сора Мянда.
— Ну, как? Кого взял? — с любопытством спросили из очереди, когда он вышел.
— Соболя, — насмешливо ответил Ааберлинг, — старик прямо с лица спал, не понравилось, что я в его вотчину вторгаюсь. Ведь соболь сегодня гораздо популярнее в России, чем какие-то там медведи! Но запретить он не посмел, я ведь на него могу прямо в Москву телегу накатать, что вот как в Советской Эстонии молодым ученым палки в колеса ставят, когда они хотят изучать фауну братской Российской Федерации. Ничего, подписал с зубовным скрежетом.
Сокурсники Ааберлинга покачали головами, но ничего не сказали. Один за другим сходили на беседу к Мянду. Кто выбрал барсука, кто канюка. Девушки в большинстве брали зайца или снегиря, Адам Лийв остановился на еже. Большой скандал устроил Иллимар Лаксутая, чьи родители были людьми, близкими «Арбуяд»[5], и который на лекции неизменно приходил в костюме своего умершего в Сибири деда. Он избрал для себя объектом изучения зебру, за что и был обруган профессором Мяндом.
— В Советском Союзе зебры не водятся, — орал профессор так громогласно, что слышно было в коридоре. — Почему вы не выбрали кого-нибудь из советских зверей или птиц? Чем они плохи? Что, живность Советского Союза нашему господинчику не по вкусу? Добром советую передумать!
Но Иллимар Лаксутая был непреклонен и от зебры не отступился, на что профессор завопил:
— Прекрасно, весьма прекрасно! Так и быть, изучайте зебр, уверен, что такая возможность вам вскоре представится! В какой-нибудь тюряге! Там этих полосатых — навалом!
Харкметс выбрал орла. Это профессору тоже не понравилось, видать, показалось чересчур амбициозным.
— У старого толстяка глаза из орбит вылезли, — рассказывал позже Харкметс за кружкой пива. — Спросил: «Так вам что, орлы нравятся? Ну, да, гордые птицы! Сами о себе, должно быть, тоже высокого мнения? И какие именно орлы вам нравятся?» — «Все», — ответил я. — «Что, и орел Гитлера тоже? — взвизгнул старик. — И орел царской России? Орел Николая Кровавого?» — «Товарищ профессор, давайте говорить серьезно, — сказал я. — Мы ученые-естествоиспытатели, а в природе таких видов орла не существует». Старый говнюк вытаращился на меня, кряхтел, пыхтел, но все-таки подписал. Вслед прошипел: «Изучайте, изучайте. К сожалению, орлы на грани вымирания. Так что, желаю успеха!». Еще издевается. Ублюдок несчастный!
Последним в кабинет профессора зашел Суйслепп. Свое решение он давно принял. Естественно, выбрал эстонского зверя, какой смысл было плевать против ветра, как это сделал Иллимар Лаксутая, и открыто сопротивляться власти. Однако Суйслеппу не хотелось заниматься и каким-нибудь заурядным животным или птицей. Он хотел, наблюдая за природой, потихоньку послужить и эстонскому делу, продвигать, так сказать, национальную науку, для чего уж точно не подходили банальные лисица или лось. Нет, он рвался исследовать нечто более интимное, что-то исключительно редкостное, малоизвестное, но при этом исконно эстонское. Поэтому он и заявил профессору Мянду, что будет изучать сверчков.
— Кого? Сверчков? — захохотал профессор. — Сверчков! Хотите сидеть за печкой? Тогда уж лучше займитесь тараканами, а?
— Нет, благодарю! — твердо ответил Суйслепп. Еще чего, тараканы! Этих мерзких существ пусть изучают московские камрады толстяка Мянда, такие же, как и он сам, коммуняки!
— Нет, ну, сверчки… — продолжал зубоскалить профессор. — Вот шутник. Вы намерены изучать сверчков! Ничего более глупого я до сих пор не слышал! Послушайте, раз вам так нравится за печкой, то займитесь тогда и запечниками! Гномиками там или домовыми. Хотите изучать их, Суйслепп? Может, так и запишем — гномы и домовые духи.
— Запишите, — неожиданно даже для себя ответил Суйслепп. Профессор вылупился на него, но Суйслепп смело смотрел прямо ему в лицо. Теперь он был в себе уверен. Да, пусть так и запишет: гномы и домовые. Это то, что ему нужно. Достаточно элитарная тема, достаточно духовная, требующая глубокого осмысления. Он представил себе, как будет сидеть возле полуразвалившейся печки в старой крестьянской избе и ждать появления гнома. Это показалось таким приятным делом и единственно правильным. Сверчок стал бы половинчатым решением, все-таки сверчок, несмотря на то, что в старину стрекотал за печкой хуторской семьи, сегодня такое же насекомое в ЭССР, как пчела или комар. А вот гномики и домовые — дело другое, их еще никогда не изучали.
— Но ведь их не существует, — сказал профессор Мянд.
— В этом весь вызов, — серьезно ответил Суйслепп.
Профессор пожал плечами, постучал себя по лбу, но необходимые бумаги заполнил. И с этого момента Суйслепп стал исследователем гномов.
Он знал наперед, что в экономическом плане его жизнь легкой быть не может. Естественно, что ни одно научное учреждение, ни один институт не нуждались в занимающемся гномами ученом. Чтобы не протянуть ноги, днем он перебивался случайными заработками, красил стены, ворочал бочки, а по вечерам, сунув в рюкзак фонарь, отправлялся на поиски гномов и ночь напролет бродил по неосвещенным окраинам и темным паркам. Это стало заметно. Официально его, конечно, не признавали, но среди горожан Суйслепп стал своего рода знаменитостью. Многие припозднившиеся гуляки или просто любители пошататься в сумерках, сталкивались с ним, видели худого и серьезного юношу, сидящим среди ночи в парке на скамейке и напряженно вслушивающимся — не раздастся ли откуда-нибудь легкая поступь гнома? В целом люди относились к Суйслеппу с уважением, в посвящении себя гномам усматривали вызов советской власти, отважный протест против существующих канонов. Ночные прохожие часто зазывали его к себе домой попить чаю, угощали бутербродами и вином, от которого Суйслепп всегда отказывался, объясняя, что гномы не любят запаха спиртного. Зато бутерброды он уплетал с удовольствием.
С учетом всего этого судьба Суйслеппа вовсе не казалась такой уж и тяжкой. Денег, разумеется, не было, но кто в те времена был богатым? Одни карьеристы и подхалимы, вроде того Пеэтера Ааберлинга, он и впрямь стал признанным знатоком соболей и тут же начал делать свой бизнес на пушнине. Все обыватели города носили купленные у Ааберлинга шапки и воротники. Остальные однокурсники перебивались с хлеба на квас. И у Харкметса в те годы не все было ладно, консерваторы громоздили на пути молодого исследователя орлов множество препон, тем более что уже тогда в нем проявились недюженная энергия и пробивная способность. Он прославился тем, что с голыми руками набросился на браконьеров, подстерегающих орла, схлопотал пулю в бедро, но, несмотря на это, препроводил обоих нарушителей в милицию. Власти попытались замять эту историю, поскольку один из браконьеров оказался министерским сынком, но пара отчаянных журналистов сумела пропихнуть скандал в газету, и Харкметс стал общенародным героем. «У меня темнеет в глазах, когда обижают безвинных птиц! Орлы свободные и гордые птицы! Я не допущу, чтобы они вымерли!» — заявил он в интервью, и восторженные люди вычитали в этих словах послание, что эстонский народ не исчезнет с лица земли.
Суйслепп тогда тоже восхищался мужеством своего однокурсника, в то время он еще ни капельки не завидовал Харкметсу. Ведь он и сам упивался своей довольно большой популярностью. В диссидентских кругах у него была очень хорошая репутация. К Суйслеппу прибились даже несколько верных апостолов, они сопровождали его в ночных походах, стоя на почтительном расстоянии от вооруженного фонарем мастера. Его звали побеседовать с альтернативной молодежью, а иной известный духовный лидер совал ему на улице пятерню и изрекал:
— Юноша, я с тобой! Верной дорогой идешь!
Но потом пришли новые времена. Рухнула старая власть, взялись за строительство нового государства. Харкметс побывал в политике, под гул народных масс выступал перед толпой, поднялся до национального героя, а потом в нужный момент успел отскочить прежде, чем все стало покрываться грязью. Из него вышел ученый с международным именем, его книги и документальные фильмы об орлах продавались по всему миру. Пеэтер Ааберлинг в связи с исчезновением российского рынка был вынужден от изучения соболей отказаться, но переключился на норок и по-прежнему жил припеваючи. Иллимар Лаксутая уехал в Африку к зебрам, там женился на негритянке и стал почетным консулом Эстонии. Остальные сокурсники тоже состоялись, и их статьи время от времени появлялись в специализированных журналах. Свой звездный час был даже у Адама Лийва, когда он, перед тем как провалиться в трясину алкоголизма, обнаружил на острове Хийумаа ежа-альбиноса и написал о нем научный труд. И только Суйслепп ничего не добился. Невзирая на все усилия, он так и не встретил ни одною гнома. Апостолы испарились кто куда, а на улице ему уже никто руку не пожимал. О Суйслеппе забыли.
Поначалу Суйслеппа это не трогало, ведь он всегда знал, что его путь не будет усыпан розами, он состоит сплошь из шипов и полон ям — как у любого человека, решившегося плыть против течения. Мечтай он о легкой жизни, он выбрал бы своим объектом исследований косулю, вот тогда мясом был бы пожизненно обеспечен! Он добросовестно продолжал свои вылазки, иногда отправлялся и в более длительные экспедиции в малонаселенные районы Эстонии, обшаривал заброшенные дома и ночами напролет караулил у какого-нибудь ручья в надежде, что гномы придут к нему попить. Но все безуспешно, и постепенно его охватила усталость, подкрались хандра и чувство горечи.
Пришел момент, когда Суйслепп вообще перестал заниматься наукой. Племянник соседа Вярди был врачом, с его помощью Суйслепп добыл себе мизерную пенсию по инвалидности и на нее жил. По утрам варил кашу на воде, съедал ее, садился у окна и смотрел на прыгающих во дворе воробьев, размышляя при этом: «Если б вместо гномов я взял тогда воробьев, то мог бы вместо каши есть омлет!». Время от времени он даже хватался за бумагу и старательно делал пометки, полный решимости стать великим исследователем воробьев, но быстро остывал, плевал на это дело и сжигал бумажки в печке. Затем до вечера безучастно валялся на диване, потом пил чай и ложился спать. Так проходили дни Суйслеппа.