ла себя недостойной семьи Ли, что в этой семье все как один хорошие, очень хорошие. Кожа у неё день ото дня бледнела и стала почти прозрачной. Ханьчжан становилась всё более привлекательной, всё более хрупкой. Время от времени она уходила работать в семье Четвёртого Барина и возвращалась ещё более дерзкой и строптивой. Она постоянно была занята какой-то работой, ни дня не бездельничала. Приходила с сушилки и бралась плести коврики из листьев кукурузы: всё доход семье. Сидя у себя на мельничке и глядя вдаль на сушилку, Баопу думал о работавшей там сестре, и печаль вдруг увеличивалась многократно. После ожесточённой ссоры с младшим братом несколько дней кряду он не мог сидеть спокойно — постоянно ныло сердце. Однажды утром он в сердцах отшвырнул совок и отправился на сушилку. Там разносился девичий гомон, слышный издалека. Одна за другой заезжали повозки со свисающими с подставок полосками лапши, и звон колокольчиков мешался с пронзительными голосами девиц. Баопу обошёл самые шумные места и направился туда, где работала его рослая сестра. Она не заметила, как подошёл брат. Двумя руками она механически перебирала лапшу, на лице играла улыбка, а взгляд был устремлён через пустоты в лапше вдаль, туда, где работала Наонао и другие. Баопу смотрел на сестрёнку, и в груди маленькими ручейками разлилась радость. Он решил не подходить ближе и продолжал, не отрываясь, смотреть на неё. Вся окружавшая её лапша была белоснежная, хрустально-прозрачная, ни одного серо-грязного пятнышка. Под ногами у неё поблёскивали песчинки. Баопу словно в первый раз обнаружил, в какой гармонии находится сестра со всем, что есть на сушилке. Он стоял, нащупывая что-то в кармане, нащупал табак и вытащил руку. В этот миг Ханьчжан заметила его, и на лице у неё отразилось немалое удивление.
— Брат! — позвала она. Баопу подошёл, посмотрел на неё и отвёл взгляд в сторону. — Ты никогда здесь не появлялся, — сказала Ханьчжан.
Баопу промолчал и вновь взглянул на неё. Он хотел было сообщить о ссоре с Цзяньсу, но прикусил язык и, помедлив, спросил:
— Го Юнь говорит, ты заболела, что за хворь у тебя приключилась?
Ханьчжан удивлённо оперлась на подставку, вцепившись руками в полоски лапши и глядя на Баопу.
— Ничего я не заболела, — холодно усмехнулась она.
— Нет, ты болеешь! По лицу видно! — повысил голос Баопу.
— Не болею я! — тоже громче повторила Ханьчжан.
Расстроенный Баопу опустил голову. Присел на корточки и, глядя на свои ладони, стал тихо повторять:
— Нельзя так, нельзя, нельзя так больше… Всё нужно начать сначала, нельзя больше так. — С этими словами он встал, вглядываясь вдаль, в сторону реки, где, как древние крепости, молча чернели старые мельнички. И проговорил как простонал: — Эх, семья Суй, семья Суй!.. — Он ещё долго стоял и смотрел. Но через какое-то время вдруг повернулся и строго рявкнул: — Тебе нужно лечиться! Куда это годится, ты не должна стать таким никчёмным человеком, как я, ты ещё молода! Я самый старший, старше тебя на десять с лишним лет, вы с Цзяньсу должны слушаться меня, слушаться!
Ханьчжан молчала. Баопу не сводил с неё глаз. Она подняла голову, глянула на него и задрожала всем телом.
— Так ты пойдёшь лечиться или нет, ответь? — по-прежнему строго переспросил Баопу.
Широко раскрыв глаза, в которых не было слёз, Ханьчжан, не моргая, смотрела на брата. Поглядев так немного, она шагнула вперёд и крепко обняла его за плечи. И стала умолять никогда больше не упоминать о её болезни, никогда, никогда.
Глава 6
«В семье Суй опять кто-то умер!» — уже несколько дней в Валичжэне многие тайком передавали эти слова. Сначала люди не знали, кто именно умер, но потом стали понимать, что это ушедший на фронт Суй Даху. Эта весть облетела полгородка, в подробностях об этом не знали лишь читающие молитвы даосы. Раньше всего новость пришла из изыскательской партии, старший брат одного молодого рабочего служил в одном подразделении с Даху и написал младшему. Потом об этом сообщил Суй Бучжао техник Ли. Так весть дошла до семьи, и однажды все увидели старуху мать Даху. Она с воем бежала по главной улице со старой одеждой сына в руках: «Сыночек мой! Ты ещё и невестку в дом не привёл! Всего девятнадцатый год тебе шёл, сынок!..» Все смотрели на неё, не отрываясь, понимая, что она получила извещение о смерти сына в бою. Старая женщина осела на круглый молитвенный коврик из тростника и рыдала, пока не потеряла голос. Всю вторую половину дня над городком висело безмолвие, даже в цеху рабочие выполняли свою работу, стараясь не шуметь. Урождённая Ван закрыла «Балийский универмаг», старики, любители выпить, услышав об этом, на полпути поворачивали обратно. Опустилась темнота, но никто не зажигал огня. Все поочерёдно стекались в потёмках в дом старухи, чтобы разделить её горе.
В крохотной тростниковой хижине из трёх комнат вился дымок от благовонных свечей — знакомый всем запах смерти. Пару одёжных шкафов составили в одну высокую подставку, наверху расстелили циновку и закрыли всё простынёй. Сверху наставили множество чашек и мерцающих серо-жёлтыми огоньками свечек. В чашках в основном была разноцветная лапша, посыпанная нежно-зелёной кинзой и накрытая яичницей. Позади всего этого располагались фотографии человека, которому предназначались подношения. Фотографии не увеличенные, маленькие, были вставлены в одну большую рамку. Одна посередине, в красном и жёлтом цвете, была снята через полгода после ухода Даху: он в военной форме, этакий бравый вояка, почти все девицы городка выстраивались в очередь к ней. В пляшущем свете свечей старики, опираясь на посох, нагибались, чтобы рассмотреть её.
В полночь явилась урождённая Ван с пачкой жёлтой рисовой бумаги и ароматными свечами. Она передала всё старухе-хозяйке, которая велела маленькому сыну рядом поплевать на карандаш и всё записать. Урождённая Ван с торжественным выражением лица пробормотала вполголоса несколько фраз. Затем старуха-хозяйка начертила на земле прутиком овал и принялась жечь в центре бумагу. Урождённая Ван, что-то приговаривая, побрызгала вином сверху и снизу, а также слева и справа от огня. Капли вина попали на языки пламени, которые тут же скакнули вверх. Дым сгустился, люди закашляли, потекли слёзы. Ван уселась на самую большую циновку и прикрыла веки. Её рукава свесились, плечи тоже, серая шея была тонкой, длинной, но крепкой. Уткнувшись подбородком в грудь, она запела. Запела негромко, жужжа, как вращающаяся прялка. Люди стали покачиваться в такт её песнопению, раскачиваясь всё больше и больше, словно их всех поместили в огромную ванну, а Ван неспешно помешивала в ней воду. Так продолжалось до самого рассвета, Ван всё так же пела, многие заснули и повалились на землю. Старики сидели на земле, опершись двумя руками на посохи, свесив голову между ног, расслабленно раскрыв рты. Многим казалось, что они, волоча ноги, входят в старый храм и слышат, как старый монах читает сутры. Спешно выскочили они, лишь когда храм загорелся, и, открыв глаза, увидели, что уже рассвело. Солнце залило окно красным, свечи прогорели, урождённая Ван спустилась с циновки и повернулась, чтобы уйти. Её ухватили за рукав старуха-хозяйка с сыном. Ван, кивнув, что-то сказала, и мать с сыном её отпустили.
Когда совсем рассвело, семья Суй в полном составе принялась за дело. На пустыре перед хижиной соорудили навес из тростниковых циновок. Под ним поставили ярко-красный квадратный стол и стулья, на столе появились чайники и чашки. Когда всё было приготовлено, день уже клонился к закату. Урождённая Ван, как договорились, в полном безмолвии привела пять или шесть незнакомых мужчин с сона и цинями[24], которые, ни слова не говоря, расселись за столом. Незнакомцы переглянулись и заиграли. Только тогда Ван вошла в хижину и снова уселась на самую большую циновку. Струнные инструменты звучали невыразимо прекрасно и трогательно. В Валичжэне были такие, кто сроду не слыхивал старинной музыки, хотя некоторые ещё смутно что-то помнили. Музыкантов окружило бесчисленное множество людей, и пришедшим к вечеру уже некуда было подступиться. Из производственного цеха сбежали почти все, за работниками явился «Крутой» Додо, но и он застрял там, очарованный музыкой. Желтоватым светом выделялись незнакомые лица исполнителей, они делали своё дело со страстью, выкладываясь до конца, нынче уже нет той чувственности. Музыканты не переглядывались, а будто застыли, причём один с совершенно дурацким выражением лица. Инструменты они в руках не зажимали, те словно и не звучали — звуки сами текли легко и свободно. Сидя на земле, люди внимали с закрытыми глазами и ощущали себя словно во сне, будто попав в царство небожителей, таинственное и непостижимое. Когда музыканты сделали перерыв, чтобы выпить воды, в толпе раздались глубокие вздохи. Некоторые тут же вспомнили, что нужно спросить, откуда взялись эти превосходные исполнители, и выяснили, что их привела урождённая Ван. Больше никто не удивлялся. Через некоторое время музыканты принялись играть вновь, все затаили дыхание и прикрыли глаза. И тут до их слуха донёсся резкий звук. Все тут же вопросительно открыли глаза. Музыка на время стихла.
Наконец заметили, что непонятно когда в толпу затесался Бо Сы и, обливаясь слезами, уселся на порожек старых ворот и вынул из рукава флейту. На него сердито закричали, стали прогонять, но он, не слушая никого, знай себе играл. Кто-то пнул его, а ему всё нипочём. Но когда подошёл охранник Эр Хуай с винтовкой на плече и сказал, что сломает ему флейту, он, прижав её к себе, стал валяться в пыли, а потом, улучив момент, убежал.
Музыка звучала до полуночи, головы людей покрыла холодная роса. Корпуса циней промокли, звук стал тише и потерял звонкость, словно всхлипывая. И тут с реки снова донёсся пронзительный голос флейты, от которого защемило сердце. Звук флейты в ночи не спутаешь ни с чем. Его магическая сила впервые в таком полном объёме проявилась перед жителями городка. Он походил и на пение женщины, и на всхлипывание мужчины, и в беспредельной радости проявлялась беспредельная печаль. Он дышал холодом осенней ночи, бесконечно меняя тональность с высокой на низкую, как стрел