвосхитить реального ада, точно так же как этого не смог сделать его западный оппонент Дидро. Мир и человечество переживают реальный ад, подобного которому не бывало на протяжении всей мировой и человеческой истории, это действительно так, сказал Регер. Ад, предсказанный великими писателями, — это безобидная и идилличнейшая идиллия по сравнению с тем адом, где мы сегодня живем, сказал Регер. Кругом подлость и злоба, ложь и предательство, сказал Регер, таким бессовестным и коварным, как ныне, человечество никогда не бывало. Оглянитесь по сторонам, обойдите хоть целый свет, всюду та же злоба и подлость, предательство и лицемерие, ничего, кроме злобы и подлости, обмана и лицемерия. Выйдите на улицу, если вы вообще рискнете это сделать, вы не увидите там ничего, кроме подлости, злобы и лицемерия. Сделав лишь шаг из дома, вы сразу же столкнетесь с подлостью и бесстыдством, лицемерием и злобой, сказал Регер. Мы сознаем, что на свете нет страны более изолгавшейся, лицемерной и злобной, чем наша, но стоит выйти или хотя бы выглянуть за ее пределы, как мы убедимся, что и там тон задают все та же злоба, та же ложь, то же лицемерие и та же подлость. У нас отвратительное правительство, хуже него и представить себе нельзя, мы сами каждодневно твердим о его лживости, злонамеренности, подлости и одновременно глупости, однако стоит лишь оглянуться вокруг, чтобы убедиться, что правительства других стран не менее лживы, злонамеренны, подлы и глупы, сказал Регер. Впрочем, другие страны нас не касаются, нам приходится жить в своей, тем тяжелее изо дня в день сознавать, что мы совершенно беспомощны перед нашим подлым, лживым, злонамеренным и ко всему прочему ужасно глупым правительством. Мы повседневно ощущаем это, а потому не можем отделаться от навязчивой мысли о том, что наши судьбы вершит лицемерное, подлое и невообразимо глупое правительство, сказал Регер; к тому же, по нашему мнению, изменить ничего нельзя, и мы действительно ничего не можем изменить, поэтому так ужасно сознание собственного бессилия, с которым мы взираем на то, как наше правительство становится день ото дня еще лживее и еще подлее, а постепенно мы привыкаем к своей роли бессильного наблюдателя за тем, как наше правительство делается все подлее и гнуснее. Впрочем, изолгалось и исподличалось не только правительство, ибо парламент ничуть не лучше, а порою мне кажется, что парламент изолгался и исподличался даже больше правительства, таким образом, в этой стране лживой и подлой оказывается вся государственная система, а также пресса и вообще вся культура, решительно все; недаром в этой стране десятилетиями правят ложь и ханжество, подлость и пошлость, сказал Регер. Эта страна и впрямь переживает глубочайший упадок, вскоре она утратит последние ценности, всякую цель и окончательно испустит дух. Добавьте к этому несущуюся отовсюду тошнотворную демократическую болтовню! Стоит лишь выйти из дома, как нужно закрыть себе глаза, зажать себе уши и нос, чтобы выжить в этой стране, где уже давно общественно опасным стало само государство, сказал Регер. Изо дня в день у нас творится такое, что не веришь собственным глазам и собственным ушам, изо дня в день все бол