строго ответил секретарь Ван, — а не животные инстинкты!» Луань замолк, но борода у него продолжала подрагивать. Вечером, сидя на кане руководителя Крестьянского союза, секретарь Ван покритиковал себя за то, что вспылил днём, но возвращаться к изначальному вопросу не стал. Он выразил надежду, что собеседник сможет строго придерживаться политики земельной реформы, более дальновидно подходить к этой кампании, говорить народным массам, что они ни в коем случае не должны стремиться убивать всех без разбора и испытывать при этом временную радость, что им нужно полностью удалить корни эксплуатации и построить новое общество. На что Бородач Луань откровенно заявил: «Ты прислан сверху, как скажешь, так и будет». Работа по мобилизации масс набирала размах, большую роль при этом сыграл Женский комитет спасения[69] и народное ополчение. В рабочей группе сочинили новые песни, соответствующие работе по земельной реформе, и заставляли детей распевать их. Народ обсуждал реформу на улицах и переулках, присоединялись даже те, кто долгое время сидел взаперти и никуда не выходил. На месте старого храма опять провели общее собрание, на помост один за другим поднимались активисты с жалобами на тяжёлую жизнь. Обстановка на собрании накалялась, собравшиеся непрерывно выкрикивали лозунги, и шум стоял, как от горного потока. И вот Валичжэнь охватило пламя гнева, которое грозило перерасти в страшный пожар.
Дождь шёл и шёл, то моросящий, то проливной. Иногда его сменяли падающие на землю большие капли. В это время партсекретаря рабочей группы Вана, главу Крестьянского союза Бородача Луаня и городского политинструктора вызвали на собрание в район. Там шла суровая критика правого уклона, проявляющегося повсеместно при работе по земельной реформе, его называли также «линией зажиточных крестьян». Особо начальство отметило Валичжэнь, заявив, что там мероприятия по земельной реформе проводятся слишком «деликатно». Секретарь Ван получил выговор от приехавшего в район с инспекцией высокого начальника. Вернулся он в городок, охваченный глубоким беспокойством, и не знал, как быть. Бородач Луань курил одну сигарету за другой, сжимая и разжимая кулаки. Один Чжао Додо просто сиял.
Тем вечером Чжао Додо вместе с ополченцами раздел догола несколько человек, на которых они давно зуб точили, и поставил мёрзнуть в ночи на куче земли. Они дрожали от холода и, когда Чжао Додо спросил: «Может, хотите у огонька погреться?» — встали на колени, умоляя: «Смилуйся, командир Чжао, разведи немного огня…» Хихикнув, Чжао Додо принялся прижигать им сигаретой тела ниже пояса с громким криком: «Вот вам огонька!», а они с воплями пытались закрыться руками… Так всю ночь он и забавлялся. На рассвете его разыскал Бородач Луань и сообщил, что донесли на помещика по прозвищу Рябой, у которого спрятан целый кувшин серебряных монет. «Это пара пустяков», — заявил Чжао Додо.
Он велел скрутить Рябого, как шар, и водрузить на стол. А потом обратился к нему:
— Ну и как насчёт кувшина звонкой монеты?
— Нет у меня никакого кувшина, — промычал Рябой. Один из ополченцев забрался на стол и сильным ударом ноги сбросил его на землю. Остальные водрузили его обратно.
— Ну и как насчёт звонкой монеты? — опять вопросил Чжао Додо.
— Нету.
Последовал новый пинок от стоявшего на столе. Из носа и рта Рябого потекла кровь. Узнав о происходящем, заявился Чжао Бин. Он остановил ополченцев и велел им выйти, мол, надо поговорить с Рябым. Чжао Додо увёл своих людей. Без конца вздыхая, Чжао Бин развязал Рябого. Человек начитанный, он говорил на смеси литературного и разговорного языка, словно это придавало ему больший авторитет.
— Вся страна уже другого цвета, какая польза от кувшина с серебром? — начал он.
Стиснув зубы, Рябой молчал, а потом заявил:
— Серебра мне не жалко. Во мне говорит ненависть!
— Подлые людишки подобны сорной траве, — вновь вздохнул Чжао Бин. — Стоит ли ненавидеть их? Смотрел бы ты на всё полегче… Подумаешь, какие-то вонючие медяки! — Он продолжал в том же духе, пока Рябой не сказал:
— Хватит! — И, зажмурившись, стал рассказывать, где спрятано серебро. Когда вернулся Чжао Додо с ополченцами, Чжао Бин велел им отпустить Рябого.
— Куда торопиться? — заявил Чжао Додо. — Вот выкурим с ним по сигаретке и пойдём. — А когда Чжан Бин ушёл, закурил и стал после каждой затяжки прижигать тело помещика. Тот катался по земле от боли, но не издал ни звука. Чжао Додо потушил сигарету. — Раз не так больно, вечером покурим ещё.
Вечером он явился один и, прищурившись, глянул на Рябого:
— Ну что, покурим? — Тот смотрел на него молча. Потом вдруг резко выкинул руку, попав Чжао Додо прямо в глаз. Боль была нестерпимой, но Чжао Додо ловко выхватил тесак и взмахнул у себя перед лицом. Отрубленная по локоть рука Рябого, дрожа, упала на пол. Беспрестанно моргая и потирая глаз, Чжао Додо подошёл, наступил на него и, нагнувшись, пробормотал:
— Темно, что-то плохо вижу… — С этими словами он размахнулся и опустил тесак Рябому между глаз. Голова разлетелась на две половинки. Это был второй человек, которого он зарубил.
Дожди не прекращались, опутывая городок, словно сетью. На улицах поскальзывалась и урождённая Ван, и Бородач Луань, и Ши Дисинь, упал даже Суй Инчжи, который выходил из дома нечасто… День за днём по городку ползли слухи, мол, плохо дело, начальство получило указания убивать. Слухи были один серьёзнее другого, ополченцы в дождевых накидках день и ночь фланировали по улицам. Среди ночи раздавались выстрелы, потом повисала тишина. Слышался лай собак, громкий плач детей. «Вот оно, началось», — бормотали под нос старики, курившие у окна. Пока это были лишь разговоры, никого ещё не убили. Но постепенно на улицах и в проулках стали появляться молчаливые люди — глаза покрасневшие, руки сложены на груди. Про них народ говорил, что когда начнётся резня, эти первыми схватятся за ножи. Встретив Чжао Додо, эти красноглазые тихо вопрошали: «Ну что?» И тот торопливо бросал на ходу: «Скоро».
На улицах обсуждали судьбу арестованных и чего только не говорили. Кто-то заявлял: «Мучной Морде не жить». И все поддакивали: «Нет, Мучной Морде не жить!». Мучной Мордой прозвали одного помещика за круглое, белое и рыхлое лицо. Вспоминая, что он творил, народ с ненавистью сплёвывал. Однажды у него сбежала служанка и ни за что не хотела возвращаться. Когда её спросили, в чём дело, она сказала, что в доме Мучной Морды её заставляли делать всё подряд, даже одевать хозяина. «И штаны ему натягивать?» — поразился спрашивающий. «Ну да», — покраснела девица. Нет, Мучной Морде не жить. «Ревущий Осёл тоже не жилец», — говорил кто-то ещё. И толпа подхватывала: «Не жилец Ревущий Осёл, не жилец!». Ревущим Ослом называли помещика со смуглым вытянутым лицом. У него было две жены. Младшая спуталась с батраком, так Ревущий Осёл выжег у него на лбу отметину размером с абрикос, а ещё велел отрезать мошонку. Батрак прожил месяц с небольшим, а когда умирал, все штаны у него были в гное и крови. Нет, не жилец Ревущий Осёл, не жилец! Ещё один назвал зажиточного крестьянина по прозвищу Тыква, сказав, что этого нужно бы отпустить, он вроде ничего. Человек очень честный, он круглый год не ел зерновых, питался исключительно бататами и различными тыквами. «Тыквы — дело хорошее, — частенько говаривал он. — И кусать не хлопотно, и глотать легко…»
Почти всем арестованным косточки перемыли. Получилось, что не выжить двум-трём, но если начнётся, может, их станет четверо-пятеро. Было там и несколько молодых женщин, изумительно красивых, самим-то им, конечно, будет трудно сохранить невинность, надо было предложить подыскать им семью, чтобы жили сами по себе. Обсуждать все обсуждали, но понимали, что вот закончится дождь, проведут общее собрание, арестованных выволокут на помост, тогда их судьба и решится.
Дождь постепенно прекратился лишь дней через десять. Провели общее собрание, но в результате всё получилось совсем не так, как обсуждали. Это нескончаемое собрание и долгое ненастье произвели на людей неизгладимое впечатление. Весь Валичжэнь бурлил, как котёл с кипятком, пар окутывал его древние стены… Когда настало жаркое лето, люди постепенно поняли, что ненастье и дожди — это пролитые небом слёзы. Жалели всем городком, жалели о том, что весной на собрании не убили больше народа. Собрание после дождей прошло уже без такого энтузиазма.
В конце лета вернулись «отряды за возвращение родных земель» — глаза у них пылали от ярости. Почти все городские активисты земельной реформы и ответственные работники разбежались, но кое-кто попался. Это было похуже, чем угодить в котёл с кипятком. Сбежал и Бородач Луань, но потом тайно вернулся в городок с ручной гранатой за поясом. Его поймали, когда он перелезал через стену. Люди из «отрядов за возвращение родных земель» всю ночь решали, как с ним расправиться. Кто предлагал «запустить фейерверк» — забить сверху в голову длинный гвоздь, а потом быстро вытащить, чтобы кровь хлынула во все стороны; кто хотел вспороть живот; другие намеревались разрезать на мелкие куски; третьи считали, что нужно «зажечь небесную лампу» — связать волосы вместе, чтобы торчали вверх, облить керосином или соевым маслом, поджечь и любоваться, как в красном пламени проскакивают искры с синим оттенком; а кто-то предложил «казнь пятью быками» — когда голову и четыре конечности привязывают к быкам, тех по команде одновременно погоняют, и они разрывают тело на пять частей. В конце концов выбрали последнее. Необходимо было широкое пространство, поэтому, естественно, выбор снова пал на место, где когда-то стоял старый храм. Под ярким утренним солнцем множество взглядов устремилось на Бородача Луаня. Ему накинули удавку на шею и привязали к пяти чёрным быкам. Луань ругался на чём свет стоит. Один человек прокричал команду, а ещё пятеро принялись стегать быков. Быки поднимали головы, ревели, но с места не трогались. Снова пошли в ход кнуты, снова раздался рёв. Возились так довольно долго, потом, наконец, быки опустили головы и медленно двинулись. Ругань Бородача Луаня резко прекратилась. Раздался треск ломающихся костей. Далеко в стороны полетели брызги к