и являются мне во сне…
Баопу поднял фотографии и рассматривал, пока руки не задрожали и они не выпали.
Баопу обнял брата, прижался к его лицу, и их слёзы смешались. Губы Баопу тряслись, он успокаивал брата, но сам не был уверен в том, что говорит:
— Я всё слышал, Цзяньсу, и всё могу понять. Не надо было мне приходить и причинять тебе страдания. Но, как и тебе, мне это невыносимо. Я понимаю, ты всё сказал верно, высказал то, что в душе у каждого из семьи Суй. Но ты, в конце концов, ещё молод, ещё молод. И ты прав лишь наполовину. Ты ещё не знаешь многого другого, не знаешь, из-за чего ещё можно мучиться, если ты из семьи Суй. А это, может быть, ещё горше, Цзяньсу, ещё горше. С этим я сейчас и столкнулся, такие вот дела…
Баопу похлопывал брата по спине, оба понемногу успокоились и снова уселись на кане. Цзяньсу яростно вытер слёзы и стал искать трубку. Прикурив и сделав несколько затяжек, он уставился за окно в безбрежную ночь и негромко проговорил:
— Дядюшка вот прогулял всю жизнь и если переживает, то очень немного. Отец прожил достойно и умер, пытаясь отдать долги. Нас двоих запирали в кабинете, чтобы ты упражнялся в написании иероглифов, а я растирал для тебя тушь. Отец умер, а ты снова запер меня в кабинете. Ты учил меня произносить «гуманность и справедливость», и я повторял за тобой эти слова! Ты учил меня писать слова «любить людей», и я аккуратно выводил их, черта за чертой…
Баопу молча слушал брата, опуская голову всё ниже. Перед глазами опять предстала горящая усадьба, языки пламени красными змейками выкатываются из-под стрех и тянутся во все стороны. Вся усадьба уже в огне, на кане мечется приёмная мать… Свесив голову, Баопу резко встал. Его вдруг охватил порыв рассказать брату о том, как умерла Хуэйцзы — родная мать Цзяньсу. Но он стиснул зубы и ничего не сказал.
В ту ночь они просидели до самого рассвета.
На берегу реки с грохотом вращались старые жернова. В обнимку со скользким деревянным совком Баопу неподвижно сидел на самой большой мельничке по двенадцать часов в день. Потом его сменял пожилой работник. Такая работа больше и подходила для стариков. Один старик, который всю жизнь проработал на мельничке, после смерти Суй Инчжи сказал: «Мне тоже пора…» — и умер там же, на деревянной табуретке. Сложенные из уже позеленевших камней, старые мельнички возвышались на берегу, привлекая людей, поколение за поколением. Там, где не ступала нога быка, зелёный мох переплетал старую и новую поросль, смахивая на полосатый мех огромного зверя. Умер старик, повесился мастер-лапшедел из-за «пропавшего чана», но старые мельнички не издали ни звука. Они были похожи на глубокую и обширную душу Валичжэня. В дни бедствий к ним всегда кто-то прибегал и что-то втайне делал. В годы вторичной проверки после земельной реформы целые семьи приходили тайком поклониться перед тем, как бежать из Валичжэня. А когда «отряды за возвращение родных земель»[34] закопали заживо сорок два человека — мужчин и женщин, сюда приходили жечь ритуальную бумагу. Старые мельнички молчали. У них было единственное маленькое окошко, единственный глазок. Следившие за жёрновом через этот глазок и взирали на просторы полей и берег реки. Взгляд Баопу, который смотрел в окно каждый день, первым делом падал на большой айлант, «небесное дерево», разбитое страшным ударом молнии. Сейчас от него осталась лишь часть ствола. Местные жители, бывало, приходили поговорить, почему оно погибло. Но со временем интерес угас, и лишь Баопу продолжал изучать его. Его лицо темнело, и он с чувством подавленности смотрел на поверженного гиганта. Ствол почти в два обхвата был расколот пополам, и белоснежная сердцевина торчала, как сломанная кость. Роскошная крона, которая совсем недавно давала тень, источая аромат влаги, теперь лежала в обломках. По краям сердцевины застыла тёмно-красная жидкость — это кровь, выступившая после удара молнии. От дерева исходил странный запах, Баопу знал, что это запах смерти. Молнии — это пули, прилетающие из космоса, как она попала точно в это дерево и почему именно в ту ночь? Небесная сеть широка, ячейки редки, но никто не ускользнёт. Баопу наклонился, поднял несколько щепок и пошёл обратно в мельничку. Цепь заброшенных, похожих на старинные крепости мельничек на берегу осталась с тех лет, когда производство лапши процветало. Многие погромыхивали ещё в пору его детства. Но после того, как отец умер в поле красного гаоляна, мельнички одна за другой стали приходить упадок, остались самые большие. Они расположены на берегу реки потому, что так удобно забирать воду. Как-то Баопу наткнулся на каменные водоводы, проложенные с дамбы, и понял, что в стародавние времена именно вода приводила в движение жернова. Становилось ясно, почему постепенно мелела река. Отсюда напрашивался вывод, что откопанный много лет старый корабль пришёл сюда по бушующим водам реки, что в старые времена у пристани Валичжэня стоял целый лес корабельных мачт. В мире происходят огромные изменения, меняют места созвездия, и ничего невозможно предугадать. Старые мельнички неторопливо перемалывают время. Когда мельничку механизировали, у людей в глазах рябило от перекрещивающихся конвейерных лент и множества колёс. Так и мир неожиданно меняется. Поглазеть на это приходило много народу, к мельничке проявляли невиданный интерес. Потом этот интерес угас. Баопу выглянул из окошка и увидел Сяо Куй с корзинкой в руке и Малыша Лэйлэя, который, казалось, никак не вырастал. Он окликнул мальчика, но ответа не получил.
Перед глазами всплыла та ночь много лет назад, когда они с братом в слезах изливали друг друг душу до самого рассвета. Та ночь оставила неизгладимый след в душе Баопу. Ему было не заснуть, потому что он думал об этой женщине, о Малыше Лэйлэй. Наконец однажды он встретил Сяо Куй одну, когда она собирала клещевину, и решился подойти к ней.
Сяо Куй не обращала на него внимания, сосредоточившись на своём занятии. Он стал помогать ей, тоже молча. Так они и работали вдвоём. Когда её красная корзинка из пластика была почти полна, Сяо Куй села на землю и заплакала. Баопу достал пальцем немного табака из кисета, но табак просыпался на землю.
— Сяо Куй, — заговорил он, — хочу вот поговорить с тобой о себе…
Подняв на него глаза, Сяо Куй закусила губу:
— Кто ты такой? Ты десять лет не говорил мне ни слова, и я не видела тебя. Не признаю, кто ты такой.
— Сяо Куй! — воскликнул Баопу. — Сяо Куй! — Сяо Куй скорчилась на земле и разрыдалась. — Я знаю, ты ненавидишь меня, — торопливо заговорил Баопу в растерянности, — ненавидишь уже столько лет! Но я ненавижу себя ещё больше, мы уже столько лет ненавидим одного и того же человека. Этот человек погубил твою жизнь, он не достоин погибшего на дунбэйской шахте брата Чжаолу, он виновен. И должен заплатить за свои грехи. Он не должен больше даже вспоминать о той грозовой ночи, не смеет больше ступать в проулок семьи Чжао…
Сяо Куй приподнялась с земли и уставилась на него с трясущимися губами.
— Не достоин Чжаолу, почему это? Это я несколько лет назад дала клятву отдаться тебе. Чжаолу погиб на шахте, но его судьба так же горька, как и моя. Я так страдала, что в душе даже хотела, чтобы он взял меня в шахту умереть вместе с ним. Но он бросил меня и Малыша Лэйлэй. Я носила по нему траур целый год, дольше, чем любая другая валичжэньская женщина по своему мужу. Достоин или не достоин — мне нужно жить дальше. И мне нужен мужчина, я ещё думаю об этой проклятой клетке для цикады на старой мельничке… По ночам не могу заснуть, раз за разом проклинаю этого бессердечного человека… — говорила она со слезами.
Сердце Баопу истекало кровью, он долго не мог выговорить ни слова. Наконец, хватая ртом воздух и сминая руками куски грязи, он сказал:
— Послушай меня! Послушай, что я скажу! Ты понимаешь лишь себя, ты не понимаешь мужчин, тем более мужчин из семьи Суй. Для нас жизнь всегда складывалась непросто, и теперь нас не назовёшь храбрецами. Возможно, таким людям только и подходит сидеть в старой мельничке. Ты не задумываешься о том, что не проходит и дня, когда я не чувствую на себе огненного взгляда Чжаолу, даже шевельнуться боюсь. Мне не спится, столько всего ворочается в душе. Вспоминаю, что случилось под ивой много лет назад, что через несколько дней после этого ты перестала приходить на мельничку. Я знаю, кто-то видел нас, кто-то из семьи Чжао наблюдал за мной. Потом ты сказала, что Четвёртый Барин одобрил твой брак с Чжаолу, и я, считай, потерял надежду. В ту грозовую ночь я был безумен. И откуда только храбрость взялась! Если бы после гибели Чжаолу я вновь пришёл к тебе, люди из семьи Чжао могли бы припомнить немало из того, что было много лет назад. Они могли бы, как говорится, двигаясь по плети, добраться до самой тыквы, вспомнить одно, другое, приклеить тебе ярлык падшей женщины, а меня назвать негодяем, умыкающим чужих жён. Нам бы тогда и головы не поднять. Когда я вспоминаю о разбитом окне, у меня аж сердце заходится. Не знаю уж, что ты сказала на другой день домашним, как ты со всем этим справилась… Вот от этих дум и не спится. Ещё вспоминаю, как отец с утра до вечера занимался подсчётами, как он поехал раздавать долги. Как вся спина жеребца была в крови от его кашля. Я знаю, что будущие поколения семьи Суй не будут никому должны, но у меня долг перед Чжаолу, и страшно даже вспоминать об этом…
Сяо Куй, не отрываясь, смотрела на Баопу, который был так взволнован, что весь покраснел. Его била дрожь, и она была так поражена, что не могла выговорить ни слова. Мужчина перед ней казался чужим, хотя она знала его с детства. Надо же, сколько он всего передумал, да ещё в таких подробностях, если до сих пор переживает о разбитом окне. А ведь никто о нём и не спрашивал, мало ли в грозу окон повылетало. Не понимала она также, кому семья Суй была должна, тем более не помнила, что отец уезжал возвращать долги. Видимо, он запутался во времени, кое-что из сказанного было непонятно. Судя по его словам, он также страдал все эти годы. На его висках и на макушке Сяо Куй заметила проблески седины. Телом он, похоже, ещё крепок; но на покрасневшем лице отражалась неизгладимая печаль, и ресницы выдраны усталыми пальцами. Сердце Сяо Куй дрогнуло, она тяжело вздохнула. Заметив, что взгляд Баопу устремлён прямо на неё, она вопросительно глянула на него.