Но народ расходиться не собирался, а продолжал разгуливать вокруг. Урождённая Ван дудела в глиняных тигров, а сласти аж в волосы себе навтыкала. Кто покупал сласти, мог заодно погладить её по волосам. Потом она накрутила сласти на пуговицы, и покупатель мог потрогать её за грудь. Маленький Цзяньсу тоже купил палочку и застенчиво коснулся груди.
— Ишь, щенок капиталистический, — захихикала Ван, — разбирается что к чему!..
Очень быстро сласти и тигры были распроданы. К вечеру там развели большой костёр и продолжали развлекаться. Кто-то собрался в отдалении, оттуда доносились весёлые крики. Хлопнув в ладоши, Ван выдала частушку:
— Злата-серебра не надо, только милый мне отрада…
Костёр понемногу угас, пустырь окутала темнота. Из мрака кто-то выкрикнул детское имя урождённой Ван, и она грязно выругалась. И первой удалилась, сжимая в руках мешок с вырученными деньгами.
Добравшись до дома, Ли Цишэн почувствовал, что заболел. Сначала он подпрыгнул так, что головой чуть не ударился о балку. Потом стал кататься по кану, то и дело протягивая руки, чтобы схватить что-нибудь; полциновки разодрал. Хорошо, что это увидели и позвали Го Юня. Тот осмотрел пациента и дал краткое заключение — «умопомешательство». Его стали спрашивать, что за умопомешательство, но доктор вдаваться в объяснения не стал, а лишь быстро набросал рецепт, повторив: «Умопомешательство!» Таща за руку маленького Чжичана, жена Ли Цишэна разрыдалась, мол, вот, муж сошёл с ума, как ей с ребёнком быть… Кое-кто крутился там до поздней ночи, Ли Цишэн выпил отвар и потихоньку успокоился. Го Юнь приходил ещё пару раз и сказал, что подобную болезнь трудно вылечить до конца, просто не надо сильно горячиться — и ничего страшного. Возможно, он был прав. Потому что потом все видели, как Ли Цишэн с удовольствием надевал красную безрукавку. И ещё дорожил большим, как подсолнух, бумажным цветком. Это ясно говорило о том, что болезнь до конца не вылечить.
Глава 10
Баопу узнал про болезнь Ли Цишэна лишь много дней спустя и очень расстроился. Пошёл его проведать, но тот заперся и никого не впускал. К досаде Баопу, ему пришлось уйти ни с чем. Из-за того, что Ли Цишэн заперся, группа научных инноваций самораспустилась, да и плавильных тиглей было уже достаточно. Баопу больше не надо было крошить обломки фарфора. Прежде он занимался этим целыми днями в обнимку с каменной ступкой. Все волосы были в белой фарфоровой пыли — с виду настоящий старик. Эта работа с её монотонными движениями очень подходила ему по характеру, но, казалось, ей не будет конца. Он уже и не знал, сколько перемолотил этой фарфоровой посуды, которую сначала кто-то разбил до осколков, помещающихся на ладони, а он превращал их в фарфоровую пыль. Обнаружив на одном из осколков цветное изображение девушки, прелестной и тоненькой — вылитая Гуйгуй из семьи Суй, — он хотел подарить его ей, но не посмел стащить сырьё для производства тиглей. Пришлось раскрошить и этот красивый осколок, и сердце ныло, будто саму Гуйгуй раскрошил. Всякий раз, возвращаясь от ступки в каморку, он чувствовал тяжесть в груди. Иногда задавался вопросом: а не от проникающей ли в лёгкие фарфоровой пыли это? Наверное, с «фарфоровыми лёгкими» долго не протянешь? Вот бы посмотреть, на что эти «фарфоровые лёгкие» похожи.
В пустынный двор старого дома семьи Суй было просто страшно выходить. С тех пор, как усадьба сгорела, он стал ещё более загадочным. Уже сколько людей с длинными щупами присылали сюда из городка, всё искали драгоценности, оставленные старой, но богатой семьёй Суй. Самое страшное, что после этих изысканий они не всегда возвращались с пустыми руками: однажды, к примеру, наткнулись на осколки фарфоровых чашек и с удовольствием унесли их с собой. После того, как Четвёртый Барин прилюдно стащил с себя бляху от ремня, вопрос стал, похоже, ещё серьёзнее. Двор не только протыкали щупами, но и перекапывали лопатами. Подставку для коровьего гороха сломали, земля везде перекопанная и влажная. Найденных на глубине личинок цикад копатели поджаривали на костре и съедали. Потом вознамерились искать в стенах пристроек. Баопу, как мог, убеждал не делать этого, говоря, что домики могут рухнуть, только тогда копатели вернулись к протыканию земли. Через полдня вся земля вокруг пристроек была в дырках. Потом Цзяньсу и Ханьчжан развлекались, засыпая эти дырки мелким песком.
Когда заработала столовая, готовить дома было уже не нужно. Похоже, утащить котлы на переплавку было очень дальновидным шагом. Все продукты взяли под контроль. Утром, в полдень и вечером, прихватив с собой глиняную посуду, вставали в очередь на раздаче. Там крепкий мужчина орудовал черпаком из тыквы-горлянки с деревянной ручкой и открывал рот, лишь чтобы спросить: «Сколько едоков?» — и загружал соответствующее число черпаков. Баопу никогда не видел в очереди Ли Цишэна и после расспросов узнал, что за едой для него ходят другие. Иногда дядюшка в подражание Ли Цишэну просил Баопу взять еды на его долю. Как-то Баопу принёс ему поесть и увидел, что тот погружён в чтение той самой старинной книги по мореплаванию. Дядюшка только что вернулся из провинциального центра, где сообщал о старом корабле. Это вызвало в нём страстное желание поднять паруса и отправиться в плавание, под нахлынувшими воспоминаниями телом и душой он оказывался среди мачт. Баопу молча присел рядом с дядюшкой. Долистав книгу до определённого места, тот принялся пальцем измерять изображённую там карту, покачивая головой и бормоча:
— От полуночи до полудня, от восхода до заката, северо-запад, юго-восток, северо-восток, юго-запад. — Снова покачал головой, перелистнул ещё одну страницу: — «…Три вахты в направлении имао, чтобы достичь горы Ланмушань, в восьми вахтах в направлении имао будет залив у горы Саньбава, в него не входить. С правой стороны прохода гора вблизи похожа на вход на горную заставу, там известная мель, к востоку два вулкана, у того, что больше к востоку, острая вершина, тот, что больше к западу, изрыгает огонь, проходить, когда корабль приблизится к вулканам. Справа в проходе удобный залив для швартовки, течение быстрое, чтобы пройти, принести жертвенное воздаяние… Внутри прохода цепь из пяти островков, к ним приближаться нельзя, к северо-востоку лежит известная песчаная банка…» — Тут он поднял глаза на Баопу: — Там я везде бывал. В книге всё точно. Эх, вот старый корабль увезли, будь здесь дядюшка Чжэн Хэ, точно отругал бы меня. Но боюсь, что он пошёл бы у них на растопку для столовой.
Баопу не отрывал глаз от книги, он видел её второй раз в жизни. Она была спрятана в стене между кирпичами в жестяной коробке. Он помнил, как много лет назад дядюшка её показывал и как из коробки взлетела пыль, когда он раскрыл её.
— «Одна вахта» — это шестьдесят ли, — объяснял Суй Бучжао, тыкая пальцем. — Кто-кто говорит, что тридцать — чушь это. В этой старой книге отмечено более тридцати вахт, пройденных большим кораблём от пристани Вали, то есть тысяча восемьсот ли отсюда. Отсюда я сделал вывод, что это не тот корабль, что выкопали. К тому же корабли в то время были странными по форме, нынче и представить сложно: мачты из коричного дерева, флаги сплетены из лимонного сорго, а на самой верхушке мачты вырезанная из полудрагоценного камня горлица, которая якобы знает направления ветров во все времена года…
Баопу передал дядюшке горячий горшок, чтобы тот сначала поел. Тот залез в него рукой и вытащил мягкую кукурузную лепёшку. Она была горячая, и он стал перекидывать её из руки в руку:
— Лепёшка на славу приготовлена. И по цвету неплоха. Славная штука коммунизм! — Откусил кусочек, потом вытащил из горшка солёную редьку. Жуя, поинтересовался, кто из женщин готовит в столовой. Баопу назвал несколько имён, Суй Бучжао так обрадовался, что и рот закрывать перестал. — Надо при случае сходить в столовую поразвлечься, поучить их пользоваться водопроводом.
Баопу не понял, чего там учить: вытащил деревянные затычки из стволов, вода и потекла. С этими мыслями он взял горшок и побрёл к себе в каморку.
Баопу и Гуйгуй жили как муж и жена, но ели по-прежнему в столовой. Кормили уже совсем не так, как раньше. В целях экономии старые жернова на берегу реки в конце концов остановили, и из сбережённой фасоли стали варить жидкую кашу. Приходить на раздачу с двумя горшками уже не было нужды, потому что еда состояла из чего-то одного. Обычно это были бобовые выжимки, листики зелени, несколько фасолин, смешанные в жидкую, очень солёную кашу. Жители мучились от жажды, тут и там можно было видеть жадно пьющих воду. Все были недовольны солёной кашей, но никто не удивлялся, беспокоились лишь из-за остановки старых жерновов. Потому что на памяти людей останавливали их не часто. Старики вспоминали, как во времена «смуты длинноволосых»[43] в городском рву плавали человеческие головы, а старые жернова погромыхивали как обычно. Даже когда вернулись «отряды за возвращение родных земель» и закопали сорок два человека заживо в бататовой яме, старые жернова останавливались лишь на тридцать с лишним дней. Вот и сейчас, хлебая солёную кашу, местные считали дни простоя жерновов. Когда прошло тридцать три дня, все немного запаниковали. Прозорливые женщины принялись собирать листья с деревьев, а от вонючих выжимок рядом с мельничками за ночь не осталось и следа. Как раз в это время созвали общее собрание, и Чжоу Цзыфу призвал всех пережить трудные времена, перейдя на овощи, и заявил, что нынче новая эпоха и бояться абсолютно нечего. Сказал также, что еда в столовой недостаточно хороша отчасти потому, что со времени последнего урожая многие скрывают излишки зерна. Он велел таким людям в течение трёх дней после собрания в обязательном порядке сдать зерно, иначе они понесут суровое наказание. А в заключение опять успокоил народ, сказав, что на худой конец вновь придут в движение научно-новаторские силы Валичжэня, которые с головой окунутся в работу по выявлению новых продуктов питания. В общем, не надо поддаваться панике. Выход всегда найдётся. Содержание этого собрания было запутанным: тут и надежда, тут и угроза, не поймёшь — радоваться или бояться. Народ размышлял над прозвучавшими словами «новая эпоха» и «переход на овощи», раздумывал над тем, что такое «новые продукты питания», гадал, какие семьи могут прятать зерно.