Баопу говорил всё громче и громче и умолк, лишь когда его окликнул Цзяньсу.
— Слишком о многом ты размышляешь, брат, и в больших подробностях. Поразмыслил бы о семье Суй, о себе самом! Слишком о многом переживаешь, слишком далеко заглядываешь и в результате пребываешь в печали… Сяо Куй ушла, нет любимого человека в твоём сердце. Раз к этому всё пришло, следует хорошенько подумать об этом. Всё будет хорошо, если ты избавишься от болезни. Тебе за сорок, брат, а мне за тридцать, мы оба ещё молоды. Ещё не поздно что-то сделать, брат!
Обхватив голову руками, Баопу пробормотал:
— Сяо Куй ушла…
— Она ушла. И я уйду. Я тебе уже говорил, хочу в город податься. Ты давай уж сам как-нибудь…
— Тебе нельзя уходить, — поднял голову Баопу. — Тебе следует остаться в Валичжэне… Члены семьи Суй не должны больше пускаться в странствия. Нас в старом доме трое, я старший, и ты должен меня слушаться. Я буду очень беспокоиться, если ты один отправишься в город.
Цзяньсу смотрел в окно, без конца качая головой:
— Нет и нет. Я всё обдумал, решение уже принято. В Валичжэне нет места для Суй Цзяньсу, я должен сам проложить себе дорогу. Раньше об этом и помыслить нельзя было, а теперь — пожалуйста, езжай в город и занимайся торговлей. Дядюшка в своё время странствовал полжизни, вот и заканчивает жизнь получше, чем отец… Когда-нибудь ещё вернусь, здесь мои корни. Да и навещать буду…
Баопу хотел ещё что-то сказать, но, раскрыв рот, услышал мелодию флейты. Это была та же мелодия, исполненная нескрываемой радости. Он слушал, замерев и высоко подняв голову.
На улице уже брезжил рассвет.
Глава 18
Когда долго стояла мрачная дождливая погода, жители Валичжэня, казалось, испытывали особенное беспокойство. «Как в том году», — бормотали они. Весной в том году небо было затянуто тучами, шёл дождь, полмесяца не появлялось солнце. Высохшие зимой канавы представляли собой бурлящий поток. В полях было по колено воды, и трава росла с ужасающей скоростью. Никто не видывал такой погоды весной, и все страшно поражались. Позже, летом того года одновременно погибли сорок с лишним человек, и это было страшное зрелище. «Небо плачет», — внезапно дошло до валичжэньских. Когда дождь лил всего одну неделю, на улицах и проулках сделалось так скользко, что не пройти. Урождённая Ван тогда была ещё новым человеком в городке, ещё не прошло и пары лет, как она вышла сюда замуж. Она шагала в красном одеянии по улице и упала. Из переулка вышел Чжао Додо с винтовкой через плечо, подошёл, помог ей встать и, отряхивая с неё грязь, дал волю рукам. «Кобелина из семьи Чжао!» — выругалась она. Чжао Додо тогда не было и двадцати, на верхней губе пробивался пушок, лицо загорело дочерна. «Ругаешься?.. — негромко проговорил он. — Подойди-ка, дам тебе трофей». Урождённая Ван подошла. Чжао Додо вынул из кармана штанов кольцо. Повертел в руках и протянул ей. Она поняла, что это досталось ему от помещиков, которых он со своими ополченцами арестовывал, такое случалось. «С пальца какой девственницы ты его стащил? — усмехнулась урождённая Ван. — Этот год для тебя успешный… Вот что я тебе скажу: найди подходящее место и спрячь его, сейчас такие вещи на людях не носят…» Чжао Додо снова потянулся к ней, она опять выругалась, но в сторону не метнулась. «Успешный год получился? — повторила она. — Гляди, попираешь небесные законы, ударит в тебя молния…» Чжао Додо хмыкнул и глянул в сторону: «Рано или поздно этим всё кончится. Во всяком случае, плоть будет страдать чуть меньше. Секретарь Ван из рабочей группы говорит, что, будь я его подчинённым, он расстрелял бы меня как пить дать…» Урождённая Ван на это довольно усмехнулась.
Усики у этого Чжао Додо выросли, будто за одну ночь. В представлении окружающих он оставался жалким сиротой, который спал на кучах соломы и шатался по улицам как призрак, даже представители семьи Чжао не обращали на него никакого внимания. Питался он кое-как, запихивал в рот всё, что мог поймать, в основном кузнечиков. Храбростью не отличался, не мог смотреть, как режут свиней. Но кое-что из того, что выбрасывали мясники, подбирал и готовил себе прекрасную еду. Во дворе одного помещика свиней резали часто, и Чжао Додо, заслышав свинячий визг, был тут как тут. Но стоило потянуться к грязной свиной щетине, сразу бросался тамошний рыжий пёс. И Чжао Додо почти ничего и не доставалось. Увидев его в укусах и кровоподтёках, один человек из семьи Чжао посоветовал: «Он тебя кусает, а ты его прибей!» — и научил, как это сделать: привязать на верёвке крюк, наживить кусок съестного, а когда пёс хватанёт, тащить его на берег реки. Додо так и сделал. Попавшись, рыжий пёс стал кататься с жалобным воем, пытаясь освободиться от крюка, орошая всё вокруг кровью и всё больше запутываясь в верёвке. Глядя на его мучения, Чжао Додо в конце концов с криком выпустил верёвку из дрожащих рук и, не оборачиваясь, пустился бежать. В тот год он не раз валялся на соломе полумёртвый от голода. Однажды после обильного снегопада ему предложили за пару медяков прикончить рыжего пса. Он был страшно голоден и снова подловил пса на крюк. На сей раз, как тот жалобно ни завывал и ни катался по земле, он хватки не ослабил и, стиснув зубы, дотащил пса до берега реки… Потом выяснилось, что медяки ему предложили бандиты, которые той ночью связали хозяина рыжего пса, утащили в поле, прижигали сигаретами и отрезали ухо. Чжао Додо понемногу осмелел и часто ловил на крюк кошек и собак. Не доев собаку, зарывал её в землю, не выбрасывал, даже если она заванивала. По-настоящему он перестал голодать, когда стал ополченцем. Теперь у него была винтовка и, увидев какую-нибудь домашнюю живность, он её тут же пристреливал. Когда по ночам арестовывали помещиков, он старался изо всех сил; во время допросов прижигал им тела. Мяса ел в избытке и, возможно, поэтому быстро окреп и рано стал обрастать щетиной. Именно той дождливой весной он стал командиром отряда самообороны.
Народ рассчитывал, что, как только прекратятся дожди, снова будут проводить общие собрания на месте старого храма. Перед началом дождей их уже пару раз проводили, и проходили они неплохо. Туда приносили вещи помещиков и зажиточных крестьян, всё это записывал Длинношеий У. Потом вещей стало так много, что и записывать перестали. Сваливали в нескольких комнатах Крестьянского союза, а потом распределяли. Одной семье — сундук, другой — большую керамическую вазу; женщинам нравилась разноцветная одежда и ткани, и они их беспрестанно щупали. Один холостяк никак не мог расстаться с разноцветными штанами, бормоча: «И что же там внутри?» Народ прыгал, пел песни, хотел, чтобы после вещей раздавали и животных, раздавали, раздавали, раздавали. Но после полуночи многие втихомолку возвращали вещи изначальным владельцам. Постучавшись, они шептали: «Я признал твой сундук, второй дядюшка, вот и принёс тебе… Так уж мир теперь устроен, не обессудь!» Первым об этом узнал отец тогда ещё маленького Чуньцзи, Бородач Луань, который в то время возглавлял Крестьянский союз, и тут же доложил в рабочую группу. Секретарь Ван отправил людей забрать вещи обратно, но их возвращали всё равно. Чжан Бин тогда был учителем в городской домашней школе, он пришёл помогать Длинношеему У в учёте добычи и в школе уже не появлялся. «Тех, кто принимает вещи назад, нужно замкнуть в подвале, — предложил он Бородачу Луаню, — чтобы желающие вернуть распределённое не нашли хозяев». Его предложение быстро одобрили, и некоторых тут же посадили. Мужчин и женщин отдельно, членов одной семьи тоже. Но и после этого находились те, кто возвращал вещи, сваливая их у ворот прежних хозяев. Секретарь Ван созвал ответственных работников на собрание и заявил, что самое важное — мобилизовать массы. «Это дело непростое, раз в десять сложнее, чем мы предполагали. Тут и страх, и привычка уважать сильного, да ещё семейные факторы. Нужно, чтобы они успокоились, осмелели, работы ещё предстоит немало». На собрании ответственных работников призывали глубже проникать в массы, ходить по дворам и вести индивидуальную работу. Говорилось, что особое внимание следует обратить на воспитание активистов, их нужно находить, расшевеливать, создавать целые отряды. С массами необходимо быть откровенными, выкладывать всё начистоту, давать им понять, что готовы бороться вместе с ними за уничтожение гнусной системы эксплуатации. Пассивно выжидая, победы не одержишь, её можно добиться, если встать на борьбу всем миром. А опора бедняков — коммунисты и Восьмая армия[68]. Секретарь Ван был за то, чтобы временно отпустить задержанных, а Бородач Луань остался этим очень недоволен. Как раз в это время случилось непредвиденное: дочка одного помещика переспала с городским политинструктором, а тот отпустил с поста ополченца. В результате помещик сбежал, прихватив с собой ценности. Обнаружив это, ополченец арестовал его и привёл назад. Тогда дело политинструктора вскрылось, и он лишился поста. Бородач Луань вне себя от ярости ругался последними словами и заявил, что ни одного из задержанных отпускать нельзя. Чжао Додо первым в городке попал в число активистов, к тому же он был ополченцем, выступал на стороне Бородача Луаня и часто наведывался в подвал, где сидели задержанные. Сняв кожаный ремень, он охаживал им сбежавшего помещика, сопровождая каждый удар ругательством. Услышав, что Чжао Бин назвал трюк этого помещика «ловушкой с красавицей», он теперь с каждым ударом орал: «Вот тебе „ловушка с красавицей“! Вот тебе „ловушка с красавицей“!» А ещё зажёг связку курительных палочек и стал прижигать помещику подмышки. Тот вопил и вырывался, потом разбил до крови голову об стену. Узнав об этом, партсекретарь Ван сурово раскритиковал Чжао Додо и по этому случаю провёл учёбу в отряде самообороны, запретив любые жестокие наказания. Бородач Луань придерживался иного мнения, он заявил, что Чжао Додо много страдал и ненависть его глубока, а жестокими были все эти помещики, когда здесь заправляли. Секретарь Ван сказал, что мы, коммунисты, не можем бороться с врагами их же методами. «Мы тут стараемся, мобилизуем массы, — вспылил Бородач Луань, — а как мобилизовали, ты сразу на попятный!» — «Мобилизовывать нужно классовое сознание масс, —