[28], но она прозвучала так неинтересно и безвкусно, что и слушать до конца не хотелось.
После окончания вечеринки пили вино. Угощение было обильное. Когда все уже были навеселе, прибыл почествовать вином бойцов кто-то из начальства. Когда он ушёл, все продолжили пить.
— Это праздник труда, — заявил Фан Гэ. — Мы сражаемся, а это тоже труд, стало быть, это и наш праздник.
Его тактично поправил комиссар, добавивший:
— Мы сражаемся, чтобы защитить труд, вот поэтому это и наш праздник.
Вино лилось рекой, разбитые при чоканье рюмки заменяли новыми. Кто-то с раскрасневшейся шеей стал подначивать Даху спеть ещё раз песню, что поют в Валичжэне, но Даху не стал. У него теперь все мысли крутились вокруг Цюцю. На магнитофоне поставили запись музыки диско, и все стали пить дальше под однообразный мотив. «Победа непременно будет за нами!» — провозгласил кто-то. Даху, который краем уха слушал весь этот гвалт, заметил, что на него никто не обращает внимания. Он незаметно скрылся и помчался прямо в густую бамбуковую рощу.
В роще было темно, стволы раскачивались под лёгким ветерком, грациозные, как нежное тело Цюцю. Он со свистом переводил дыхание, а в груди уже занимался тёплый и сладкий аромат. Дошёл до участка мёртвого бамбука, сделал пять шагов влево, потом десять шагов вперёд. И тихонько присел на корточки, ожидая и страстно желая позвать её по имени. Так прошло минут десять, изогнутые стволы под ветерком собрались вместе. Когда они снова разошлись, в рощу одним прыжком ворвалась Цюцю.
— Какой же ты боец? — воскликнула она, заключив его в объятия и дрожа всем телом. Он беззвучно рассмеялся, и они крепко прижались друг к другу. — Какие у тебя руки холодные, — проговорила Цюцю. — Эх, и правда хочется отшлёпать тебя как следует.
Даху молчал. Руками он ласково держал её за шею и гладил под рубашкой гладкую, дышащую жаром кожу. Потом рука остановилась, и он уткнулся лбом ей в грудь. Страшно смущённая, ужасно счастливая, она шлёпала его по спине, неторопливо и нежно, как младенца. Заснул он, что ли? Ни звука. Ветер шелестит листьями бамбука, откуда-то издалека донеслись звуки артиллерийской канонады. Как глухо звучат разрывы этой ночью! На рассвете, может, опять привезут раненых. Цюцю и многие другие девушки из деревни записались в отряд. Они будут отмывать их от крови. При звуках канонады Цюцю перестала шлёпать его. Даху поднял голову.
— Когда уходите?
— Послезавтра, — кивнул Даху.
— Боишься?
Даху помотал головой. Потом сказал:
— Мой земляк Ли Юйлун отправился на передовую чуть больше месяца назад.
Стоило ему произнести эти слова, как неподалёку кто-то глухо кашлянул. Он в панике хотел отдёрнуть руки, но в это время в лицо ударил яркий, резкий свет фонарика. Не успел он что-то вымолвить, как человек перед ним назвал его по имени. По голосу он узнал одного из полковых командиров, тут же отстранился от Цюцю и вытянулся по струнке.
В ту ночь Даху посадили под арест. Части предстояло выступать на передовую, и дело представлялось очень серьёзным. Ротный Фан Гэ дорожил им, но ничего не мог поделать. На другой день после обеда в роте срочно созвали собрание. Согласно принятому в полку решению, Даху снимали с должности командира отделения, а кроме того, чтобы дать возможность отличиться в бою, включили в списки ударной первой линии. Рыдавшая Цюцю оставалась на территории роты и долго не хотела уходить.
— Но ведь он ни в чём не провинился! — взывала она к ротному, хватая его за рукав. — В чём его вина? Ему же скоро в бой, замолвите за него словечко, пусть его восстановят в должности… — Глаза её опухли от слёз, Даху холодно взирал на неё со стороны. Она повернулась к нему: — Даху, всё из-за меня, из-за меня!
Даху, стиснув зубы, покачал головой:
— Вернусь с фронта, тогда и увидимся, Цюцю! — И, многозначительно подмигнув ей, убежал…
Даху шагал вдоль палаток, сжимая в руке головной убор. Бритая голова казалась круглой, красивой, как у ребёнка. Шёл он бесцельно, пока перед глазами не возникла большая палатка с табличкой «Операционная». Услышав стоны, он хотел было быстро уйти, но в это время из палатки показался врач, он поставил у входа таз для умывания. Даху глянул в него, испуганно вскрикнул и отступил на пару шагов: в тазу лежала скрюченная окровавленная нога… С тяжёлым сердцем он пошёл прочь. Но, пройдя немного, вернулся. Захотелось узнать имя бойца, потерявшего ногу. И врач сообщил, что бойца зовут Ли Юйлун! Даху сел на землю, скрестив ноги, и обхватил лицо руками.
Наступил вечер, кроваво-красная заря окрасила всё вокруг алым. Ступая по свету зари, он возвращался в роту. На полпути встретились вооружённые бойцы, которые вели пленных. Он окинул пленных ненавидящим взглядом — бледных и худых, с плотно сжатыми ртами. Так и подмывало выхватить оружие и перестрелять всех. Среди врагов была женщина в форме… Даху стоял в лучах зари и долго провожал их глазами.
На следующий день часть Даху выступила на передовую.
Цюцю каждый день взбиралась на самый высокий холм и смотрела туда, где стреляли орудия, откуда поднимались облачка порохового дыма. «Группа прорыва, Даху», — беспрестанно твердила она про себя. Закрыв глаза, она видела сумрачную бамбуковую рощу, прильнувшего к её груди Даху. Потом стали поступать раненые, у её отряда наступила жаркая пора, и времени побыть одной уже не оставалось. Рассматривать прибывавших бойцов они не смели — все в крови, с обезображенными лицами. На некоторых лишь бледная кожа обтягивала кости, пожухлые волосы сплелись в один комок, одежда изорвана, дыра на дыре, словно сеть. Если не видеть всё это своими глазами, трудно поверить, что человек может настолько измениться, превратиться в нечто ещё способное дышать. Потом девушки узнали, что этих бойцов враги осадили на холме, и они провели без еды и питья от десяти до двадцати дней, жевали один рис из сухого пайка. Как они выжили? Никто не знал. Известно было лишь, что они не сдавались до последнего. По большей части это были крестьянские дети, пришедшие в армию с полей своих отцов и прослужившие один-два года. С детства приученные к бережливости и повиновению, вчера они хорошо обрабатывали землю, а сегодня славно сражались. Им впервые довелось увидеть столько консервов, и было стыдно, что они так много едят, они переживали за оставшихся работать в поле отцов… Девушки переодевали их, смывали кровь, заботились о них со всей душой.
Как-то вечером стали приносить погибших бойцов группы прорыва. Сжимая в руках ножницы и бинт, Цюцю похолодела. Она осматривала одного за другим, опознавала, и сердце куда-то проваливалось. Наконец очередь дошла до обмывания трупа, которому взрывом разнесло весь череп. Она сняла с него разодранную форму, как положено, вынула из карманов личные вещи и сложила в одну кучку. И вдруг обнаружила среди них свой цветной платочек… Раздался её испуганный крик. Все столпились вокруг неё, а Цюцю трясущимися руками закрыла лицо. Кровь тут же растеклась по лицу, стекая по пальцам, казалось, она сама истекает кровью. Через некоторое время она что-то вспомнила и стала лихорадочно искать на одежде личный номер. Превозмогая себя, поднесла форму к глазам, вытерла слёзы. Взглянула и потеряла сознание.
В сумерках над горами раздался короткий сигнал горна. Погромыхивали орудия, но канонада доносилась издалека. В бамбуковой роще, как и прежде, запели дрозды. Осенний ветер, который вчера дул слева от гор, сегодня вечером тоже задул в ту сторону. Спустилась ночь, и всё погрузилось в чёрный, как тушь, мрак…
В чёрной, как тушь, ночи Баопу, в конце концов, уже ничего не было видно. Пение дроздов тоже постепенно стихало, а потом их и вовсе не стало слышно во мраке. В этот миг на всей большой земле звучала лишь скорбная мелодия флейты.
Уже уснувший вечным сном парень из семьи Суй мог слышать эту флейту, звучащую на берегу Луцинхэ. И его душа могла, следуя за этим знакомым мотивом, вернуться в Валичжэнь… Баопу опустил руки, закрывавшие лицо, и поднял голову. Оглядел окружавших его людей. Техник Ли из изыскательской партии и Ли Чжичан давно молчали, лежавший на сене дядюшка совсем напился. Что он говорил, когда вдруг заговаривал визгливым голосом, было не разобрать, хотя среди музыки проскальзывали отдельные корабельные команды… Ли Чжичан косноязычно толковал технику Ли:
— Вот, не будь войн, все силы были бы направлены на науку.
— Так, чтобы не было войн, не бывает, — качал головой тот. — Не случалось на земле таких добрых времён. Если не начинается большая мировая война, и то, считай, в хорошее время живём.
— А может начаться в ближайшие годы? — не унимался Ли Чжичан.
— Это тебе у большого чиновника спросить надо, и чем выше, тем лучше, — усмехнулся техник Ли. — Но в этом мире никто гарантию тебе не даст. Мой дядюшка, почитай, эксперт по военным делам, и я люблю найти предлог, чтобы с ним поспорить, занятная это штука. Мы с ним часто обсуждаем эти «звёздные войны».
Слушавший со стороны Баопу невольно вспомнил, что в городке техника Ли прозвали «брехуном». Тем временем Ли Чжичан сказал:
— Давеча ты так тараторил, что я ничего не понял. Ты бы про эти «звёздные войны» разъяснил чуток. Прошлый раз ты упоминал про Североатлантический договор и Варшавский договор[29], это что за штука такая? Если это, скажем, две хурмы, которая из них мягче?.. — Он ещё не закончил, а рабочий рядом с «брехуном» рассмеялся.
— Я тоже не знаю, которая из этих хурмин мягче, — оборвал смех «брехун». — Во всяком случае, имеются в виду два крупных военных блока. Тот, в котором верховодит Америка, называется «Североатлантический договор», а тот, где заправляет Советский Союз — «Варшавский».
— Это я запомнил, — кивнул Ли Чжичан. А «брехун» продолжал:
— Если эти две «хурмины» столкнутся, всё разлетится вдребезги! На них и нужно смотреть, чтобы понять, начнётся мировая война или нет. А разногласия между ними большие. Осенью того года, когда Советский Союз сбил южнокорейский пассажирский самолёт, США послали свои войска на Гренаду; потом США захотели разместить в Европе ракеты средней дальности, а Советский Союз тут же увеличил количество ракет в восточной Европе. А ещё Советский Союз трижды прерывал переговоры по вооружениям, отказался от участия в Олимпийских играх. Мера за меру, снова скандалы, пров