закончить конфискацию не успели, и ополченцы остались охранять имущество. Они расстелили во дворе шерстяные одеяла и улеглись прямо на землю, но всю ночь не сомкнули глаз. На рассвете конфискация возобновилась и продолжалась до второй половины дня. Всё добро погрузили на деревянные тележки и увезли. Перед уходом Чжао Додо объявил, что усадьба теперь отходит в общественное пользование, а семье Суй остаются пристройки во дворе. Им предлагается в течение трёх дней перенести туда оставшиеся вещи, а после этого усадьба будет опечатана… И ушёл.
— Мама, давай перебираться в пристройку, — сказал Баочжу.
Всё так же молча Хуэйцзы собрала постели детей и отнесла в пристройку. А сама вернулась в усадьбу, улеглась на кан с постеленным толстым одеялом и стала смотреть в потолок. Баочжу с братом и сестрой пришли звать её, но она не откликалась. Потом села и, взяв за руку Баочжу, сказала:
— Баочжу — ты старший, и вот что я тебе скажу: твой отец, умирая, оставил этот дом мне. Это единственное, что осталось у семьи Суй. И я буду охранять этот дом за отца, охранять до самой смерти.
Баочжу понял, что Хуэйцзы никуда из дома не уйдёт, и увёл Ханьчжан с Цзяньсу в пристройку.
Во двор явился Суй Бучжао, но в усадьбу заходить побоялся. Увидев его, Хуэйцзы принялась ругаться, мол, ничего хорошего от него не жди, старший брат только и поджидает его в преисподней, чтобы свести счёты. Блеск исчез из серых глазок Суй Бучжао, и он, повесив голову, ушёл, заплетаясь маленькими ножками ещё больше, чем прежде. Три дня пролетели как один миг, и когда пришли ополченцы опечатывать дверь, Хуэйцзы заявила, мол, опечатывайте меня вместе с домом. Опечатывание пришлось отложить, но они сказали, что через три дня придут ещё, и если к этому времени не съедешь, пеняй на себя… Хуэйцзы всю ночь напролёт бродила по дому со свечой, поглаживая резные переплёты окон, дотрагиваясь до красных колонн в крытой галерее. Когда рассвело, она велела Баочжу отвести Ханьчжан и Цзяньсу поиграть к дядюшке, чтобы они не шумели и дали ей выспаться. Баочжу сделал, как было велено. Но, передав брата с сестрой дядюшке, тут же вернулся, потому что, войдя в дом дядюшки, вдруг почувствовал, что надо назад в усадьбу! Примчавшись туда, весь в поту прильнул к окну. Увидев, что Хуэйцзы спокойно лежит на кане, пошёл к себе в пристройку.
А Хуэйцзы встала, надела любимый наряд из тонкого шёлка, подвела брови и накрасила губы. И целый час недвижно смотрела на себя в зеркало. Потом достала фарфоровую чашку, проглотила всё, что там было, и выпила несколько глотков. Снова подошла к зеркалу, стёрла с губ капли воды. Плотно заперла двери и окна и подожгла дом в пяти или шести местах — эти места ночью она аккуратно облила соевым маслом. По стенам дома поползли язычки пламени, а она легла на кан и закрыла глаза. И стала ждать, красивая и умиротворённая.
У себя в пристройке Баочжу вдруг почувствовал странный запах и услышал потрескивание. Подняв голову, он увидел, как из-под кровли усадьбы огненными шарами вылетает пламя, и в полном смятении с криком выскочил во двор. Как сумасшедший, он принялся колотить в двери и окна, а из-под стрех продолжали вылетать рыжие языки огня. Двери и окна были наглухо закрыты, внутри плавали клубы дыма.
Хуэйцзы всё ещё мирно лежала навзничь на кане, только сейчас она вцепилась руками в циновку, и на пальцах выступила кровь.
Вскарабкавшись на подоконник, Баопу разбил стекло, но пролезть внутрь ему не удалось. Тут во двор нахлынула целая толпа — кто с топором, кто с лопатой, кто с ведром — и с криками окружили дом. Огонь облизывал крышу дома на углу, и угол с грохотом обрушился. Отдельные языки пламени забирались по стенам, по колоннам галереи, их относил в сторону ветер. Одни прибежавшие сбились с ног в поисках колодца, другие забрасывали верх дома землёй.
— Мама!.. Там моя мама!.. — кричал Баопу.
В панике на него никто не обращал внимания. Тут его взгляд упал на топор в чьих-то руках, он выхватил его и метнулся к двери. Удар, другой, и топор застрял. В это время кто-то сзади резко перехватил топор и с одного маху разнёс дверь на куски — это был Чжао Додо. Он торопливо вошёл в дом вместе с двумя ополченцами, оглянулся по сторонам, что-то ища, и, наконец, остановился перед каном.
С криком «Мама!» к кану бросился Баопу и стал теребить её. Но Хуэйцзы глаз не открыла, она лишь с силой упёрлась головой в поверхность кана, и её шея выгнулась мучительной дугой.
— Мама… — разрыдался Баопу, умоляюще глядя на стоящих рядом.
Чжао Додо лишь взирал, сунул в рот сигарету, затянулся раз и выбросил.
Шея Хуэйцзы продолжала выгибаться, казалось, она вот-вот переломится. Потом напряжение головы ослабло, тело распласталось на кане, шея тоже распрямилась. Она с силой вцепилась руками в циновку, порвав её и замарав кровью. Тело изогнулось. Чжао Додо топнул ногой и яростно фыркнул, расхаживая рядом с каном.
— Спасите маму, спасите! — кричал Баопу, изо всех сил пытаясь приподнять её.
Чжао Додо засучил рукава. Дав знак остальным придержать Баопу, он залез на кан, обращаясь к Хуэйцзы: «Ты думаешь, я позволю тебе унести с собой в могилу хорошее платье?» — и принялся с силой стаскивать его. Хуэйцзы извивалась всё сильнее, платье плотно прилегало к телу. С ругательствами Чжао Додо ударил её по голове, не ослабляя хватку.
Баопу уже не плакал, он смотрел, вытаращив глаза, как дурачок.
В конце концов стащить платье у Чжао Додо не получилось. Он встал, нашёл где-то сломанные ржавые ножницы и стал подсовывать под платье и разрезать материю. Хуэйцзы ещё извивалась, и всякий раз, разрезав немного, он издавал довольное «ага». При этом неоднократно задевал кожу, и его руки окрасились кровью. Когда всё платье было разрезано, Хуэйцзы уже немного утихла. Чжао Додо содрал с её тела последний лоскут, он прилип к руке, и Додо, выругавшись, стряхнул его.
Теперь Хуэйцзы лежала на кане недвижно. На белоснежном теле, там, где прошлись ножницы, застыли кровавые полосы. Баопу смотрел во все глаза. Беспрестанно матерясь, Чжао Додо внимательно рассматривал обнажённую женщину. Через какое-то время он скрипнул зубами и, выдавив из себя ещё несколько нечленораздельных ругательств, стал неторопливо развязывать пояс.
Он стоял и мочился на тело Хуэйцзы, стараясь покачиваться, чтобы попасть и на голову, и на ноги…
Перед глазами Баопу опустилась чёрная завеса. Его выволокли из дома, и тут же позади с хлопком рухнула крыша. Во дворе, положив руки на бёдра, стоял Четвёртый Барин Чжао Бин и в торжественной тишине наблюдал, как дом пожирают языки пламени.
Глава 19
Сидя в углу, Суй Цзяньсу взял в рот соломинку и попробовал втянуть в себя оранжевую жидкость из стеклянного стакана. Втянулось много, а соломинка не отпускалась, нужно было придумать, как удержать её во рту, чтобы она не упала в стакан. Вот ведь беда! Хотел выбросить соломинку, но подумав, решил — пусть остаётся в стакане. И с немалым беспокойством уставился на эскалатор, ведущий на верхний этаж. Расстегнул пиджак тёмно-зелёного европейского костюма, открыв чёрный в полоску галстук. Он уже привык так одеваться, это нисколько его не стесняло. И полгода назад, только что приехав в город, он без смущения надевал европейский костюм, наверное, это у семьи Суй в крови. Было нетрудно приспособиться и пить оранжевую жидкость через соломинку, и к этой шестиэтажной гостинице «Глобус» — самому приличному месту в этом среднем по размерам городишке. Он сидел в холле первого этажа. На шестом этаже был танцзал, и оттуда через какое-то время должен был спуститься тот, кого он дожидался. Этот человек, которого звали Сяо Фань, и привёл его сюда, заказал ему в баре напиток и пошёл за кем-то наверх. Соломинка захлюпала: всё, высосал. Жаль, сосал слишком быстро. Он глянул в сторону барной стойки, и в голову пришло, что нужно набраться смелости и заказать ещё один напиток. Он встал и пошёл к бару. Симпатичная, с накрашенными губами и серёжками в ушах девица метнула на него взгляд искоса и, когда он подошёл, уставилась с вопросительным выражением. Этот стремительный взгляд искоса ему понравился, наверное, запомнится. Подумав, он сказал:
— Товарищ, пожалуйста, ещё один.
С ледяным выражением лица та быстро повернулась, взяла стакан и показала один палец.
Понятно, имеются в виду деньги. Но сколько — один цзяо?[70] Один юань? Пусть для верности будет юань. Он протянул деньги и оказался прав. Когда она их принимала, он скользнул глазами по бэджику у неё на груди: фотография, надпись на иностранном языке и иероглифы: «мисс Чжоу Яньянь». Он взял стакан и, уходя, решил блеснуть:
— Спасибо, мисс Чжоу Яньянь!
Ледяное выражение на миг растаяло, появилась лёгкая улыбка. Цзяньсу вернулся за прежний столик и вставил соломинку в зубы. На обратном пути со стаканом в руке он специально задержался у колонны, инкрустированной зеркалами, чтобы посмотреть на себя. На него глянуло бледное лицо, стройная фигура в ладно сидящем европейском костюме. За непринуждённостью скрывалось некое своенравие, что гармонировало с атмосферой гостиницы или, возможно, чуть выбивалось из неё. Устроившись за столиком, он подумал: человек, в жилах которого течёт кровь семьи Суй, не растеряется в любой обстановке. И соломинка во рту уже не казалась непослушной.
Человек долго не появлялся. Но Цзяньсу знал, что нужно иметь терпение. Терпение во всём, и в том, что он приехал в этот город, и в том, что попал в эту гостиницу. Начиная с необходимости постепенно сбросить узы Валичжэня. В семье один Суй Бучжао одобрил его решение уехать из дома в другие края, а Даси расплакалась. Перед отъездом казалось, что он должен давать всем бесконечные обещания, говорить Баочжу, что не совершит ничего особо аморального, говорить Даси, что не бросит её, говорить Ли Юймину, что его отъезд не противоречит законодательным установлениям, и так далее. Почти полмесяца он потратил, улаживая различные про