ставился на Баопу. Будто ничего не замечая, сутуля широкую спину и чуть раздувая ноздри, Баопу стремительно прошёл к отстойнику… Додо своими руками привязал на дверь красную ленту — оберег — и вновь отправился в «Балийский универмаг» за урождённой Ван. Та сидела в безрукавке на подкладке и завтракала. Придерживая двумя руками выпирающий живот, она вошла, остановилась и с необычайной бдительностью, сверкая глазами, огляделась по сторонам. Потом уселась в большое кресло, которое Додо притащил самолично, и крепко зажмурилась.
В течение часа Баопу просидел в углу на корточках, потом скинул одежду, оставшись в одной майке, и принялся с силой мешать раствор в чане. Помешает, отойдёт посмотреть к чану с ошпаренной фасолью или заберётся на площадку над чаном с крахмалом. Так прошло десять с лишним дней. За это время он уходил из цеха только по нужде. Проголодавшись, поджаривал кусок крахмала и ел, а ночью спал, прислонившись к стене. Когда Цзяньсу пытался заговорить с ним, он не откликался. Прошло немного времени, он побледнел, стал хрипеть, глаза покраснели, и с людьми он говорил жестами.
Многих привлекала урождённая Ван. Все смотрели, как раздуваются её припорошенные пылью крылья носа, как ходит вверх вниз кадык, и всё это в молчании. Потом она махнула правой рукой, велела Додо прогнать всех прочь и медленно и ровно заговорила:
— У вражды нет причины, у долга нет должника, без тучек бывает дождь. Седьмого и девятого числа встретишь подлого человека, вьюн поднял муть в воде.
— Подлого человека фамилия случаем не Суй? — всполошился Додо. Урождённая Ван покачала головой и произнесла ещё одну фразу:
— В Поднебесной женщины подлыми делами славятся, женская душа в трещинках.
Чжао Додо, как ни ломал голову, ничего не понял и стал умолять урождённую Ван объяснить дальше, но та ощерила мелкие чёрные зубы и поджала уголки рта:
— Давай молитву за тебя прочитаю. — Закрыла глаза, поджала ноги на сиденье и забормотала. Ни слова было не разобрать, и Додо присел на корточки в сторонке. На лбу у него выступила испарина. Урождённая Ван обладала удивительно способностью долго сидеть и просидела так в кресле до рассвета следующего дня. Вечером слова её молитвы становились тише, и их почти не было слышно, но в глухой ночи, когда всё вокруг затихало, вдруг становились громче. Несколько девиц, прикорнувших недалеко от чана с крахмалом и чана с водой, одна за другой проснулись и, словно во сне, помчались к креслу. Ван сидела неподвижно, среди её заунывного бормотания прозвучало лишь «смелые» — и работницы бегом вернулись на свои места.
Баопу всю ночь провёл у отстойника, и только дождавшись, когда всё пришло в норму и по фабрике разлилось благоухание, вернулся на старую мельничку. Снова разнеслись удары ковшом, снова Наонао принялась промывать лапшу. Чжао Додо за эти десять дней занедужил, голова раскалывалась, ему поставили банки на лоб, от чего остались три багровых следа. Но голова по-прежнему плохо соображала, и он никак не мог понять, то ли ситуацию с «пропавшим чаном» исправила божественная урождённая Ван, то ли простой мирянин Суй Баопу.
Цзяньсу беспомощно взирал, как старший брат вернулся на мельничку. Подождав пару дней, он отправился к нему и не успел войти, как Баопу уставился на него. Цзяньсу этого взгляда совсем не испугался и встретил его с высоко поднятой головой. Баопу стиснул зубы, щека у него подёргивалась, взгляд всё больше леденел.
— Да что опять со мной не так? — изумился Цзяньсу.
Баопу лишь хмыкнул:
— Ты всё прекрасно понимаешь.
— Ничего я не понимаю.
И тут Баопу рыкнул:
— Ты больше десяти тысяч цзиней фасоли псу под хвост пустил!
Побледневший Цзяньсу твёрдо отпирался. Он объяснял, в чём дело, а губы его тряслись от волнения. В конце концов он презрительно усмехнулся:
— Я и правда хотел так сделать. Но вот случая не представилось. Это и впрямь знамение небесное.
Баопу словно не слышал его слов:
— Знаю я твой норов. Как не знать! Я у себя на мельничке давно чувствую, что может настать такой день. Ты на такое, ой, как способен!..
Тут Цзяньсу, не выдержав, перебил его:
— Говорю тебе, не я это! Не я! Узнав, что «чан пропал», я обрадовался страшно, но и удивился… Пока бежал на фабрику, всю дорогу думал: «Вот ведь знак свыше!»
Баопу, который встал помешать фасоль, так и замер с деревянным совком в воздухе. И, обернувшись, пристально посмотрел на Цзяньсу. Тот аж ногой топнул:
— Ну зачем мне тебе врать? Я же тебе только что сказал: да, я искал случая это сделать. Но на этот раз это не моя работа.
Закусив губу, Баопу пошёл мешать фасоль. Потом снова уселся на свою квадратную деревянную табуретку, закурил, глянул в маленькое оконце и заговорил будто сам с собой:
— Но я уже записал этот должок на счёт семьи Суй. Тебе я верю, это не твоих рук дело. Но всё равно считаю, что в этом вина семьи Суй, и это недостойно Валичжэня… — Баопу говорил всё тише и тише.
— Это почему ещё? — возмутился Цзяньсу, глядя на его подёрнутые сединой волосы.
— Потому что ты это уже задумал, — покачал головой Баопу.
Одним прыжком очутившись перед братом, Цзяньсу заорал, потрясая ладонями:
— Да, задумал, но до конца не довёл. «Чан пропал», и я очень рад. Думаю, на этот раз «Крутой» Додо получил по заслугам. Я понимал, что тебя он в конце концов непременно позовёт, но всё же хотелось посмотреть, пойдёшь ты или нет. Несколько дней не спускал глаз со входа на мельничку. И ты-таки вышел, вот ведь поразительный человек! Ты и впрямь недостоин семьи Суй! Ну, помог ты Додо исправить «пропавший чан», а не боишься, что кто-то втихомолку поливает тебя грязью? Можешь сердиться, мне не страшно, всё равно тебя отругаю!
Цзяньсу раскраснелся, со лба у него катились капельки пота.
Баопу, большой, кряжистый, выпрямился на табуретке, чуть не ткнувшись носом в лицо брата. Из-за хриплого голоса одно слово звучало серьёзнее другого, и Цзяньсу невольно отступил на шаг.
— Порылся бы ты в истории городка, окинул бы взглядом многовековую историю лапши «Байлун», — говорил Баопу. — Несколько поколений изготавливали её, и здесь, и в других краях все знали эту марку. Иностранцы называли её «дар свыше», величали «стеклянной лапшой»… Если на фабрике «пропал чан» и некому это исправить, так это для всего городка стыд и позор! «Исправлять „пропавший чан“ — всё равно что пожар тушить» — так издревле говорят в Валичжэне.
Вечером Цзяньсу продолжил подсчёты той огромной суммы. Постепенно она стала уменьшаться. Сначала вычтем зарплату: Чжао Додо каждый месяц получает сто сорок юаней; несколько агентов по сбыту — по девяносто; техник Цзяньсу — сто двадцать юаней… Сто двенадцать человек с зарплатой примерно по сорок шесть юаней семь цзяо, итого за год зарплата составляет шестьдесят две тысячи семьсот шестьдесят четыре юаня восемь цзяо, то есть за год и один месяц зарплаты выплачено шестьдесят семь тысяч девятьсот девяносто пять юаней два цзяо! Фабрика использует много угля, воды, вода берётся из реки, можно не учитывать; угля на каждый цзинь лапши требуется примерно на семь фэней три ли[36]. Таким образом, затраты на уголь составляют восемьдесят три тысячи девятьсот пятьдесят юаней. А ещё нужно вычесть налоги на подсобные промыслы, надбавки за работу в ночную смену, премиальные… Подытожив все эти суммы, Цзяньсу должен был ещё добавить многочисленные поборы вышестоящих инстанций и отчисления более чем за год; эти раскладки по результатам последних переговоров с рабочими определяли частично извлечения из заработной платы и частично выплаты на фабрике. Хотя земельные угодья в Валичжэне были невелики, это совсем не значило освобождение от сельскохозяйственного налога; а ведь ещё были «фонд развития в провинции физкультуры и спорта», фонд аграрного университета, фонд работы женских комитетов в провинции и городах, фонд детских парков и площадок, фонд провинциального образовательного центра, фонд обороны, фонд подготовки ополченцев, дорожный фонд, фонд городского строительства, фонд реконструкции электростанций, фонд сельского просвещения… А среди всего этого ещё и немало статей провинциального, уездного и городского уровня, которые пересекались и дублировались, общим числом двадцать три. Тут, если судить строго, большая часть так называемых «фондов» были совсем не однозначными. Суммы эти были слишком неопределёнными, и Цзяньсу набил с ними шишек. После подсчёта четырёх статей — налогов, надбавок, премиальных и «фондов» — удалось выйти примерно на цифру в семьдесят три с лишним тысячи юаней. Затем пришлось подсчитывать командировочные торговых агентов, расходы на подарки при транспортировке и заказах товара, различные представительские расходы. Тут, понятное дело, суммы неопределённые. Кроме того, необходимо было вычесть следующее: сумма твёрдого налога властям, зафиксированная в одной из статей договора подряда, затем производственные издержки, расходы на сырьё, различные виды умеренной амортизации… После вычета всего этого из той огромной суммы плюс доходы от побочных продуктов и получались средства, остававшиеся на фабрике. У Цзяньсу от всех этих подсчётов голова шла кругом, бывало так, что, досчитав наполовину, он откладывал всё в сторону, на следующий день не мог связать концы с концами и вынужден был начинать всё с начала. «Ну, что за сумма, проклятье какое-то!» — ругался про себя Цзяньсу. Но всё же решил просчитать её до конца, в этом деле допускать небрежности было нельзя.
В окне старшего брата часто за полночь горел свет, и однажды он, не удержавшись, на цыпочках подошёл к окну Баопу и заглянул внутрь. Брат что-то писал авторучкой в маленькой тонкой книжонке. И ему сразу стало не интересно. Потом он ещё пару раз видел через окно, как Баопу что-то чёркает в этой книжонке, и решил про себя, что она странная. Постучав, он вошёл, глянул на обложку и увидел на ней красные иероглифы — «Манифест коммунистической партии». И засмеялся. Баопу аккуратно завернул книжку в тряпицу и положил в выдвижной ящик стола. Свернул сигарету, закурил