любимцем именно потому, что он интереснее прочих европейцев, но вместе с тем он и опаснее всех остальных. Видимо, австриец вообще самый опасный человек, он опаснее немца, опаснее любого другого европейца, а уж в политическом отношении австриец поистине опаснее всех, история убедительно это доказала — ведь австрийцы не раз приносили беду Европе да и всему миру. Поэтому каким бы интересным и оригинальным ни казался австриец, он всегда либо отъявленный нацист, либо закоснелый католик, и его ни в коем случае нельзя допускать к политическому кормилу власти, ибо австриец, дорвавшись до кормила власти, непременно пустит всех на дно. Тут Регер вновь пожаловался на бессонную ночь и на душевное беспокойство, вызванное непрекращающимися политическими скандалами. С самого раннего утра меня томила нынче одна мысль, сказал он: сегодня ты встретишь в Художественно-историческом музее Атцбахера, чтобы сделать ему одно предложение, хотя знаешь сам, что оно безумно, однако оно все-таки состоится. Это смешно и ужасно, сказал Регер. В течение двух месяцев после смерти жены Регер не покидал своей квартиры на Зингерштрассе, целых года после смерти жены он никого не хотел видеть. Все это время его обслуживала экономка, грубая и страшная женщина; за полгода он ни разу не побывал в Художественно-историческом музее, куда прежде десятилетиями ходил с женой через день. Экономка готовила ему еду, стирала, но относилась к своим обязанностям, как не раз повторял Регер, с удручающей халатностью, не запуская, впрочем, хозяйство Регера окончательно. Когда человек внезапно остается совсем один, то он быстро опускается, сказал Регер; по его словам, первые месяцы он не ел ничего, кроме манки, так как из-за плохих зубов не мог разжевать ни мяса, ни овощей. Квартира на Зингерштрассе затихла и опустела, так охарактеризовал ее Регер, когда я впервые после смерти жены встретил его в Амбассадоре, исхудавшего и бледного; он почти все время молчал, опираясь на свою трость, развязанные шнурки ботинок волочились по полу, из-под брючин выглядывали теплые кальсоны. Когда теряешь самого близкого человека, то не хочется жить дальше, сказал он тогда в Амбассадоре, но надо продолжать жить, раз уж нам не хватает мужества для самоубийства; мы обещаем у открытой могилы любимого человека, что вскоре отправимся следом, но проходит полгода, а мы все еще живы, потому что победил страх, сказал Регер тогда в Амбассадоре. По тогдашним словам Регера, его жене исполнилось восемьдесят семь лет, но она вполне могла бы прожить больше ста лет, если бы не упала на улице. В ее смерти повинны муниципалитет Вены, австрийское правительство и католическая церковь сказал тогда Регер; если бы муниципалитет Beны, который отвечает за состояние улиц, распорядился бы посыпать песком тротуары на подходах к Художественно-историческому музею, моя жена не поскользнулась бы; если бы Художественно-исторический музей, который принадлежит государству и подотчетен правительству, вызвал бы «скорую помощь» сразу, а не спустя полчаса, то моя жена не оказалась бы лишь через час в принадлежащей католической церкви Больнице братьев милосердия, где хирурги запороли операцию, сказал Регер тогда в Амбассадоре. Муниципалитет Вены, австрийское правительство и католическая церковь виновны в смерти моей жены, сказал Регер тогда в Амбассадоре, и я вспомнил об этих его словах, сидя рядом с ним на скамье в зале Бордоне. Муниципалитет Вены не отдал распоряжение посыпать песком тротуары, несмотря на гололедицу, Художественно-исторический музей вызвал «скорую помощь» только после настойчивых, повторных требований, хирурги из Больницы братьев милосердия запороли операцию, а в результате — моя жена умерла, сказал Регер тогда в Амбассадоре. Вы теряете самого близкого и самого любимого человека только из-за того, что муниципалитет Вены проявил беспечность, австрийское правительство виновно в преступном неоказании помощи, а католическая церковь попустительствует профессиональной неграмотности. Вы потеряли самого необходимого вам человека только потому, что городские и государственные власти, а также католические власти безразличны к судьбам людей, сказал Регер тогда в Амбассадоре. Умер человек, с которым вы прожили душа в душу почти сорок лет, прожили в любви и взаимном уважении, а умирает он только из-за преступной халатности городских и государственных властей и католической церкви, сказал тогда Регер. Умер единственно близкий вам человек, а все только из-за беспечности, халатности муниципалитета, правительства и католической церкви. Внезапно вас навсегда покинул любимый человек, единственно близкий вам на всем белом свете, а все только потому, что муниципалитет, правительство и католическая церковь проявили глупость и безответственность, сказал Регер тогда в Амбассадоре. Вас навеки разлучили с человеком, которому вы обязаны всем и который дал вам поистине все. Внезапно вы остались в квартире один, без близкого человека, который десятилетиями неустанно заботился о вас, облегчал вашу жизнь, и произошло это по вине муниципалитета, правительства и церкви, допустивших преступную небрежность, сказал Регер тогда в Амбассадоре. Неожиданно вы оказались у разверстой могилы того человека, жизнь без которого всегда представлялась вам совершенно невозможной, сказал, насколько мне помнится, Регер тогда в Амбассадоре. Муниципалитет Вены, австрийское государство и католическая церковь виноваты в том, что я теперь один и обречен на одиночество до конца моих дней. Женственная и умная женщина, полная любви и отменного здоровья, внезапно погибает только потому, что муниципалитет Вены забыл, видите ли, распорядиться, чтобы посыпали песком скользкие тротуары на подходе к Художественно-историческому музею, а находящийся в собственности государства и ведении правительства Художественно-исторический музей своевременно не вызвал «скорую помощь», и, наконец, хирурги из принадлежащей католической церкви Больницы братьев милосердия запороли операцию, сказал тогда Регер. Мне больше не следовало бы переступать порог Художественно-исторического музея, сказал Регер, когда спустя семь месяцев после смерти жены он снова пришел сюда. Правда теперь дорогу к музею аккуратно посыпают песком, но ведь моей жены уже нет, сказал он. И надо же было отправить ее именно в Больницу братьев милосердия, о которой я никогда не слышал ни одного хорошего отзыва. По замечанию Регера, ему всегда подозрительны те больницы, в названии которых фигурирует слово милосердие, так как этим понятием слишком уж любят спекулировать. Именно эти больницы и есть самые немилосердные, ибо в них неизменно царят некомпетентность, корыстолюбие вместе с лицемерным, гнусным пустосвятством и ханжеством, сказал Регер тогда в Амбассадоре. Теперь мне остался только Амбассадор, мой угловой столик, к которому я очень привык за долгие годы, сказал тогда Регер. У меня есть лишь два пристанища, куда я отправляюсь, если не знаю, что мне делать с самим собою — это угловой столик в Амбассадоре и скамья в зале Бордоне в Художественно-историческом музее, пожаловался тогда Регер. Но до чего же ужасно сидеть одному за моим угловым столиком в Амбассадоре, сказал тогда Регер. Когда-то я сиживал здесь с моей женой, это и было моей любимой привычкой, а совсем не то, что я делаю сейчас, когда нахожусь тут в полном одиночестве, совсем не то, дорогой Атцбахер, сказал Регер тогда в Амбассадоре; сидеть одному на скамье в зале Бордоне не менее ужасно, ведь больше тридцати лет мы сидели на ней вместе с женой. Проходя по улицам Вены, я неотступно думаю о том, что этот город повинен в смерти моей жены, равно как и австрийское государство и католическая церковь; куда бы я ни пошел, эта навязчивая мысль всюду преследует меня, сказал Регер. По отношению ко мне совершено преступление, совершено чудовищное муниципально-государственно-церковное злодеяние, а я, в конечном счете, ничем не могу за него отплатить, вот в чем ужас, сказал Регер. Собственно говоря, в тот миг, когда умерла моя жена, умер и я, сказал Регер тогда в Амбассадоре. Это правда, я сам кажусь себе покойником, мертвецом, которому приходится жить. Вот в чем моя настоящая проблема. Моя квартира опустела и омертвела, повторял Регер тогда в Амбассадоре. За все двадцать лет я лишь дважды побывал у Регера, в его то ли десяти-, то ли двенадцатикомнатной квартире дома на Зингерштрассе, построенного в конце прошлого — начале нашего века; теперь, после смерти жены, квартира принадлежит Регеру. Квартира заставлена мебелью, оставшейся еще от родителей жены, эту квартиру можно считать образчиком стиля модерн; на ее стенах висит множество картин Климта и Шиле, Герстля и Кокошки; моя жена очень высоко ценила все эти картины, мне же они совершенно не нравились, сказал однажды Регер. Каждая комната квартиры на Зингерштрассе была превращена на рубеже веков одним известным словацким краснодеревщиком в подлинное произведение искусства; вряд ли в Вене найдется вторая такая квартира, дорогой Атцбахер, где словацкое столярное ремесло проявило бы себя с подобным блеском и художественным совершенством, сказал Регер. Сам Регер не устает повторять, что не любит так называемого модерна и даже ненавидит его, ибо весь этот модерн представляется ему вопиющим кичем; по его собственным словам, он наслаждался уютом квартиры на Зингерштрассе, гармоничными пропорциями каждого помещения, особенно своего кабинета, однако модерн он считал воплощением кича, безвкусицы и не питал к нему ни малейших симпатий; он, дескать, всегда очень ценил удобства квартиры на Зингерштрассе, которая была идеальной для двоих сама по себе, а не своей обстановкой и не своим убранством. Когда я впервые навестил Регера в квартире на Зингерштрассе, он принимал меня там один, так как его жена уехала в Прагу; он провел меня по всей квартире; вот здесь я и живу,