— И теперь вас выпустили?
— Нет, я сбежал… Убежал оттуда… Потому что боялся… Там тоже не безопасно… Они могли бы лишить меня жизни, ведь кто-то должен сделать это, зайцы не умирают от старости… Мне это хорошо известно, и я боюсь. Когда это случится? Кто съест меня? Произойдет это сейчас? Завтра? Послезавтра? Я должен спасаться, должен бежать… Луна преследует и в городе, собаками полны дворы, металл блестит как ружейный ствол, завидев свет машин, я в ужасе думаю, что пришла моя смерть… Из водосточной трубы может кто-нибудь выскочить… Все против меня, а я одинок… Зайцы всегда одиноки и умирают в одиночестве… Я боюсь, мне страшно!
Мой собеседник вновь впал в панику, едва мог усидеть на стуле, ерзал, глаза были выпучены и полны безысходного отчаяния, подбородок сильно дрожал… Мне хотелось как-то помочь ему, успокоить. Маленький белый человечек, мамой которого была зайчиха, его братья-сестры нашли свою погибель в совином дупле, а он был вынужден всю свою жизнь бегать, словно в пляске святого Витта[4]. В этом мире для него нет уголка, где он смог бы безмятежно отдохнуть! Боже милостивый! Ему надо помочь! Ну почему в кафе не продают капусту!
— Успокойтесь, я ваш друг! — произнес я и коснулся его руки.
С душераздирающим воплем человечек вскочил и, умело лавируя между столиками и стульями, кинулся в открытую дверь на улицу, где уже опустилась ночь. Рассердившись на себя за это неосторожное движение, я поспешил вслед за ним, но не для того, чтобы поймать это несчастное перепуганное существо — бегать наперегонки с зайцем я не в состоянии, — а чтобы напоследок еще раз увидеть его, ведь вряд ли наши дорожки еще когда-нибудь пересекутся. Человечек петлял, с легкостью ветра взлетел на горку, а там, под фонарем, стояла женщина моей мечты, та самая, которой я недавно любовался в кафе! Она была обнажена и в руках держала золотой лук. Когда маленький белый мужичок оказался на вершине, выпущенная из лука стрела вонзилась ему прямо в горло.
Зайчонок упал, из горла хлынула красная кровь, и ее брызги запеклись на кустах маленькими-маленькими смородинками.
Но, Бог мой, как прекрасна была та женщина, тем более нагая! Что за груди, вздернутые, не слишком большие, но потрясающе обольстительные! Какое тело — длинные стройные ноги, великолепные ягодицы, плоский живот, пленительная спина, округлые плечи, местами прикрытые ниспадающими локонами. Богиня! Она посмотрела на меня, я был зачарован! Голова кружилась, я боготворил ее, жаждал ее! Вся моя плоть горела огнем, и я не в силах был отвести от этой красоты глаз. Я любил ее.
Какая женщина… Эх, вы даже не представляете, какая это была женщина…
ПРИНЦ И НИЩИЙ
Суйслепп как раз входил в магазин, когда столкнулся в дверях со своим прежним однокурсником Тынисом Харкметсом. Тот несся к выходу с двумя набитыми под завязку пакетами, но, заметив Суйслеппа, притормозил и в изумлении воздел руки, отчего пакеты оказались почти на уровне плеч и напомнили гири в руках поднимающего их силача.
— Суйслепп, ты! Привет, старик!
— Привет-привет, — без особого энтузиазма отозвался Суйслепп и хотел было пройти мимо, но Харкметс загородил дорогу. Загорелое лицо, бородка, легкий запах парфюма, в общем, он выглядел прекрасно.
— Сто лет не встречались! Как поживаешь?
— Как-как, — ответил Суйслепп. — Обыкновенно поживаю.
— Наших встречаешь?
— Ну… изредка кого-нибудь, а в общем-то… не очень. Где их встретишь? Все на машинах ездят…
— Да-да, в том и дело, что все на машинах! — согласился Харкметс. — Сам я тоже, когда бываю в Эстонии, всегда за рулем… Спешка, постоянная спешка… Потому и не встречаемся. Разве что вот так, в дверях магазина!
— Ну да, в магазин на машине пока не разрешено въезжать, — ядовито заметил Суйслепп. У него самого автомобиля не было.
Харкметс рассмеялся.
— Да, в магазин, к счастью, еще не разрешено! Послушай, а чем ты занимаешься?
— Ах, да что об этом тут, в дверях… — пробормотал Суйслепп. — У тебя, вон, пакеты тяжелые, наверняка некогда…
— Ну, на самом деле, ты прав, — согласился Харкметс. — Но послушай, ты зайди как-нибудь в гости! Например, завтра! Как думаешь? В пятницу я улетаю в Чили, а вот завтрашний вечер у меня совершенно свободен. Поболтаем, попьем водки — как в старые добрые времена! Согласись, ведь давненько мы так не…
— Не знаю… — тянул Суйслепп. — Ты думаешь?
— Я не думаю, я знаю! Придешь, и делу конец! — Харкметс назвал свой адрес и, весело подмигнув, устремился в сторону парковки.
Суйслепп прошел в магазин, купил половинку хлеба и пачку овсяных хлопьев. Встреча вышла неожиданной, приглашение в гости — тем более. Суйслепп уже давно не ходил ни к кому в гости. Или нет, в каком-то смысле все-таки ходил, к соседу Вярди, болеющему чем-то таким, отчего ему запретили вытягиваться, так что когда Вярди стирал, то Суйслепп помогал ему развесить над ванной вынутое из стиральной машины белье, для Вярди сушилка была расположена слишком высоко. За услугу Суйслеппу позволялось свое белье тоже стирать у Вярди, так как собственной стиральной машины у него не было. Но ведь это нельзя назвать хождением в гости, у Вярди он бывал по делу. Приглашение Харкметса — это нечто совсем иное.
И вообще, Харкметс во всех смыслах отличался от старика Вярди. Харкметс был богат и знаменит. О нем писали в газете, его показывали по телевизору. В университетские годы Суйслепп и Харкметс жили в одной комнате общежития, по-братски делились жареной картошкой и последней бутылкой пива, но потом их дороги разошлись. Харкметс быстро выбился в люди, разъезжал по заграницам, делал телепередачи и снимал фильмы, а тем временем Суйслепп потихоньку опускался. И не потому, что пил горькую или жил греховно. Нет, да и с каких бы шишей ему пить! Жил он крайне экономно, питаясь кашами и вермишелью. Однако, как ни странно, каша и вермишель способствуют падению еще больше, чем алкоголь. Среди однокурсников Суйслеппа был один алкаш, Адам Лийв. В некотором роде этот Лийв находился с ним в одном положении — тоже сидел без работы, жил бог весть на что, но был всегда под мухой и весел. Пьяницу ведь всегда отличает некий извращенный шик. Суйслепп частенько видел Адама Лийва выходящим из разных кабаков, тот громко хохотал, глаза сверкали, на руке висла девица. Разумеется, Суйслеппу было известно, что эти снятые в злачных местах женщины были невысокого полета, скорее всего, тоже пьющие, если не потаскушки, но их макияж, вызывающие наряды… Одним словом, весьма привлекательные и соблазнительные. Ничего не попишешь, душила жаба, ведь у самого Суйслеппа женщины вообще не было. Только каша да вермишель… Как-то даже грустно. Понятно, что и жизнь Адама Лийва не могла быть сплошной разлюли малиной. Просто Суйслепп не видел его жуткого похмелья по утрам, да и не мог он знать, с каким трудом и унижениями добывал Адам деньги на выпивку, может, ему приходилось в этих замызганных подвальчиках, вымарщивая рюмку водки, съедать стеклянный стакан или делать еще что похуже. И все-таки жизнь алкаша-однокурсника в каком-то смысле была… многоцветнее. А мир Суйслеппа, наперекор его желанию, в последнее время все больше тускнел, подобно тому, как на вывешенной скатерти блекнет от солнца когда-то давным-давно посаженное на нее пятно. Пока окончательно не исчезает.
Конечно, свою дорогу Суйслепп выбрал сам. Когда-то он уже загодя решил, что мясо в горшочках — это не для него, он хочет глубины, будет жить как-то по-другому, более духовно. В университете Суйслепп изучал естественные науки, точнее, зоологию, как и Харкметс с Адамом Лийвом. В конце учебы всем студентам предстояла специализация — надлежало выбрать себе вид животных или птиц, изучению которых и посвятить свою будущую жизнь. Каждый студент в одиночку должен был побывать у профессора Мянда и доложить ему, кто станет объектом изучения. Суйслепп терпеть не мог этого профессора Мянда. Толстый и злобный старик был ярым коммунистом и, как считал Суйслепп, абсолютно бездарным ученым. Объектом исследований профессора стали медведи — и, по убеждению Суйслеппа, исключительно потому, что медведь был угоден советской власти. Благодаря своей специализации профессор Мянд постоянно мотался по Союзу, заседал в Москве на конференциях «медведеведов» и день ото дня становился все важнее и мерзопакостнее.
Но ничего поделать было нельзя, именно этот московский жополиз должен был утвердить своей подписью выбор молодых естествоиспытателей. В назначенный день все студенты собирались за дверями профессорского кабинета и в алфавитном порядке заходили внутрь, чтобы предстать пред ясные очи старика.
Вообще-то считалось нормальным, что студент берет для изучения какое-нибудь животное, обитающее в ЭССР. В принципе разрешалось, конечно, выбирать из фауны всего мира, однако предпочтение тварям, живущим в капиталистических государствах, не слишком приветствовалось. Кроме прочего, то была пустая затея, ибо границы тогда еще были на замке, и если ты выбирал, к примеру, слона, то не стоило питать даже слабой надежды на то, чтобы воочию увидеть свой объект исследования в естественной среде его обитания. Да, разумеется, существовали зоопарки, были музеи с чучелами… Но ведь исследование чучел серьезного вклада в науку не внесет.
Само собой, можно было изъявить желание заниматься какой-либо живностью не из Эстонии, а обитающей где-то на просторах Советского Союза. Вроде среднеазиатской гадюки или кавказского козерога. Наверху такое желание считалось даже похвальным, ибо этот выбор как бы помогал делу укрепления дружбы народов, но такой путь опять же среди студентов не пользовался особым спросом, он казался прорусским и непатриотичным. Некоторые молодые и очень популярные среди студентов преподаватели на своих лекциях довольно-таки прямо давали понять, что эстонский ученый должен изучать своих, эстонских зверей и пернатых! Их наставлений и старались придерживаться.
Ясное дело, находились карьеристы, на голубом глазу выбиравшие своим объектом изучения, к примеру, верблюда. На курсе Суйслеппа тоже один такой был, по имени Пеэтер Ааберлинг. Он-то как раз первым и зашел в кабинет профес