ходило со всеми, но только не с Новалисом. Я никогда не подозревал, что смогу полюбить поэта, который одновременно являлся бы философом, тем не менее Новалиса я люблю сейчас, любил раньше и буду любить всегда с прежней силой. Все философы со временем стареют, но только не Новалис, сказал тогда Регер. Странно, что моя жена не питала к Новалису хотя бы симпатии, несмотря на то, что я всегда так сильно любил его. За долгие годы мне удалось переубедить жену во многом, однако относительно Новалиса это не получилось, хотя именно Новалис дал бы ей гораздо больше других. Поначалу она не желала ходить со мной и в Художественно-исторический музей, упиралась, как говорится, руками и ногами, но потом присоединилась ко мне и привыкла к той же регулярности, что и я, сказал тогда Регер; уверен, что если бы не я пережил жену, а наоборот, то она продолжала бы ходить в музей одна, без меня, так же, как сейчас хожу туда я. Тут Регер снова взглянул на Седобородого старика и сказал: через сорок лет после окончания войны моральное состояние австрийского общества достигло самого низкого уровня, и это очень печально. Страна прекрасна, сказал он, но в ней образовалась нравственная трясина; страна прекрасна, но в ней сложилось жестокое, бесчеловечное и самоубийственно дикое общество. Самое ужасное, что тут ничем нельзя помочь, остается лишь взирать на происходящее со стороны. Регер опять взглянул на Седобородого старика и сказал: я навещаю через день могилу жены, я бываю там в тот день, когда не хожу в Художественно-исторический музей; навестив могилу жены, я простаиваю там около часа, но удивительным образом не испытываю при этом сообразных этому месту чувств. Странно, ведь я почти все время думаю только о моей жене, но, приходя на ее могилу, не испытываю никаких чувств. Просто стою и ничего не чувствую. Лишь когда я ухожу оттуда, то вновь ощущаю весь ужас моего одиночества. Мне всегда кажется, будто, придя на могилу, я буду ближе к жене, но у самой могилы я не испытываю ровным счетом никаких чувств. Иногда я выпалываю там сорную траву, гляжу на землю, но ничего не чувствую. Тем не менее у меня сложилась прочная привычка навещать могилу жены, тем более что со временем здесь похоронят и меня, сказал Регер. Когда я вспоминаю все кошмары, связанные с похоронами жены, мне до сих пор делается дурно. Заказанное в типографии извещение о смерти все время набирали неверно: шрифт получался либо слишком жирным, либо наоборот; запятых то не хватало, то появлялись лишние; каждый раз, когда я получал пробный оттиск, все оказывалось неверно. В конце концов терпение мое иссякло, и я спросил наборщика, почему он не придерживается подготовленного мною образчика, где есть точная разметка, и почему на пробном оттиске все получается наперекосяк. На это наборщик ответил, что он лучше меня знает, как должно выглядеть извещение о смерти, он лучше меня знает, как набирать текст, он лучше меня знает, где ставить запятые. Но я не успокоился, покуда не получил извещение в таком виде, в каком требовал, хотя для этого мне пришлось побывать в типографии пять раз, иначе я не сумел бы добиться желаемого результата, сказал Регер. Наборщики всегда слишком самонадеянны, они неизменно настаивают на своей правоте, даже если давно поняли собственную ошибку. С наборщиками лучше не ссориться, сказал Регер, они сразу начинают упрямиться, грозят бросить заказанную работу, если не пойти на уступки. Я же никогда не уступал наборщикам, сказал Регер. На извещении стояла одна-единственная строка, указывавшая место и время смерти моей жены, тем не менее мне пришлось пять раз ругаться в типографии с наборщиком. Жена не хотела никаких извещений, я обсуждал с ней это, но все-таки я заказал его, сказал Регер, правда, в конце концов, ни одно из извещений так и не было разослано, потому что внезапно все это показалось мне совершенно бессмысленным. Я напечатал в газете коротенькую фразу о смерти жены, вот и все. Люди начинают чрезмерную суету вокруг каждой смерти, я же стремился оставаться по возможности скромным, а впрочем, до сих пор не знаю, поступал ли я правильно, меня постоянно терзают сомнения, они мучают меня каждый день с тех пор, как умерла моя жена, что ужасно изнуряет меня, сказал Регер. С наследованием никаких проблем не возникло, ибо в своем завещании жена назначила меня, так сказать, полным наследником, как и я раньше в моем завещании объявил ее полной наследницей. Всякая смерть, сколь бы трагичной она ни была и сколь бы страшным ударом она ни оказалась, имеет и свою комичную сторону, сказал Регер. Ужасное всегда имеет свою комичную сторону. Похороны моей жены были не только скромными, но и крайне удручающими. Мне хотелось, чтобы все было просто и чтобы было поменьше людей, сказал Регер, а вышло все крайне удручающе. Не было ни музыки, ни надгробных речей, мне думалось, что так будет проще и легче перенести похороны, а на самом деле они получились глубоко удручающими, сказал Регер. Собралось лишь семь или восемь человек, это действительно были лишь самые близкие люди, почти ни одного дальнего родственника; были только приглашенные. Ни цветов, ни венков, но получилось все очень удручающим. Мы шли за гробом и были ужасно удручены. Все произошло слишком быстро, меньше чем за три четверти часа, но удручение было так велико, что казалось, будто похороны длятся вечно, сказал Регер. Теперь я хожу на могилу жены, но не испытываю никаких чувств. Просто стою над могилой или выщипываю сорную траву, делаю нелепые, нервные, смешные движения, знаю, что они действительно нелепы и нервны, оглядываю чужие могилы, убранные с жуткой безвкусицей, одна хуже другой, сказал Регер. На кладбищах безвкусица достигает своего предела. На нашей могиле растет только трава, нет даже фамилии, сказал Регер, мы договорились об этом с женой. Нет никакой эпитафии, ничего. Каменотесы повсеместно уродуют кладбища, а так называемые скульпторы довершают это уродство своим кичем. С могилы моей жены открывается чудесный вид на Гринцинг и дальше на Каленберг. И на Дунай, который течет внизу. Могила находится на возвышенности, сверху видна вся Вена. Покойнику, конечно, безразлично, где его похоронят, но уж если место на кладбище заабонировано и остается частной собственностью на весь срок существования кладбища, как у нас с женой, то лучше, чтобы тебя положили в свою могилу. Пускай меня хоронят где угодно, лишь бы не на Центральном кладбище, часто говорила моя жена, сказал Регер; я и сам не хотел бы быть похороненным на Центральном кладбище, хотя покойникам и впрямь безразлично, где лежать. Леобенский племянник, мой единственный родственник, знает о моем твердом желании, чтобы меня хоронили не на Центральном кладбище, а в нашей семейной могиле, которая останется частной собственностью на весь срок существования кладбища, сказал Регер; если же мне придется умереть где-нибудь дальше, чем за триста километров от Вены, то пускай меня там же и похоронят; итак, если я умру ближе, чем за триста километров от Вены, тогда — здесь, а если дальше — тогда там, на месте, велел я моему леобенскому племяннику, и он выполнит мою волю, ибо я сделал его моим наследником, сказал Регер. Взглянув на Седобородого старика, он добавил: год назад, еще до смерти жены, мне нравилось часок-другой побродить по Вене, теперь же у меня пропала охота к таким прогулкам. Смерть жены очень ослабила меня, теперь я уже не тот, что прежде. И Вена стала хуже, сказал Регep. Зимой у меня вся надежда на весну, а весной я надеюсь на лето, летом на осень и осенью на зиму, вечно одно и то же, каждый новый сезон я живу надеждами на следующий; свойство это, конечно, печальное, но оно у меня врожденное; я просто не могу сказать, например: ах, до чего хорошо зимой, зима — это как раз то, что мне нужно; я не могу сказать того же ни про весну, ни про лето, ни про осень. Все мои беды я всегда сваливаю на время года, в котором, хочешь не хочешь, приходится жить, вот где мое истинное несчастье. Я не принадлежу к числу тех людей, которые способны наслаждаться настоящим, ибо являюсь одним из тех несчастливцев, которые живут прошлым, это действительно так; настоящее всегда меня оскорбляет, да, я воспринимаю настоящее как личное оскорбление, в этом мое несчастье. Впрочем, подобное утверждение не вполне справедливо, ибо я не до конца утратил способность видеть настоящее таким, какое оно есть на самом деле, а оно не всегда несчастливо и не всегда приносит лишь несчастья, это мне известно точно так же, как и то, что прошлое, когда вспоминаешь о нем, не всегда делает тебя счастливым. Большая моя беда заключается в отсутствии врача, которому я мог бы полностью доверять; у меня было в жизни много врачей, но я ни одному не доверял до конца, все они рано или поздно разочаровывали меня, сказал Регер. Чувствую я себя прескверно, мне постоянно кажется, будто я вот-вот свалюсь с ног. Когда я говорю, что меня вот-вот хватит удар, то мне действительно кажется, будто меня может разбить паралич, я твержу об этом по многу раз за день, в том числе и при вас, несмотря на то, что никакого удара до сих пор у меня не было, но ведь мне действительно постоянно кажется, что меня вот-вот хватит удар. Причем я говорю это не по привычке, а потому, что и впрямь чувствую, будто меня сейчас хватит удар. Похоже, весь мой организм разладился, сказал Регер. Мои дела обстояли бы иначе, если бы у меня был хороший врач, однако у меня нет такого врача. На Зингерштрассе по соседству со мной было четверо врачей по всем болезням и два терапевта, но все они ничего не стоят. Мое зрение ухудшается, скоро я совсем ослепну, но я не могу найти хорошего глазного врача. Впрочем, я сам не обращаюсь к врачам, так как боюсь услышать от них подтверждение моей собственной догадки о том, что я неизлечимо, смертельно болен. Я догадываюсь об этом с давних пор и всегда говорил моей жене о моем смертельном недуге, отчего был уверен, что умру раньше ее, тем не менее первой умерла она,