ет, я считаю, что я в ловушке этого фальшивого бытия и не способен быть до конца открытым и говорить правду вне зависимости от того, выставит это меня в хорошем свете или нет. Я как-то покорно сказал «да» и что, как мне кажется, эта фальшивая, расчетливая часть мозга работает все время, будто я постоянно играю со всеми в шахматы и просчитываю, что если я хочу, чтобы они пошли так, мне надо пойти этак, чтобы побудить их пойти так. Он спросил, играл ли я когда-нибудь в шахматы, и я ответил, что в средней школе играл, но забросил, потому что не мог достичь того успеха, какого, видимо, хотел, и как это фрустрирует — стать настолько хорошим игроком, чтобы понять, как сильно надо вкладываться, чтобы стать действительно хорошим, и при этом быть не в состоянии стать действительно хорошим, и т. д. Я выкладывал все это разом в надежде отвлечь его от большого прозрения и вопроса, для которого, как я осознал, я подставился. Но не сработало. Он откинулся в скрипучем кресле и для эффекта сделал паузу, как будто крепко задумался — он думал, что почувствует, что заслуженно заработал свои сегодняшние 65 долларов. В паузу всегда входило неосознанное поглаживание усов. Я был достаточно уверен, что он хочет сказать нечто вроде «Тогда как же вы смогли сделать то, что только что сделали?», другими словами, имея в виду, как я смог быть откровенным о своей фальшивости, если был такой фальшивкой, имея в виду, что он думал, что подловил меня на своеобразном логическом противоречии или парадоксе. А я пошел ему навстречу и, наверное, сыграл дурачка, чтобы он все это сказал, частично оттого, что еще хранил некую надежду, будто его слова окажутся более проницательными или острыми, чем я прогнозировал. Но еще частично оттого, что мне нравился он и как он кажется искренне довольным и восхищенным идеей быть полезным, но при этом старался удержать профессиональный контроль над выражением лица, чтобы его восторг казался скорее простым удовольствием и клиническим интересом к моему делу или чем-то типа того. Его было трудно не полюбить, он, что называется, располагал себе. В качестве украшения на стене позади его кресла висели два принта в рамках, один Уайета — картина, где девочка ползет по пшеничному полю к ферме на холме, другой — пейзаж Сезанна с двумя яблоками в миске (если честно, я знал, что это Сезанн, только потому, что видел постер Института Искусств с картиной и информацией о Сезанне, с тем самым пейзажем, который, кстати, странным образом приводил в замешательство, потому что в перспективе или стиле было что-то не так, от чего стол казался скрюченным, а яблоки почти квадратными). Картины тут были, очевидно, для того, чтобы пациентам было на что посмотреть, потому что многие во время разговора любят оглядываться или рассматривать, что висит на стенах. Хотя лично мне было несложно большую часть времени смотреть на него. С ним, безусловно, можно было расслабиться. Но я понимал, что это свойство, однако, не то же самое, что иметь достаточную проницательность или интеллектуальную мощь, чтобы найти способ мне помочь.
Существует простой логический парадокс, я называю его «парадокс фальшивости», который я более-менее самостоятельно открыл на курсе математической логики в школе. Помню, то был большой курс для студентов, проходивший дважды в неделю в аудитории с профессором за кафедрой, а по пятницам в небольших дискуссионных группах, которые вел лаборант, чья жизнь, казалось, целиком и полностью была посвящена математической логике. (Плюс все, что надо было для пятерки — сидеть с методичкой, редактором которой был наш препод, и запоминать всякие типологии аргументов, нормальные формы и аксиомы первого порядка, то есть курс был таким же чистым и механическим, как сама логика, в смысле, если вложишь время и усилия — получишь в итоге хорошую оценку. До парадоксов вроде Парадоксов Рассела и Берри и теоремы о неполноте мы дошли только в самом конце семестра и их не было на экзаменах). Парадокс фальшивости заключается в том, что чем больше времени и усилий вкладываешь, чтобы казаться впечатляющим и привлекательным для других, тем менее впечатляющим и привлекательным ты себя чувствуешь — то есть ты фальшивка. И чем больше чувствуешь себя фальшивкой, тем сильнее пытаешься передать впечатляющий или приятный образ себя, чтобы другие не догадались, насколько ты на самом деле неглубок и фальшив. Логически можно представить, что как только предположительно умный девятнадцатилетний узнает об этом парадоксе, он перестанет быть фальшивкой и просто будет собой (что бы это ни значило), так как он выяснил, что быть фальшивкой означает жестокий бесконечный регресс, неизбежно ведущий к страху, одиночеству, отчуждению и т. д. Но тут есть другой парадокс, более высокого порядка, у него нет даже формы или названия — я не остановился, не смог. Открытие первого парадокса в возрасте девятнадцати лет лишь проиллюстрировало мне в красках, каким я был пустым, фальшивым человеком еще с как минимум того случая в четыре года, когда я солгал отчиму, потому что как-то осознал во время его вопроса, не я ли разбил вазу, что если я скажу, что да, но «сознаюсь» несколько неуклюже, неубедительно, то он мне не поверит и решит, что на самом деле это моя сестра Ферн, биологическая дочь моих приемных родителей, разбила старинную вазу мозеровского стекла, которую мачеха получила по наследству от биологической бабушки и от которой была без ума, плюс это приведет его к тому или убедит в том, что я добрый, любящий сводный брат, который настолько боялся, что Ферн (которая мне действительно нравилась) попадет в неприятности, что был готов солгать и принять наказание за нее. Я непонятно объясняю. В конце концов, мне было всего четыре, и это осознание пришло ко мне не так, как я только что описал, но скорее в плане чувств и ассоциаций и определенных мысленных вспышек лиц приемных родителей с различным выражениями. Но это случилось так рано, всего лишь в четыре — то, что я выяснил, как создать определенное впечатление, зная, какой эффект произведу на отчима, неубедительно «сознавшись», будто это я ударил Ферн по руке и отнял ее хула-хуп и сбежал вниз по лестнице и начал крутить хула-хуп в столовой прямо рядом с сервантом, в котором были все мачехины старинные стеклянные сервизы и статуэтки, а Ферн, тем временем, позабыв о руке и хула-хупе, испугавшись за вазу и остальную посуду, сбежала по лестнице с криками, напоминая мне о важности правила никогда не играть в столовой… То есть намеренно солгав неубедительно, я могу получить все то же, что дала бы прямая ложь, плюс образ благородного и готового на самопожертвование сына, плюс порадую приемных родителей, потому что они всегда, как правило, радовались, если кто-то из их детей как-нибудь проявлял характер, потому что не могли не видеть, что это благоприятно отражается на их образе воспитателей характеров детей. Я потому описываю это все так долго, торопливо и неуклюже, чтобы передать, как я помню, как меня внезапно озарило, пока я смотрел на большое доброе лицо отца, державшего два самых крупных осколка мозеровской вазы, стараясь выглядеть сердитей, чем был на самом деле. (Он всегда думал, что самые ценные вещи следует хранить где-нибудь подальше в безопасном месте, тогда как мачеха скорее стояла на той точке зрения, что какой смысл иметь что-то дорогое, если не можешь поставить это там, где оно будет приносить людям удовольствие). В голове тут же вспыхнуло, как выставить себя в определенном свете и заставить его прийти к определенному заключению. Помни, что мне было всего около четырех. И не буду врать, что чувствовал себя плохо — по правде сказать, чувствовал я себя отлично. Я чувствовал себя могучим и умным. Это примерно как смотреть на пазл, держа в руках детальку, и не видеть, куда в общей картине она должна подходить или куда ее вставить, осматривать все дырки, и внезапно вмиг увидеть, без всякой причины, которую можно было бы объяснить словами, что если определенным образом повернуть детальку, то она подойдет, и она подходит, и может, лучший способ объяснить мое прозрение — сравнить с этим крошечным мигом, когда вдруг чувствуешь, что ты связан с чем-то большим и куда более цельным, как деталька в пазле. Единственное, что я пренебрег предвидеть — реакция Ферн на обвинения за вазу, и наказание, и потом еще большее наказание, когда она продолжит отрицать, что играла в столовой, а приемные родители будут стоять на том, что их куда больше расстраивает и разочаровывает ложь, нежели ваза, которая, по их словам, лишь материальный объект и не так важна в общей картине мира (приемные родители так и говорили, они были приверженцами высоких идеалов и ценностей, гуманистами. Их главным идеалом была абсолютная честность в семейных отношениях, а ложь в их представлении как родителей была худшим, самым разочаровывающим нарушением, что можно совершить. Между прочим, как правило, они воспитывали Ферн чуть тверже, чем меня, но и это исходило из их ценностей. Для них была важна справедливость и мое ощущение, что я настолько же их родной ребенок, как и Ферн, так что я чувствовал максимальную опеку и любовь, но иногда чувство справедливости заставляло их немного перегибать, если дело доходило до дисциплины). Итак, Ферн теперь считали вруньей, хотя это было не так, и наверняка это обидело ее больше, чем само наказание. Ей тогда было всего пять. Ужасно, когда тебя считают фальшивкой, или когда ты уверен, что тебя считают фальшивкой или лжецом. Может, одно из самых худших ощущений в мире. И хотя я никогда не испытывал ничего такого прямо, уверен, что вдвойне ужасней, когда говоришь правду, а тебе не верят. Не думаю, что Ферн забыла этот случай, хоть потом мы никогда его не вспоминали, не считая одной скрытой ремарки, которую она однажды бросила через плечо, когда мы оба учились в средней школе и поспорили о чем-то и Ферн вылетела из дома, хлопнув дверью. Она была классическим проблемным подростком — курение, макияж, посредственные оценки, свидания с парнями постарше и т. д. — тогда как я был гордостью семьи и имел убийственный средний балл и играл за университетскую команду и т. д. Другими словами, на поверхности я выглядел и вел себя намного лучше, чем Ферн, хотя, в конце концов, она угомонилась и поступила в колледж и теперь живет ОК. А еще она одна из самых веселых людей в мире, у нее очень сухое, тонкое чувство юмора — она мне очень нравится. Суть в том, что так я стал фальшивкой, хотя нельзя сказать, что случай с разбитой вазой послужил истоком моей фальши или стал какой-то детской травмой, которую я не смог пережить и которую надо излечить во время психоанализа. Фальшь всегда была во мне, так же, как детальку пазла, объективно говоря, можно считать истинной деталькой пазла даже до того, как найдешь, куда ее вставить. Какое-то время я думал, что, может, один из моих биологических родителей был фальшивкой, или оба несли какой-то ген фальши или что-то такое, и я все унаследовал — но ведь это тупик, наверняка никогда не узнать. А если бы и узнал, какая разница? Я все равно фальшивка, все равно я один на один с этим несчастьем.