вдруг стал заикаться и бросил быстрый взгляд на Цзяньсу. Тот вперился в него взглядом и перебил:
— Как она умерла? Говори!
Баопу спокойно перевёл дух:
— Обо всём этом ты знаешь. Знаешь, что она покончила жизнь самоубийством, приняла яд… — На его лице выступили капли пота. Цзяньсу лишь холодно усмехнулся. А Баопу продолжал: — Мне в то время было лет пять. А когда было лет шесть-семь, в городке каждый день проводили общие собрания. На месте, где стоял старый храм, народу собралась тьма-тьмущая, на стенах вблизи помоста, на крышах домов — везде залегли ополченцы с винтовками. На помост выводили для «борьбы» всех зажиточных людей — «помещиков», — которые жили в городке и за его пределами, их потом всех перебили. Однажды пошёл на собрание и папа, но он стоял не на помосте, а в первых рядах недалеко от него. Мама послала меня проследить за ним, но я не увидел отца и залез на стену. Какой-то ополченец направил на меня винтовку, я распластался на стене и закрыл глаза. А когда открыл, дуло винтовки уже смотрело в другую сторону. Тогда я понял, что тот хотел лишь припугнуть меня. Я стал смотреть на папу, но на помост выволокли длинноволосого человека средних лет, и я уже не отрывал глаз от него. Этот длинноволосый был в белоснежной рубашке, каких у нас и не видывали. Потом я узнал, что он — старший сын одного из «помещиков», учился в иностранной школе, и его схватили, когда он приехал домой по делам: отец его скрылся, вот он и попался вместо него. Один за другим на помост поднимались люди с жалобами на его отца. Одна старуха плакала-плакала, потом вдруг вытерла слёзы, вытащила из-за пазухи шило и направилась к этому барчуку. Но её не пустили ответственные работники ганьбу и ополченцы. И опять пошли жалобщики, один за другим. Ближе к полудню на помост забрались несколько человек с гибкими прутьями в руках. И стали охаживать его этими прутьями, я своими глазами видел, как эти прутья оставляли красные следы на белой рубашке — один, второй третий! Потом вся рубашка стала красной. Он истошно вопил, что — не разобрать, но я видел, как он извивался от боли… Потом он умер. Я вернулся домой перепуганный и больше на эти собрания ни ногой. Если бы ты знал, Цзяньсу, даже сейчас перед глазами эти красные полосы на белой рубашке. Тогда мне было лет шесть-семь, уже чуть ли не сорок лет прошло… Потом я постоянно слышал пересуды: относится семья Суй к «просвещённой деревенской интеллигенции» или нет? А вокруг дома ошивались ополченцы. Все в семье мучались сомнениями: относится или нет? Но никто не осмеливался высказывать их вслух. Не знаю, как у меня появилось это предчувствие, но я подумал, что рано или поздно посчитают, что не относится. Цзяньсу! Чуть позже, летом сорок седьмого, в городке стало происходить такое… Вспомнишь — страшно становится, я об этом никогда не рассказывал… Может, никто этому и не верит. К счастью, есть долгожители, которые могут засвидетельствовать — в истории городка это тоже записано… Летом того года…
Баопу откинулся на стену, губы у него посинели. Руки дрожали, когда он потянулся к Цзяньсу.
— Говори, брат, — сказал тот. — Рассказывай дальше.
Баопу кивнул, огляделся по сторонам и снова кивнул:
— Расскажу… Раз начал, расскажу тебе, всё расскажу, слушай…
Цзяньсу освободил руку и присел на уголок кана. Он видел, что брат тоже прижался в угол кана, и его лица стало не видно.
— Стоял конец лета, когда в городок вернулись «отряды за возвращение родных земель». Узнав об этом, многие разбежались аж до Хэси, и ещё дальше. Сбежал Чжао Додо и Четвёртый Барин Чжао Бин. Деревенское руководство, присланные сверху ответственные работники — все сбежали. Кое-кто остался, кого-то вернули с полдороги. В этих отрядах были и сбежавшие из посёлка, но больше было чужаков. По наводке местных они ходили от дома к дому, распознавали имущество, искали людей. Потом согнали человек сорок мужчин, женщин, стариков и детей к старому храму, и меня в том числе. Браня на все корки голодранцев, развели большой костёр и кинули в огонь одного человека. Тот стал на коленях просить пощады, но его запихнули обратно в огонь. Он выбрался оттуда, весь обгорелый с опалёнными волосами, но полетел в костёр снова. Среди сорока человек половина онемели от страха, половина рыдали, многие вставали на колени и просили пощады. От костра понесло каким-то запахом, на всю жизнь его запомнил. Часто вспоминаю его, бывает, идёшь по дороге, не знаю почему вдруг чуешь этот запах. Это, конечно, только кажется… Тот человек так и сгорел. Молодой парень, лишь пару дней пробыл в ополченцах. Перед смертью только и выкрикнул: «Я ни при чём, правитель небесный! Не понимаю…» Один мальчик из оставшихся сорока с лишним человек пытался бежать, но люди с винтовками повалили его на землю и стали бить ногами по животу, приговаривая: «Вот тебе бежать! Вот тебе бежать!» Мальчик даже вскрикнуть не успел, изо рта потекла кровь, и он умер. Они притащили откуда-то стальную проволоку и, чтобы никто не сбежал, обмотали всех на уровне ключиц. Окровавленная проволока выходила из-под кожи одного и вонзалась под кожу другого! Орудуя ножами, они стягивали вместе старух и малых детей. Когда дошла очередь до меня, один из них положил окровавленную руку мне на голову, чтобы ткнуть меня ножом. Тут кто-то крикнул: «Это старший барчук семьи Суй, нельзя его связывать!» Меня тут же отпустили. До сих пор не знаю, крикнули из «отряда за возвращение родных земель» или кто-то из этих сорока. По двое-трое стали с силой тянуть с обоих концов этой проволоки, и опутанные люди издавали душераздирающие крики. Так и тянули эту проволоку туда-сюда до самого рассвета, всё вокруг было в крови. Когда забрезжил рассвет, спутанных проволокой приволокли к подвалу с бататом и спихнули туда одного за другим. Цзяньсу, хорошо, что ты не видел этого, а если бы увидел, то не смог бы забыть до самого смертного часа. Они ведь ничего худого не сделали, даже есть-то ели через раз, всего лишь оставили себе что-то из «результатов борьбы с помещиками». Их спихнули в подвал, оттуда доносился горестный плач. Вниз летели камни, лопаты земли, некоторые даже мочились на них… Не могу, не могу больше говорить, Цзяньсу. Представь, что творилось в те времена. Мне тогда было всего семь лет, и если доживу до шестидесяти, целых пятьдесят три года эта картина будет храниться в моей памяти. Как это выносить в течение стольких лет? По мне так эта жизнь подошла к концу, придётся доживать её в страхе, тут уж ничего не поделаешь. Ты можешь сказать: «Об этом я тоже знаю, об этих сорока двух, погребённых заживо». Но Цзяньсу, ты не видел этого своими глазами! Ты не слышал их воплей! И это большая разница. Если бы ты слышал их, они всю жизнь звучали бы у тебя в душе и давили так, что впору задохнуться…
Баопу наконец умолк и откинулся на стену, стиснув зубы. Цзяньсу трясущимися пальцами полез в карман за сигаретой, вынул спички и уронил на пол. Дал прикурить брату, зажёг сигарету себе. Открыл створку окна, глянул на окно Ханьчжан и снова закрыл.
— Поистине, есть то, чего нельзя представить, но нет такого, чего нельзя сделать, — проговорил он. — Такое творилось в Валичжэне, но по лицам людей сегодняшних этого не разглядишь. Не увидишь и по цвету земли там, где когда-то стоял старый храм. Эх, люди, люди! Некоторые так легко всё забывают, а другие не могут забыть до самой смерти. Вот уже действительно все разные… Ты столько настрадался, брат, нелегка была твоя жизнь, ох нелегка. Мне бы помочь тебе, но как? Тебе действительно нужен человек, кто помог бы тебе. А может, помочь себе сможешь лишь ты сам…
Баопу с силой схватил брата за руку:
— Ты не такой, как я, но лучше всех меня понимаешь. Человек может помочь себе лишь сам, лучше не скажешь. Я изо всех сил пытаюсь помочь себе. Это всё равно что поднять огромный валун и держать его, держать, не дрогнув, даже если ноют руки, дрогнуть нельзя, нужно стиснуть зубы. Дашь слабину, и всё пропало. И я стараюсь. Правда, стараюсь помочь себе сам. Размышляю о прошлом, веду подсчёты — всё это, чтобы помочь себе. Часто думаю: далеко ли ты сможешь так иди, человече? Так и будешь шагать и шагать? А ведь самое страшное для человека совсем не обрушивающееся небо или разверзающаяся бездна, не горные вершины — самое страшное он сам. И это так и есть. Тот, кто не верит моим словам, может обратиться к истории городка. Чего-то в ней нет, но это осталось в памяти народа. Только вот бояться нельзя, нужно докапываться до всего. Пролитые в Валичжэне реки крови — неужели они пролиты напрасно? Неужели нужно оставить прочерк в истории городка? Нет, нельзя так легко предавать всё забвению, нужно дознаваться, почему это случилось. Все должны искать, почему — взрослые и дети, мужчины и женщины, самые старшие и самые младшие. Люди должны хорошенько покопаться в самих себе. Люди шевелят мозгами для другого — как создать машину, как надеть лошади уздечку, всё это хорошо. Но как самому избавиться от страданий? Откуда берётся злоба, безжалостность, жестокость человеческая, в каком месте всё пошло не так? Не обвинять сначала, не лить слёзы. А сперва подумать, почему. Почему мы не способны на сочувствие, не способны на жалость, и восьмидесятилетней старухе, которая всю жизнь жевала мякину, вместо того, чтобы поздравить с таким преклонным возрастом, ножом протыкают дырки на ключицах и заживо закапывают в подвале! Эх, люди, люди, и ведь это случилось среди вас! Старая женщина не сделала ничего дурного, жила честно и, находя в мякине белых толстых червячков, не выбрасывала, а варила вместе со всем остальным. Даже если она действительно была в чём-то виновата, как не простить восьмидесятилетнюю старуху? Она всю жизнь ползала на коленях, ей до конца осталось проползти всего-то несколько аршин, как не сделать снисхождение и не позволить ей проползти ещё немного?.. Цзяньсу, я правда не могу больше думать об этом, правда, не могу. Бывает, сижу у себя на мельничке, и неизвестно откуда доносится вопль. Я понимаю, что это галлюцинация, но страдаю и плачу. Кто придёт спасти меня, кто придёт спасти человечество? Никто. Люди спасаются друг другом. Всякий раз, когда я вижу те