ной труд, т. е. чем более развивается современная промышленность, тем более мужской труд вытесняется женским». «Неплохо сказано», — усмехнулся про себя Цзяньсу. На фабрике работают почти одни женщины, на сегодня лишь оператор ковша — мужчина. Лапшу делать, конечно, силы особо не надо, вот работниц и много. Мужчины на фабрике подверглись «вытеснению» — это чистая правда. «Неплохая книжка», — снова усмехнулся он про себя. Баопу перелистнул пару страниц, и Цзяньсу увидел множество красных отметок. «…Безжалостно разорвала она пёстрые феодальные путы, привязывавшие человека к его „естественным повелителям“, и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного „чистогана“. В ледяной воде эгоистического расчёта потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности». Следя за братом, Цзяньсу увидел, как тот подчеркнул жирной красной чертой три места — «священный трепет религиозного экстаза», «рыцарский энтузиазм», «мещанская сентиментальность». Цзяньсу хотел задать вопрос, но Баопу снова перелистнул вперёд. Перед Цзяньсу опять открылись красные отметки. «В данной главе как раз не говорится о России и Америке. В то время Россия представляла собой последний оплот всей европейской реакции, а Америка приняла через иммиграцию избыток сил европейского пролетариата. Эти две страны поставляли Европе сырьё и в то же время были рынками для сбыта европейских товаров, и поэтому, так или иначе, были опорой существовавшего тогда в Европе порядка». — «Насколько изменилась ситуация сегодня!» — «Только взгляните на сегодняшнюю Россию!» — «Единственным возможным ответом на этот вопрос сегодня является…» Цзяньсу почувствовал воодушевление, но ничего не понял и, набравшись храбрости, спросил:
— А в чём тут смысл?
— Я и сам не знаю. — Баопу говорил довольно мягко, не поднимая головы, с серьёзным выражением лица. Он перевернул ещё несколько страниц, добавив при этом: — Понять это как следует не так-то просто. Я всю жизнь готовился прочесть её. Уже говорил тебе, что читаю её, когда в жизни наступает критический момент.
— Но ведь книжонка такая тонкая, — недоумевал Цзяньсу.
— Возможно, изначально она была толстая, — кивнул Баопу. — Ведь в ней объясняется всё, что происходит в мире. А потом её сократили.
Цзяньсу непонимающе хмыкнул, остановившись глазами на следующих строках: «Наши буржуа, не довольствуясь тем, что в их распоряжении находятся жёны и дочери их рабочих, не говоря уже об официальной проституции, видят особое наслаждение в том, чтобы соблазнять жён друг у друга». Он посмотрел на Баопу, ноздри его раздувались. Баопу оставался невозмутимым и, не отрывая глаз от строчек, потянулся за сигаретой. Цзяньсу вложил сигарету ему в руку и сказал:
— Слушай, объяснил бы, а?
Баопу глянул на него и продолжил листать книгу, словно ничего не слыша, и выпускал дым изо рта и ноздрей. Придерживая листы, он жадно читал, то и дело делая заметки в записной книжке. Цзяньсу поневоле посерьёзнел. Он скользил взглядом по строчкам, с трудом прочитывая иероглиф за иероглифом. Наконец задержал взгляд на последних двух строчках в низу страницы и затаил дыхание.
«С этой целью в Лондоне собрались коммунисты самых различных национальностей и составили следующий „Манифест“, который публикуется на английском, французском, немецком, итальянском, фламандском и датском языках».
Цзяньсу вдруг показалось, что эти две строчки вылиты из какого-то особенного металла. Он даже потрогал их, закрыв глаза. Пальцы натолкнулись на большие металлические иероглифы, и он боязливо отдёрнул руку. Брат что-то проговорил, не разобрать. Он стоял за спиной брата, не издавая ни звука. Теперь он понял, что в этой тоненькой книжонке заключена некая особая сила, которой невозможно сопротивляться, она прочно овладела братом. Конечно, Баопу может читать её всю жизнь. Цзяньсу не хотелось больше тревожить его, он бесшумно вышел и тихо прикрыл за собой дверь.
И продолжил подсчёты. Тучи цифр день и ночь одолевали его, присасываясь к коже, как пиявки. Где бы он ни находился — дома или на улице, в цехе фабрики или в «Балийском универмаге», они висели на нём, вызывая бесконечный зуд. Он быстро избавлялся от них, но они окружали его вновь. Теперь он задумал ввести в эту большую цифру доход от побочного продукта. Фабрика ежедневно производила восемь с лишним тысяч цзиней выжимок, больше трёх тысяч цзиней фасолевого молока. До пятидесяти процентов выжимок уходило на продажу как сырьё для приготовления корма скоту и винокурения. Выжимки для производства кормов составляли восемьдесят процентов и продавались по два фэня за цзинь; для винокурен цена за цзинь составляла пять фэней. За тринадцать месяцев можно было продать выжимок на сорок с лишним тысяч юаней. Ежедневно можно было также продавать тысячу с лишним цзиней годного в пищу фасолевого молока, всего тридцать три бочки по одному цзяо пять фэней каждая, что даёт в итоге тысячу девятьсот с лишним юаней. Таким образом, доход от побочной продукции за время аренды фабрики составил в целом сорок одну тысячу девятьсот юаней. Это число добавляется к той большой цифре, чтобы получить общую прибыль производства за тринадцать месяцев — два миллиона сто семьдесят девять тысяч четыреста с лишним юаней. После получения этой большой цифры следуют те, которые нужно вычесть. Расходы на сырьё, зарплата рабочим, издержки перепроизводства — одно за другим вычитается, и, наконец, эта огромная цифра дрожит и сжимается до цифры двести пять тысяч восемьсот пятнадцать юаней. Сумма отчислений от прибыли по договору составляет семьдесят три тысячи юаней, после её вычитания остаётся сто тридцать две тысячи восемьсот пятнадцать юаней. Чтобы сохранить уровень производства за тринадцать месяцев, потребуется приобрести ещё свыше ста девяноста пяти тысяч ста цзиней фасоли и потратить по графе «расходы на сырьё» восемьдесят семь тысяч восемьсот юаней. Добавим примеси при внешних продажах, когда постоянно добавляется несколько десятков тысяч цзиней крахмала различного качества, это приносит более десяти тысяч юаней. Таким образом, на фабрике остаётся всего пятьдесят пять тысяч с лишком юаней. Это уже результат последнего отсева — всё, что остаётся фабрике, или, лучше сказать, остаётся Чжао Додо и иже с ним. Дополнительно установленное оборудование и расширение фабрики не могут не иметь основой средства пайщиков или суммы, полученные по другим каналам. Страшно то, что некоторые цифры никак не могли появиться в приличных приходно-расходных книгах. Согласно обычным правилам, бухгалтер не может иметь близким партнёром кого-то не из участников договора, и ходивший в чёрном убогого вида бухгалтер фабрики не был исключением. Теперь у Цзяньсу сложилось более чёткое представление о нём: этот человек напускал на себя таинственный вид, когда вино стекало у него изо рта, и оттуда фонтаном били мнимые цифры. Цзяньсу стало совершенно ясно, почему может вдруг уколоть та ржавая иголка. И он ударил по столу, ударил по этим цифрам, будто колотил по черепу бухгалтера.
Остаток той ночи он сладко спал. Сеть цифр наконец сброшена, и дышалось легко. Во сне он снова сидел у винного бочонка, на голове лежала нежная рука девственницы. Он назвал её по имени и увидел, как она огненным шаром стала кататься по большому двору семьи Суй. Каталась-каталась и в конце концов вкатилась в каморку Баопу. «Брат!..» — крикнул он во сне, и в уголке глаза повисла слеза.
Проснувшись, Цзяньсу первым делом отправился на мельничку. Ещё издали доносилось её громыхание. Вскоре показалась дверь и широкая спина брата. Вдруг из-за угла метнулась человеческая тень, и сердце Цзяньсу забилось: Наонао, это она подглядывает. Она что-то держала за спиной, Цзяньсу разглядел, что это гладко обструганная палка, и тотчас вспомнил её слова о том, что ей хочется свалить ударом палки человека на мельничке! Кровь забурлила, захотелось окликнуть брата и броситься к нему. Но, несмотря на потрясение, он остался молча стоять где стоял, бормоча про себя: «Может ли она так сделать?» — «Не может». — «Нет, может, она же такая бедовая!» — «И всё же не может — она любит, любит этого человека». — «Тихо, ни звука. Следи за ней — она должна что-то сделать». Затаив дыхание, Цзяньсу не отрывал глаз от Наонао, даже голову невольно наклонил вперёд. Наонао по-прежнему смотрела в дверь. Через некоторое время она осторожно двинулась вперёд. Пересекла порожек. Вытащила из-за спины палку. Нацелилась в голову. Высоко занесла… Цзяньсу собрался было броситься туда и вышибить из неё дух ударом кулака. Но как раз в это время палка несильно коснулась спины брата.
Цзяньсу облегчённо выдохнул. Он увидел, как Баопу удивлённо обернулся и с укором посмотрел на Наонао. Палку — Цзяньсу только сейчас разглядел — она взяла на сушилке. Поигрывая ею и похохатывая, она больше не обращала внимания на Баопу, а оглядывала мельничку и механизмы. Цзяньсу понимал, на что она надеялась. Ей очень хотелось, чтобы Баопу, как в прошлый раз, взял её на руки. Но он этого не сделал, а лишь помахивал ладонью, чтобы она не заходила в опасную зону. Он что-то говорил, но она, скорее всего, ничего не слушала, смеялась и пинала основание старого жернова. Пробыв там ещё немного, опустила глаза и вышла. Баопу недвижно сидел на своей деревянной табуретке и, похоже, даже не взглянул на неё. Страдальчески ломая руки, Цзяньсу смотрел то на Баопу, то на удаляющуюся Наонао. Та шествовала медленно, словно таща за собой тяжёлый жёрнов. Пройдя так немного, она остановилась, глядя на далёкие белые облака и давая ветру трепать свои волосы. Наконец обернулась и как ветер умчалась прочь. Цзяньсу широкими шагами направился к мельничке.
Баопу поднялся поправить фасоль на ленте транспортёра. Засунув руки в карманы, Цзяньсу стоял посреди мельнички и ждал, когда Баопу вернётся.
— Зачем это Наонао только что заходила?
— Дурака повалять, — равнодушно ответил Баопу.
Цзяньсу покачал головой:
— А я гляжу, она к тебе палкой приложилась.
— Я с ней никогда не заигрывал, — горько усмехнулся Баопу. — Просто у этой барышни норов такой наглый.