авторитетом среди молодых и одаренных писателей. По-моему, молодые люди попросту никогда толком не читали Штифтера, а поклоняются ему слепо, знают Штифтера понаслышке, никогда не изучали его всерьез, как это сделал я. Год назад, когда я по-настоящему прочитал Штифтера, который слывет ныне классиком, мне стало жутко от мысли, что когда-то я и сам высоко чтил, даже обожал эту бездарность. Ведь я познакомился с книгами Штифтера в ранней юности, мои впечатления держались на тех давних воспоминаниях. Я читал его в двенадцатилетнем возрасте, а потом в шестнадцатилетнем возрасте, когда сознание весьма некритично. Позднее я уже не перепроверял своих впечатлении. Штифтер ужасно многословен, стиль его примитивен, а главное — неряшлив; он, пожалуй, самый скучный и фальшивый немецкий писатель. Пресловутая отточенность, ясность и четкость штифтовской прозы на самом деле оборачивается бесформенностью, беспомощностью, я бы даже сказал — стилистической безответственностью; его проза отличается той мещанской сентиментальностью и дряблостью, от которых - достаточно вспомнить роман Витико или повесть Записки моего прадеда — прямо-таки тошно становится. Например, в повести Записки моего прадеда с первых же строк очевидна наивная попытка выдать нудную, сентиментальную, пресную писанину за серьезное прозаическое произведение, хотя на поверку перед нами не что иное, как примитивное рукоделие заурядного обывателя из Линца. Да и мыслимо ли, чтобы захолустье вроде Линца, которое оставалось таковым со времен Кеплера, провинциальная дыра с оперой, где не умеют петь, с театром, где не умеют играть, с художниками, которые не умеют рисовать, и с писателями, которые не умеют писать, вдруг разродилась бы гением. Штифтера называют гением, но он далеко не гений; в жизни он закомплексованный обыватель, да и в литературе он такой же закомплексованный, косный обыватель; этот провинциальный учителишка не удовлетворяет простейшим требованиям к языку, не говоря уж о способности создать подлинное произведение искусства, сказал Регер. Короче, Штифтер стал едва ли не самым большим эстетическим разочарованием в моей жизни. Он фальшивит каждой четвертой, если не третьей фразой, каждой третьей, если не каждой второй метафорой; его проза несостоятельна; что же до ума, который должен присутствовать в прозе, то и его следует в лучшем случае оценить как весьма заурядный. Штифтер — самый непоэтичный или даже антипоэтичный из всех писателей, к тому же у него начисто отсутствует воображение. Тот факт, что Штифтер на склоне жизни покончил с собой, не отменяет его заурядности. Вряд ли был на свете писатель столь же беспомощный, узколобый, косный, но одновременно столь же всемирно известный, как Штифтер. С Антоном Брукнером дело обстоит точно так же; сверх меры богобоязненный, сверх меры ревностный католик, он переехал из Верхней Австрии в Вену, чтобы всецело отдать себя служению императору и Богу. Нет, и Брукнер гением не был. Его творческие потуги смехотворны, его музыка темна и беспомощна, как и проза Штифтера. Однако если Штифтер, строго говоря, интересен сегодня, пожалуй, лишь литературоведам, то музыка Брукнера трогает многих людей до глубины души. Брукнеровские музыкальные излияния покорили весь мир; можно сказать, что напыщенная сентиментальность празднует в творчестве Брукнера подлинный триумф. Брукнер так же неряшлив в своих сочинениях, как Штифтер в своих. Их искусство слишком богоугодно и этим опасно. Вот Кеплер был человеком воистину замечательным, зато и родом он не из Верхней Австрии, а из Вюртемберга, сказал вчера Регер; творческое наследие Адальберта Штифтера и Антона Брукнера оказалось в сущности лишь литературной и музыкальной макулатурой. Кто ценит Гёте и Клейста, Новалиса и Шопенгауэра, должен — пусть не презирать, но хотя бы отвергать Штифтера. Кто любит Гёте, не может одновременно любить и Штифтера. Гёте никогда не искал легких путей, а Штифтер никогда не усложнял себе жизни. Хуже всего то, что Штифтер был школьным учителем, которого боялись дети, он занимал в системе народного образования довольно высокий пост, однако делал при этом такие ошибки в немецком языке, какие нельзя прощать ни одному школьнику. Если бы дать страничку, написанную Штифтером, кому-либо из его учеников, ее всю испещрили бы красным карандашом, это правда. Читая Штифтера с красным карандашом, сказал вчера Регер, устанешь подчеркивать ошибки. Нет, воскликнул он, его пером водила рука не гения, а обыкновенного бездаря. Если вам нужен пример абсолютного отсутствия вкуса, пример вялой, сентиментальной и бессмысленной литературы, то именно таким примером являются книги Штифтера. Написанное Штифтером нельзя считать художественной литературой; каждое его слово — бессовестная ложь. Недаром же Штифтера читают главным образом скучающие домохозяйки и вдовы чиновников, убивающие свой досуг медсестры или монашки в монастырях. Человек мыслящий не станет читать Штифтера. По-моему, те, кто сегодня ставит Штифтера так высоко, так превозносит его, просто не имеют о нем ни малейшего представ и пишут о Штифтере, хвалят его так горячо, будто речь идет о современном авторе. Эти люди либо глупы, либо им не хватает вкуса, но чаще всего можно предположить, что они попросту никогда не читали Штифтера, сказал Регер. Не пытайтесь уверить меня, будто Штифтер имеет хоть какое-нибудь отношение к искусству, во всякой случае, я, сказал он, понимаю искусство совершенно иначе. Штифтер — прозаическая размазня, сказал он, Брукнер — музыкальная. Бедная Верхняя Австрия, сказал Регер, она полагает, что дала миру двух гениев, а они — ничтожества с незаслуженной и непомерно раздутой славой, один в литературе, другой в музыке. Когда подумаешь, у скольких верхнеавстрийских учительниц, у скольких католических монашек на ночном столике рядом с иконкой, гребенкой и педикюрными ножницами лежит томик Штифтера, когда подумаешь, сколько государственных мужей не могут сдержать слез, заслышав симфонию Брукнера, становится тошно, сказал Регер. На свете нет ничего выше искусства, но нет ничего и отвратительней его, сказал он. Тем не менее мы силимся уверить себя, будто существует лишь высокое, высочайшее искусство, ибо готовы впасть в отчаяние от мысли, что это не так. Мы не хуже других знаем, что искусство со всей его беспощадностью и смехотворностью в конце концов отправляется на мусорную свалку истории, однако самонадеянно продолжаем веровать в существование высокого искусства. Нам прекрасно известно, что в искусстве полно бездарей и неудачников, но мы не хотим это сознавать, ибо подобное сознание было бы для нас гибельным, сказал Регер. Но вернемся к Штифтеру, сказал он, сегодня многие литераторы клянутся именем Штифтера. А ведь они клянутся именем бездаря, который всю свою писательскую жизнь насиловал природу. Если бы это было возможно, то Штифтера следовало бы судить за изнасилование природы, сказал вчера Регер. Штифтер мечтал быть писателем зорким, но был на самом деле слепцом, сказал он. Проза Штифтера топорна, наивна и назидательно-провинциальна. Он славится своими описаниями природы однако вряд ли кто-либо описывал ее хуже; Штифтер словно стремится уверить нас (благо бумага все стерпит), что природа и впрямь так скучна, какой она получается в его книгах. Ведь, в сущности, Штифтер всего лишь навсего обычный зануда, своим бездарным пером он замораживает природу (а вместе с нею и читателя) именно там, где она способна проявить свою жизненную силу и присущее ей событийное разнообразие. У Штифтера обывательское мироощущение, оно как бы окутывает мир густой пеленой пошлости, отчего тот начинает задыхаться, вот в чем дело. На самом деле Штифтер не может по-настоящему описать ни дерево, ни певчую птицу, ни быстрый ручей, вот в чем беда. Ему хотелось бы создавать яркие, зримые образы, но под его пером все умирают; он стремится к блеску, но написанное получается тусклым, вот в чем беда. Природа у Штифтера монотонна, а человек беден чувствами и мыслями, сам же автор бессодержателен, скучен и неизобретателен, его описания бесконечно занудны, особенно если учесть, что кроме описаний он вообще ни на что не способен. Штифтер похож на плохих и неизвестно почему прославленных художников, картинами которых увешаны стены Художественно-исторического музея, достаточно вспомнить хотя бы Дюрера и еще сотню таких же посредственностей, сказал Регер. Рамы их картин гораздо ценнее самих полотен, тем не менее посетители музея восхищаются этими картинами, как читатели восхищаются книгами Штифтера, хотя и не могут объяснить своих восторгов. Самым загадочным в Штифтере остается его слава, ибо в его прозе ничего загадочного нет. Обычно мы не терпим величия рядом с собой, поэтому со временем мы стараемся свести на нет величие замечательных художников, писателей и музыкантов, мы развенчиваем их, проявляя немалую решительность и последовательность. Но к Штифтеру это не относится, ибо он никогда и не был истинно великим. Наоборот, Штифтер служит примером того, как писатель заурядный неожиданно становится предметом всеобщей любви и поклонения, пожалуй, только потому, что людям страстно хочется кого-либо любить и кому-либо поклоняться. Когда же мы убеждаемся, что величие тех, кого мы любили и кем мы восторгались, оказалось мнимым и что в действительности наш кумир оказался болванчиком или даже полным ничтожеством, то прозрение причиняет нам сильнейшую боль. Если годами, десятилетиями, а то и всю жизнь мы преклоняемся перед кем-то, ни разу не ставя под сомнение своих чувств, то расплата оказывается неизбежной. Если бы лет тридцать или двадцать, пусть даже пятнадцать тому назад я бы подверг критической проверке мое отношение к Штифтеру, мне удалось бы избежать нынешнего запоздалого разочарования. Вообще нельзя провозглашать никакого писателя или художника великим на все времена, нужно периодически подвергать их величие проверке, развивая наш художественный вкус и наше литературоведение или искусствоведение, сказал Регер, это бесспорно. У Штифтера хороши только письма, сказал Регер, все остальное не представляет интереса. Но литературоведы будут еще долго носиться со Штифтером, они обожают подобных всеобщих кумиров, которым если и не суждена вечная слава то по крайней мере на них еще долгое время можно зарабатывать нелегкий литературоведческий хлеб. Иногда я проводил вот какой эксперимент: я давал разным людям, умным и не очень, образованным и не слишком, почитать какую-нибудь книгу Штифтера, например