е. Цзяньсу переместился в маленькую комнатку у восточной стены. Ему казалось, что с того самого дня комната старшего брата исполнилась тайны, и он иногда заходил туда, чтобы внимательно всё осмотреть. Гуйгуй наклеила на окно вырезанную из бумаги картинку — краб с зажатым в клешне фиником. Изменился и запах в комнатке — не то чтобы сладкий, а какой-то нежный и мягкий аромат. В комнатке стало действительно славно.
В своей комнатушке Цзяньсу было холодно и неуютно. Он и возвращался туда лишь поспать. Ему нравилось проводить время с дядюшкой. Все диковинные истории Суй Бучжао он слушал как зачарованный. Когда речь заходила о жизни в морях в постоянной борьбе с ветром и волнами, Цзяньсу всегда слушал, разинув рот. Он бродил в одиночестве по зарослям на берегу реки, исполненный удивительных фантазий, смотрел на взлетающих с криком птиц. Потом праздное времяпровождение кончилось, его взнуздали, как подросшую скотинку, и взяли в работу. Вместе со старшим братом они с утра до вечера трудились в поле. Мотыга и серп врезались в кожу, руки были в крови: так истекает соком молодой побег утуна. Тело покрылось множеством шрамов, но несравненно окрепло. Как-то раз бригадир послал его одного на берег реки нарезать колючих веток для изгороди. Там он увидел девчушку лет шестнадцати-семнадцати, которая тоже нарезала колючки. Она назвала его «братцем Су»[19], а он сиял от радости, думая про себя, что братец Су не такой уж простачок — на самом-то деле так и хочет поладить с тобой. Поток горячей крови, кружившей по телу столько лет, вдруг прилил к горлу, и оно тут же пересохло. Он с ней и говорить-то не говорил — знай, поглядывал. Бойкой и весёлой девушке хотелось поболтать с ним. Он же ни слова в ответ. Ему не терпелось, чтобы она отбросила эту весёлость, стала другой. Так прошёл и второй день, и третий. На четвёртый Цзяньсу готов был отхватить себе серпом руку. Поработав до второй половины дня, он воскликнул: «Ух ты, какой здоровенный шип в руку вонзился!» Ахнув, девчушка отбросила серп и бросилась к нему: «Где? Где?» — «Вот, здесь!» — отвечал Цзяньсу. Когда она подбежала, он заграбастал её и прижал к себе. Пытаясь вырваться, девушка извивалась как маленький водяной дракон: «Отпусти меня, братец Су! Пусти, а то закричу! Отпусти!» — «Братец Су! Братец Су!» — почему-то передразнивал её он. И, чтобы успокоить, поглаживал по волосам. Поглаживал раз за разом, ощущая их какую-то особенную гладкость. Поглаживал и поглаживал. Упорно вырывавшаяся и дрожавшая всем телом девушка понемногу успокоилась и через некоторое время положила голову на его широкое плечо.
Луна в тот вечер светила неярко. Девушка беззвучно проскользнула во двор старого дома. Поджидавший у подпорок коровьего гороха Цзяньсу отнёс её на руках в свою комнатушку. Лампа не горела, проникал лишь смутный лунный свет. Девушка присела и положила руки на лицо Цзяньсу. «Не хочу, чтобы ты смотрел на меня», — негромко проговорила она. Цзяньсу тоже закрыл её лицо рукой: «Я тоже не дам тебе смотреть на меня». Она отвела его руку: «Я ведь и пришла посмотреть на тебя, братец Су, посмотрю вот немного и пойду». — «Никуда ты не пойдёшь, — сказал про себя Цзяньсу. — Во всяком случае, не сегодня вечером». Он снова обнял её и поцеловал. Счастливая, она стала целовать его шею, глаза. Потрогала пробивающийся пушок над верхней губой: «Как славно…» Цзяньсу задрожал всем телом, и она испуганно спросила: «Ты заболел?» Цзяньсу покачал головой и стал раздевать её. Она залепетала, что ей пора идти. Цзяньсу молчал, он лишь тяжело дышал. Она тоже замолчала и в конце концов сама скинула нижнюю рубашку и осталась в трикотажных трусиках в жёлто-красную полоску. Кулаки Цзяньсу сжались, и руки напряглись, позволяя ей стыдливо прижаться к ним. Прижаться со всей силой, словно она хотела обвиться вокруг них. Тело чуть смуглое, немного прохладное, но восхитительно мягкое. Ему пришло на ум сравнение с шарфом — длинным, тонким и мягким. Её тельце поблёскивало в лунном свете, маленькие ягодицы круглые и твёрдые. «Ну как ты можешь уйти, как?» — прошептал Цзяньсу. Девчушка заплакала, заплакала в голос, обвивая его шею мягкими ручками, целуя и плача. По лицу Цзяньсу потекли слёзы, хотя сам он не плакал. В конце концов она перестала всхлипывать и безмятежно глянула на него.
В полночь во дворе поднялся ветер. Девушка вышла из комнатушки Цзяньсу, он пошёл проводить её. У подставки коровьего гороха они застыли вместе в последний раз. «Дома будут спрашивать, скажи, мол, заблудилась», — велел он. Девушка утвердительно хмыкнула.
— Ты ужасный человек, — заявила она перед тем, как уйти. — А я пропащий. Но я тебя не ругаю. Больше у нас с тобой ничего не будет. Ты поистине ужасный тип. А мне конец…
— Ничего ты не пропащая, — утешал её Цзяньсу. — Вон, ещё красивее стала! До самой смерти не забуду тебя, не забуду этот вечер… И запомни: нисколько тебе не конец.
Утром, проснувшись, Цзяньсу встретил у колодца Баопу. Тот почувствовал необычно приподнятое настроение брата и стал вглядываться в него. Цзяньсу набрал старшему брату ведро воды и принёс в комнату. Баопу пригласил его посидеть, но тот отказался. Выходя из дверей, Цзяньсу расправил плечи и глянул в небо:
— Эх, как славно, слов нет!
— Что ты сказал? — спросил старший брат. Цзяньсу обернулся и, глядя Баопу в глаза, спокойно повторил:
— Так славно, что слов нет.
Теперь по ночам в комнатушке Цзяньсу часто не горел свет, он возвращался далеко за полночь. Всё больше худел, на лице и руках прибавлялось шрамов, глаза впали. От недосыпа на них появилось множество красных прожилок, но глядели они ясно и страстно. В тот год Баопу страшно не везло. У Гуйгуй пару лет назад развился туберкулёз, она уже дышала на ладан и через несколько дней всё же умерла. Она умирала на руках у Баопу, и ему казалось, что он держит в руках сноп соломы — такая она была лёгкая. Он не понимал, почему она смогла жить столько лет, а тут вдруг взяла и свалилась. В то время всем нечего было есть. Баопу даже растолок в порошок грузила из талька со старой рыболовной сети и разделил между всеми. Дядюшка целыми днями ползал по песку на берегу Луцинхэ, пытаясь поймать мелкую рыбёшку. Баопу помнил, как у Гуйгуй не было сил даже прожевать живую креветку, которая так и попала в её пустой желудок, трепыхаясь. Обрадованный тем, что кору вяза можно есть, Цзяньсу прожевал кусочек, а другой оставил невестке. Баопу хотел порубить кору, но нож год назад забрали на переплавку[20]. Та же участь постигла и котёл. Он тщательно разжевал её и маленькими порциями стал отправлять в рот Гуйгуй. Так она и выжила. Но продержалась лишь три с небольшим года, а потом навечно покинула семью Суй. Баопу стал оправляться от горя лишь через год с лишним после её похорон. Цзяньсу становился всё мужественнее, и однажды Баопу, вышедший нарвать коровьего гороха, увидел его с девушкой.
В том году вновь заработал цех по производству лапши на улице Гаодин. Много лет подряд фасоли не было, поэтому, естественно, не было и лапши. Снова пришла в движение и старая мельничка у реки, Баопу явился следить за старым жёрновом. Он восседал, как прежде старики, на квадратной табуретке, крепко прижимая к груди деревянный совок. Белая жидкость стекала из желобка в большое деревянное ведро, которое время от времени уносили работницы. Одна из них по имени Сяо Куй всегда приходила чуть раньше и стояла в уголке с бамбуковым коромыслом. Однажды она принесла клетку со сверчком и повесила в мельничке. Услышав пение сверчка, Баопу не удержался и пошёл посмотреть на него. Сяо Куй стояла рядом с клеткой, сложив руки за спиной и прислонившись к стене. Лицо пунцовое, на носу — крошечные капли пота. Деревянный совок на груди Баопу тихонько раскачивался. Не отрывая глаз от маленького окошка перед собой, она проговорила: «Славный ты какой». Потом добавила: «И поёшь красиво». Баопу остановился и с силой постучал по фасоли. Совок отозвался звонким звуком. На него беспокойно покосился старый бык. Почти полное деревянное ведро торопливо подхватили и унесли две подошедшие девицы. Там, где оно стояло, осталась небольшая лужица. Глядя на влажную землю под ногами, Баопу почему-то вспомнил, как в детстве вместе с Сяо Куй ловил вьюнов там, где в Луцинхэ впадает небольшая речушка: оба в красных набрюшниках, рыбины выскальзывают из рук, и они вместе заливаются смехом. Ещё он помнил, как играл в цеху, принадлежавшем его семье, а Сяо Куй лепила круглые шарики из выжимок и, завидев его, протянула ему один. Зачем он ему? Вспомнилось серьёзное, полное скрытого смысла выражение её лица. Когда Сяо Куй пришла ещё раз, Баопу уже внимательно разглядывал её. Она спокойно стояла, порозовев и поблёскивая чёрными зрачками. Невысокая, но ладная и стройная. Взгляд задержался на её высокой груди. Дыхания почти не было слышно — всё будто в сладком сне. В воздухе разнёсся аромат. Но не косметики, а чистое благоухание девятнадцатилетней девушки. Баопу встряхнулся, глядя на быка. Тот ступал как-то странно, мотая головой. Баопу встал, чтобы добавить в жёрнов фасоли. Деревянный совок подрагивал в руке, даже захотелось отбросить его. Один раз он уронил совок, и жёрнов стал неторопливо вращаться вместе с совком. Там, где стояла Сяо Куй, он вдруг замер как стрелка компаса, указывая на неё. Сяо Куй сделала шаг вперёд, пролепетав: «Баопу… ты… я…» Баопу поднял совок, старый жёрнов снова закрутился. «Пойдёшь домой после работы, подожди меня на берегу, ладно?» — прошептала Сяо Куй. «После работы…» — на лбу Баопу выступила испарина, он долго-долго вглядывался в Сяо Куй. Деревянное ведро уже наполнилось, подошла работница и унесла его. Скоро настала пересменка, и Баопу закончил работу.
Обычно он возвращался по берегу, а тут почему-то решил пойти кругом. Шёл неспешно, ноги наливались тяжестью. Потом остановился как вкопанный. Полыхавшая, как пожар, вечерняя заря окрасила его широкую спину ярко-красным. Качнувшись в её лучах, он вдруг повернулся и припустил на берег реки. Он бежал сломя голову и что-то бормотал на бегу. Ветерок разлохматил шапку чёрных волос, крепкое дюжее тело раскачивалось, руки ходили ходуном, ноги оставляли глубокие отпечатки на влажной земле. И неожиданно остановился.