Через четыре дня Баопу и всех остальных членов семьи арестовали вооружённые ополченцы. Но всех троих определили по разным местам. Баопу привели в маленькое помещение, где уже сидело множество народу. Когда он понял, что арестовали не только членов семьи Суй, на душе стало полегче. Через какое-то время вошёл один из ответственных работников — ганьбу, который привёл с собой человека с ручкой и листом бумаги. Первым он стал допрашивать Баопу.
— Зерно, что было дома, сдали?
— Давно сдали, — кивнул Баопу. — Когда сказали, что устраивают столовые…
— Так… — буркнул ганьбу. И повернулся к человеку с пером и бумагой: — Всё записывай, что он говорит.
— Ни зёрнышка дома нет, — добавил Баопу.
— Можешь поручиться? — уставился на него ганьбу.
— Могу, — с серьёзным видом кивнул Баопу.
— Хорошо, всё записывай. — И с этими словами ганьбу отошёл к другим. Так и прошёл тот день.
Вечером все легли спать вповалку, женщины и мужчины, тесно прижавшись друг к другу. Баопу всю ночь глаз не сомкнул, думал о Гуйгуй. Кто его знает, к кому она прижимается этой ночью, хорошо, если к сестрёнке Ханьчжан. Когда рассвело, вести допрос явился другой, незнакомый ганьбу, посвирепее, чем прежний. Допрашивая какую-то женщину, он разозлился и сильно ткнул её пальцем в плечо.
— Ты так правды и не говоришь? — обратился он к Баопу.
— Вчера всё как есть рассказал, — ответил Баопу.
Брови ганьбу сдвинулись, и он пронзительно взвизгнул:
— А вот твоя жёнушка говорит совсем другое! И кому нам верить?
— Не будет она глупостей говорить, — поднял на него глаза Баопу. — Если и впрямь что-то другое, то верьте ей!
Тут ганьбу закатил ему оплеуху. Баопу вспыхнул и уже не слышал всех ругательств, которые обрушились на его голову. Он сдерживался изо всех сил, сжатые кулаки всё же разжались. На третий день неоднократно приходил ещё один человек, но тот руки в ход не пускал. Когда стало темнеть, на одного из находившихся в помещении сорокалетнего мужчину набросились ополченцы, избили, а потом выволокли на улицу. Все поняли: за эти дни, когда их здесь изолировали, городской голова и Четвёртый Барин самолично ходили с ополченцами по дворам в поисках зерна. Здесь были собраны самые подозрительные личности. Искавшие зерно не только переворачивали вверх дном шкафы и протыкали щупами землю, они ещё в обязательном порядке проверяли цвет дерьма в нужнике. У этого сорокалетнего цвет оказался странным, поэтому его и допрашивали со всей строгостью. И выведали-таки, в чём дело — из-под кучи кирпича-сырца за домом извлекли маленький горшок с кукурузой. Все находившиеся в помещении с облегчением вздохнули.
В полночь почти всех отпустили, остался лишь Баопу и ещё человек пять. Ганьбу и ополченцы взялись за них с особым рвением, орали так, что у людей душа в пятки уходила. Допрашиваемые были крайне напряжены и слова вымолвить не могли, а их хотели на чём-то поймать и продолжали мучить. Один ганьбу спросил Баопу:
— А вот вы у себя во дворе сеяли коровий горох, разве не сами весь съели?
— В своё время из столовой приходили собирать, — честно признался Баопу, — потом ополченцы весь двор перекапывали, немало подставок перевернули.
— Так нисколько гороха и не выросло?
— Лишь несколько росточков, — сказал сбитый с толку Баопу. — Лишь однажды собрал горсточку… Гуйгуй болеет.
— Всё записывай, — велел ганьбу тому, кто вёл запись. — И, повернувшись к Баопу, крикнул: — Горсточка тоже коллективная собственность! И на горсточку нельзя рот разевать!
Всех отпустили по домам. Гуйгуй вернулась совсем больной. Она лежала в объятиях Баопу и показывала распухшие от побоев щёки. Баопу отнёс её на кан, но она тут же провалилась вместе с циновкой. Оказывается, искавшие зерно взломали топку кана, чтобы посмотреть и там. Цзяньсу и Ханьчжан стояли по бокам от невестки и смотрели, как она тяжело дышит. На лице Гуйгуй не было ни кровинки, она не сводила круглых глаз с Баопу. «Какая красивая и какая жалкая», — подумал Цзяньсу. Он посидел немного на корточках, потом взял глиняный горшок и отправился в столовую за едой. Вскоре он вернулся с пустым горшком и сообщил, что готовить не из чего и столовая с сегодняшнего дня приостанавливает работу. Все молчали, глядя под ноги. Стало темнеть, Баопу незаметно вышел во двор глянуть на засохший горох. На верху подставки подрагивали под ветерком несколько накрепко засохших стручков. Он протянул к ним руку, потом отдёрнул. Подрагивают на ветру, такой соблазн. Чтобы не смотреть на них, он опустил голову и глянул на скрученные, запылённые листья. Осторожно стряхнув пыль, набил ими оба кармана. Вернулся в каморку и под взглядами Цзяньсу и Ханьчжан положил листья в воду. Цзяньсу посмотрел на плошку с водой, ему что-то пришло в голову, и он стремительно выбежал на улицу. Думали они с братом об одном и том же, только Цзяньсу набрался духу и сорвал эти несколько стручков. Ханьчжан стала толочь их в каменной ступке. Баопу взял у неё пестик и стал крушить их, как крушил обломки фарфора. По мере измельчения стручки стали издавать слабый запах, а он толок и толок. Потом высыпал порошок в листья и поставил горшок на огонь. Над горшком поднялся белый дымок, по комнате разнёсся кисловатый запах. В это время вошли Цзяньсу и Суй Бучжао в одних трусах. С дядюшки текла вода, он безостановочно дрожал, а в руке держал кукан с нанизанными на него рыбёшками и креветками. Бросил рыбу в горшок, потом приподнял голову Гуйгуй и положил ей в рот маленькую живую креветку.
Весь Валичжэнь искал еду. Молодую зелень давно оборвали дочиста, потом взялись за листья с деревьев. Собирали даже дохлых воробьёв — вещь несъедобная, — валявшихся по обочинам дорог и берегам каналов. Ил на впадении речушек прокопали десятки раз — все одновременно вспомнили про вьюнов. С деревьев падали первые цикады начала осени, некоторые поднимали их и запихивали прямо в рот. Пичуги и зверюшки на отмелях Луцинхэ оголодали до невозможности, но и их ловили и съедали ещё более голодные люди. Своих кошек хозяйки уже лет десять носили за пазухой, чтобы слышать их милое мурлыканье, но в конце концов со слезами на глазах увидели, как собственные дети сварили из их любимцев суп. Над Чжао Додо больше никто не смеялся, потому что дождевых червей уже попробовал каждый. На свет лампы собирались жуки с зелёным панцирем, Чжао Додо сметал их веником в кучку, прожаривал, набивал карманы, а потом уплетал как жареные бобы, на ходу вылущивая зёрнышки. Народ вспомнил примечательную особенность этих жуков, зажигал огонь, но заманить удавалось лишь двух-трёх. Потом переключились на деревья, начинали драть кору, отламывать молодые нежные ветки. Когда добывать пропитание отправились члены семьи Суй, молодая кора была почти вся ободрана. Баопу стал сдирать чёрную и твёрдую, под которой было несколько белых слоёв, подсушивал их на солнце — и в ступку. Он столько времени толок фарфор, что развил немалые творческие способности, и уже много чего проходило через его ступку. Листья батата были вместо пирожных, мякина вполне сходила за кашу из сухого проса. Голодание излечивает от некоторых недостатков и мужчин — они перестают быть такими нахальными и требовательными. Год с лишним назад они ещё с удовольствием пробирались в поля, распускали руки в свете плавильных тигелей и по полночи старательно работали вместо женщин мехами. А нередко и задерживали плавку. «Ну куда такая спешка, — жаловались женщины, — неужто конца плавки не дождаться!» Теперь в полях остались лишь холмики чёрной золы и тихие воспоминания. Мужчины по-прежнему наведывались в поля, но лишь затем, чтобы найти охапку сухих листьев батата.
Гуйгуй болела очень тяжело, садилась от силы три раза в день, чтобы поесть смеси, которые ей готовил Баопу. Суй Бучжао несколько раз подряд нырял в реку и к зависти многих поймал пару длинных как палец рыбёшек. Он сварил уху и заставил Гуйгуй съесть её. С тех пор, как на Новый год она стучалась в ворота дядюшки и увидела мокрую щель, ей было стыдно встречаться с ним, и она сердито отворачивалась. Теперь всё затмил белый пар от ухи. Глядя, как Суй Бучжао, согнувшись над котлом, варит ей уху, как нечто самое важное, она еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Потом ей стало чуть лучше, но она исхудала как спичка. Ночью её мучил кашель, и Баопу согревал её своим телом. Она сворачивалась калачиком и гладила его по груди, посверкивая огромными чёрными глазами. При кашле её прошибал пот, и она отталкивала Баопу. «Мне жить осталось недолго», — говорила она. О смерти Гуйгуй не переживала, только считала себя недостойной семьи Суй, недостойной Баопу. Она часто вспоминала о Суй Инчжи, признавалась, что нередко видит во сне, как он верхом на старом гнедом неторопливо проезжает мимо мельнички на берегу. В такие моменты Баопу останавливал её, успокаивал, заставлял думать о чём-то радостном. Иногда она вставала, подходила к шкафу рядом с каном, доставала глиняного тигра и, не отрывая глаз, поглаживала этот давний подарок Баопу — для него Гуйгуй всегда была маленькой девочкой. Иногда в хорошем настроении беспрестанно целовала своего мужчину, гладя его исхудавшее тело.
— Брат Баопу, — заикаясь, говорила она. — Я так хочу тебя, брат… — Баопу с силой обнимал её. А она знай повторяла: — Я так хочу тебя, так хочу.
— Я знаю, Гуйгуй… — говорил, целуя её, Баопу. — Только не гожусь я для тебя никак. Уже более десяти дней крошки хлеба во рту не было, сил нет…
Гуйгуй смутилась и всплакнула в самоосуждение.
— Брат Баопу, я всё понимаю! Я такая гадкая, ударь меня, вздуй меня разок!
Баопу прижал её лицо к своей груди с горькой усмешкой:
— Нет у меня сил бить тебя… Но иногда и впрямь хочется шлёпнуть тебя по попе, как шаловливого ребёнка…
Всхлипывания Гуйгуй позванивали колокольчиками, её тельце извивалось в объятиях мужчины, и она ещё долго не могла заснуть.
Незадолго до того, как он заработал «умопомешательство», Ли Цишэн успешно изобрёл ещё и «универсальный трактор». Это он так удачно переделал единственную имевшуюся в городке старую развалюху. В то время порыв революционной новизны и изобретательства