сказал он тогда, в этих самых комнатах, которые очень уютны, несмотря на неудобную, совсем не по моему вкусу мебель. Все тут обставлено в соответствии со вкусом моей жены, а отнюдь не моим, заметил тогда Регер, а когда я принимался разглядывать картины на стенах, он лишь твердил: да, кажется, это Шиле! ах, да, по-моему, это Климт! да-да, пожалуй, это Кокошка! Живопись рубежа веков мне совершенно не нравится, повторил он несколько раз, мою жену тянет к ней, но не слишком, так что, пожалуй, «тянет» — это наиболее подходящее слово для ее отношения к этим художникам, сказал он тогда. Шиле — еще куда ни шло, но только не Климт, Кокошка — да, Герстель — нет, таковы были его тогдашние реплики. Вот это якобы Лоос, а это якобы Хофман, говорил он, показывая на стол Адольфа Лооса или на кресло Йозефа Хофмана. Видите ли, сказал в тот раз Регер, меня всегда раздражали модные вещи, а Лоос и Хофман сделались сейчасочень модными, поэтому они меня и раздражают. Тем более разражают меня Шиле и Климт, уж они-то служат нынче последним криком моды, поэтому оба раздражают меня особенно сильно. Сейчас предпочитают музыку Веберна, Шёнберга, Берга и их подражателей, а также музыку Малера, что не может не раздражать. Меня всегда раздражала и модная одежда. Пожалуй, я страдаю тем, что сам я именую эстетическим эгоизмом, ибо когда дело касается искусства, то у меня неизменно возникает желание единолично обладать тем или иным художественным произведением, допустим, я хочу, чтобы Шопенгауэр принадлежал только мне и чтобы Паскаль или Новалис также принадлежали только мне, я хочу, чтобы мой любимый Гоголь оставался моим и только моим, я желаю один обладать этими исключительными эстетическими феноменами, художественными уникатами, я жажду единолично обладать Ренуаром, Гойей или Микеланджело, сказал Регер, мне невыносимо представить себе, что кто-то другой имеет такой же доступ к гениальным произведениям искусства и наслаждается ими, мне нестерпима сама мысль о том, что кто-то другой помимо меня воистину способен оценить Яначека, Мартину, Шопенгауэра или Декарта, я хочу быть единственным ценителем, а это, конечно, крайне эгоистический образ мыслей, сказал в тот раз Регер. Во мне, видимо, сильно развито чувство собственника, сказал Регер тогда в своей квартире. Мне хочется думать, что Гойя создавал свои полотна именно для меня, что Гоголь и Гёте писали свои книги именно для меня, что Бах сочинял музыку именно для меня. Думать подобным образом глупо и даже подло но поэтому, как вы догадываетесь, я почти всегда чувствую себя несчастным, сказал в тот раз Регер. Пусть это похоже на бред, сказал Регер, однако когда я читаю какую-нибудь книгу, мне чудится, будто книга предназначается именно мне; когда я смотрю на картину, мне чудится, будто картина написана именно для меня; когда я слушаю музыку, мне чудится, будто ее сочиняли именно для меня. Разумеется, я впадаю в большое заблуждение, однако я получаю от него большое удовольствие, сказал тогда Регер. Здесь, на этом самом кресле, сказал Регер, показывая на ужасное, по его словам, кресло Лооса, которое, дескать, было спроектировано Лоосом в Брюсселе и там же изготовлено, я тридцать лет назад посвятил мою жену в искусство фуги. Это ужасное кресло Лоосадо сих пор стоит на прежнем месте. А вот здесь, на этой ужасной кушетке Лооса — он заставил меня сесть на ужасную кушетку Лооса, которая стояла у окна, выходящего на Зингерштрассе, — я целый год читал моей жене Виланда, столь недооцененного в немецкой литературе, того самого Виланда, которого Гёте выжил из Веймара при весьма неблаговидной тогдашней роли Шиллера; всего за год, за один-единственный год моя жена стала настоящим знатоком Виланда! — воскликнул Регер. Показав на безобразную и неудобную, по словам Регера, скамеечку, которая также приписывалась невыносимо претенциозному Лоосу, он сказал, что его жена, сидя на этой скамеечке, прочитала ему в 66-м и 67-м годах всего Канта, причем чтение продолжалось каждый раз до часу или до двух часов ночи. Мне было нелегко приобщить жену к литературе, философии и музыке, сказал тогда Регер, ведь ясно, что литература немыслима без философии и наоборот, философия и литература немыслимы без музыки и наоборот, но прошли годы, прежде чем моя жена поняла это, сказал Регер тогда в квартире на Зингерштрассе. Мне не раз приходилось все начинать снова, хотя моя жена происходила из хорошей семьи и уже до нашего знакомства имела отличное образование. Сперва я думал, что мы с нею не уживемся вместе, но постепенно мы притерлись друг к другу, точнее — жена подчинилась мне, поскольку это оказалось залогом счастливой совместной жизни, которую я вполне мог бы назвать идеальной, сказал Регер. Такому человеку, как моя жена, учение дается трудно лишь в первые годы, зато потом все становится значительно проще. Здесь, на этой безобразной лоосовской скамейке, до моей жены дошел глубинный смысл философии, заметил Регер тогда в квартире на Зингерштрассе. Порою мы на долгие годы избираем неверный путь просвещения, а потом вдруг открывается истинный путь, тогда продвижение осуществляется гораздо быстрее, вот и моя жена с определенного момента начала все схватывать с поразительной быстротой, хотя мне понадобились еще целые десятилетия работы с нею, сказал Регер тогда в квартире на Зингерштрассе. Вы женитесь, не зная точно, почему берете в супруги именно эту женщину; во всяком случае, вы берете ее не затем, чтобы она по-женски докучала вам своими домашними хлопотами, а скорее затем, чтобы открыть ей подлинный смысл жизни, показать ей, какой может быть наша жизнь в своем духовном измерении. Нельзя только делать роковую ошибку, вдалбливая в голову бедной женщине это самое духовное измерение, как я пытался вначале, после чего, естественно, потерпел неудачу; к цели нужно продвигаться с большей чуткостью, сказал Регер тогда в квартире на Зингерштрассе. Все, что любила моя жена до нашего знакомства, она разлюбила в результате моих просветительских бесед; она разлюбила все, кроме стиля модерн, этой эстетической безвкусицы, кича, тут я оказался бессилен. Зато мне удалось постепенно отвлечь ее от дешевой, пошлой литературы, от дешевой пошлой музыки, а вместо этого познакомить ее с основными направлениями мировой философии. Женский разум своенравен, сказал Регер тогда в квартире на Зингерштрассе, мы думаем, что он доступен для нашего понимания, но это не так. До нашего знакомства моя жена совершила массу безумных путешествий, сказал Регер, но со временем она вовсе отказалась от них; прежде же у нее, как и у многих современных женщин, развилась прямо-таки своеобразная туристическая истерия: сегодня туда, завтра — сюда, а ведь в сущности они ничего толком не видели, возвращались не столько с богатыми впечатлениями, сколько с пустым кошельком. После нашей свадьбы моя жена уже не совершала прежних туристических поездок, зато мы вместе совершали путешествия духовные, отправляясь то к Шопенгауэру и Ницше, то к Декарту, Монтеню или Паскалю, причем каждый раз такое путешествие длилось годами, сказал Регер. А вот на этом безобразном кресле, приписываемом Отто Вагнеру, сказал он тогда в квартире на Зингерштрассе, садясь в вагнеровское кресло, на этом самом кресле жена призналась мне, что она никак не может понять Шлейермахера, хотя я потратил на объяснения целый год. Однако во время занятий по Шлейермахеру жена сама отбила у меня вкус к нему, поэтому я тоже внезапно потерял к Шлейермахеру всяческий интерес; таким образом, я просто принял к сведению, что жена не понимает Шлейермахера, и прекратил занятия; если жена никак не понимает того или иного философа, например Шлейермахера, нужно без всякого смущения отложить его в сторону, чтобы идти дальше. Я начал знакомить ее с Гердером, это стало для нас обоих отдыхом, сказал Регер тогда в квартире на Зингерштрассе. После смерти жены я хотел сменить нашу общую квартиру, однако до сих пор не съехал оттуда, потому что уже слишком стар. Переезд мне уже не по силам, сказал Регер. Мне вполне хватило бы двух комнат, но раз я не могу осилить переезд, то приходится жить в десяти или двенадцати комнатах, которые насчитывает моя квартира на Зингерштрассе. Там все напоминает мне о жене: куда ни глянь, всюду кажется, будто она сидит или стоит рядом, а то вдруг почудится, что она вот-вот выйдет ко мне из соседней комнаты; это пугает меня и надрывает мне сердце, да, это надрывает мне сердце, сказал Регер. При моем первом визите в квартиру на Зингерштрассе, когда еще была жива супруга Регера, он сказал мне, глядя через окно на улицу: знаете ли, дорогой Атцбахер, для меня нет ничего на свете страшнее мысли о том, что жена может вдруг покинуть меня, ставить одного; ее смерть и мое одиночество — это самое ужасное, что может произойти со мной. Но моя жена вполне здорова, она переживет меня на многие годы, сказал тогда Регер. Когда любишь человека так сильно, как я люблю мою жену, то сама мысль о смерти любимого человека нестерпима, сказал тогда Регер. Во второй раз я зашел в квартиру на Зингерштрассе, чтобы забрать старый томик Спинозы, который Регер достал мне за весьма умеренную цену, но не через обычный книжный магазин, а через одного спекулянта; едва я вошел в квартиру, как Регер тут же усадил меня в кресло — то самое безобразное лоосовское кресло, — а сам исчез в библиотеке, откуда вышел вскоре с книгой Новалиса. Сейчас я буду целый час читать вам Новалиса, сказал он; я продолжал сидеть в безобразном лоосовском кресле, а Регер, оставшись стоять, действительно целый час читал мне вслух Новалиса. Я всегда любил Новалиса, сказал он, захлопывая книгу, люблю его и по сей день. Новалис — это тот поэт, которого я всю мою жизнь любил с неизменной силой, причем больше всех остальных поэтов. Другие со временем мне надоедали, я разочаровывался в них, они начинали казаться мне глупыми и никчемными, в конце концов я сознавал, что прекрасно могу без них обойтись; такое проис