же знает, чем это закончится. Помнила и тот момент, когда он сказал эти слова — руки у неё дрожали так, что палочки было не удержать. Проснувшись, она тихонько выходила из комнаты и прохаживалась по двору. С подставок для коровьего гороха на листья и стебли падали капли росы. Слышалось громыхание старой мельнички: старшего брата там уже не увидишь, он уже управляющий. Ещё она знала, что на мельничке устанавливает оборудование Ли Чжичан. Она боялась думать об этом мужчине с всклокоченными волосами, но не было дня, когда бы не думала о нём. Она знала почему, и знала, что никогда не будет принадлежать ему — она принадлежит лишь дьяволу. Стоя во дворе, иногда видела силуэт старшего брата, склонившегося над столом. Когда Баопу стал управляющим, свет в его окне стал гореть ещё дольше. В одну из таких ночей у брата с сестрой состоялась беседа.
В тот вечер Баопу перечитывал «Манифест коммунистической партии». Он перелистнул книгу на страницу, отмеченную прошлый раз. И тут, постучавшись, вошла Ханьчжан. Она села рядом с ним на стул, склонила голову ему на плечо и, глядя на большие счёты и книги на столе, спросила:
— Брат, ты всё считаешь?
Баопу положил руку ей на плечо и очень ласково проговорил, словно неразумному ребёнку:
— Ну да, каждый счёт связан с другим, и они переплетаются, как твои жгуты, всё дальше и дальше. Иначе нельзя, лишь имея ясное представление о каждом, я смогу управлять компанией. Как считаешь?
Ханьчжан взглянула на брата и улыбнулась. Баопу видел её улыбающейся впервые за много дней: как она хорошеет, когда улыбается. Большой рукой он пригладил ей волосы, она прижалась к нему и, помолчав, снова спросила:
— Ты всё время читаешь эту книжку, она такая интересная?
— Я и другие читаю, но на изучение этой потратил немало времени. Она, конечно, интересная. Она о том, как жить, её читать на всю жизнь хватит, то есть всю жизнь не надо от неё отказываться.
Ханьчжан полистала книгу, обращая внимание на выделенное красным. Потом негромко прочитала вслух:
— «Буржуазия подчинила деревню господству города. Она создала огромные города, в высокой степени увеличила численность городского населения по сравнению с сельским и вырвала таким образом значительную часть населения из идиотизма деревенской жизни. Так же как деревню она сделала зависимой от города, так варварские и полуварварские страны она поставила в зависимость от стран цивилизованных, крестьянские народы — от буржуазных народов, Восток — от Запада». — Тут она подняла голову: — И что это значит?
Баопу улыбнулся:
— Не буду говорить. Боюсь, растолкую неправильно. Необычность этой книжки в том, что каждый читатель должен воспринять её сердцем. Так вот.
Ханьчжан нахмурилась, но её брови быстро расправились, и она продолжала листать дальше, пока не указала пальцем на отмеченный отрывок: «Французская и английская аристократия по своему историческому положению была призвана к тому, чтобы писать памфлеты против современного буржуазного общества… Она доставляла себе удовлетворение тем, что сочиняла пасквили на своего нового властителя и шептала ему на ухо более или менее зловещие пророчества».
Ханьчжан водила пальцем по словам «зловещие пророчества», будто размышляя. Но Баопу почти не обратил внимания на выражение её лица, потому что смотрел уже на следующий абзац. Он взял у Ханьчжан книжку, продолжая смотреть на этот отрывок.
«Так возник феодальный социализм: наполовину похоронная песнь — наполовину пасквиль, наполовину отголосок прошлого — наполовину угроза будущего, подчас поражающий буржуазию в самое сердце своим горьким, остроумным, язвительным приговором, но всегда производящий комическое впечатление полной неспособностью понять ход современной истории».
Положив книжку, Баопу поднял голову и долго сидел без движения. Потом встал, прошёлся, достал из кармана сигарету и положил обратно. Снова сел лицом к Ханьчжан, глядя ей в глаза.
— Брат, — проговорила Ханьчжан и взяла его за большую руку.
— Ты сейчас ничего из этого не поймёшь, сестрёнка, — отозвался Баопу. — Но ты видела, какую радость доставляет эта книжка мне, ведь так? — Ханьчжан кивнула. — Ханьчжан! — продолжал Баопу, глядя в черноту ночи за окном. — Ты ведь знаешь, что жители городка передали производство лапши семье Суй? Я и рад этому, и боюсь, потому что не знаю, как нужно действовать, столько дел нужно переделать. Народу Валичжэня не вынести новых бедствий, а бедствия так и следуют за ними. Они возлагали надежды на компанию по производству лапши, но Чжао Додо очень хотелось, чтобы компания кормила его одного. Я день за днём проверяю счета, потому что боюсь сделать что-то не так. Лишь теперь мне стало понятно: для отца постоянно проверять счета и возвращать долги было средством самокритики. В семье Суй поколение за поколением мучительно искало выход. Мы с Цзяньсу сурово критиковали себя, но какова доля верной критики, сколько неверной? Не было ли ошибочного понимания? В том-то и трудность, что этого мы ещё не понимаем. Если бы сейчас кто-то встал и чётко и ясно разложил нам всё по полочкам, я ни секунды не сомневался бы, что это или неразумный ребёнок, или обманщик. Иногда мне кажется, что если я буду честным и искренним, мне нечего бояться, я смогу найти выход вместе с народом. — Тут глаза у него засверкали, и он, взяв сестру за руку, встал: — Главное — быть вместе с людьми, Ханьчжан. Самой большой ошибкой семьи Суй в течение многих лет было не быть вместе с народом. Мы тихо жили себе по своим пристройкам — я их теперь ненавижу, эти пристройки, они мне противны! Почему все мы — ты, я, Цзяньсу, да и дядюшка — живём по пристройкам? Потому что у нас сгорела главная усадьба. Вот мы с тех пор и жили отдельно, и пальцем о палец не ударили, чтобы построить новый дом, вчетвером, вместе, а, сестрёнка!..
Ханьчжан не сводила заблестевших глаз с брата и долго ничего не говорила. Потом крепко взялась за его большие руки.
Старый чудак Ши Дисинь наконец понял, что дела у него плохи. Но перед тем, как проститься с Валичжэнем, он совершил поступок, который всколыхнул весь городок. Как и обнаружение подземной реки, этот поступок следует занести в историю. Почти все жители знали, что живут в городке, где нет «полномочий власти», то есть печати, которая в смутную ночь более десятка лет назад попала в руки таинственной чёрной тени. И вот теперь Ши Дисинь вернул эту утраченную печать, старую, грубоватую и грязную. Это разрешило десятилетнюю загадку.
Зачем Ши Дисинь унёс её? Из страха, что прольётся кровь в борьбе за неё различных группировок? От жадности или он дорожил ею, как символом власти? Что заставило его рисковать жизнью ради неё? И почему после окончания смуты он не вернул её? Ответов на эти вопросы мы уже не узнаем никогда.
Ши Дисинь лежал на кровати без сознания, доживая последние минуты жизни, а на улицах только о нём и говорили. «Совсем плох старый чудак! — переглядывались старики. — Хорошо ещё, что большую власть городка не забрал с собой!» — «Теперь-то у нас власть имеется!»… Суй Бучжао придавал этому делу особое значение, он даже явился к руководителю горкома, попросил взглянуть на печать, долго смотрел на неё, а потом погрузился в раздумья. Он вспомнил о свинцовом цилиндре и вдруг подумал, что старый чудак наверняка имеет отношение к его таинственному исчезновению. И с силой хлопнул себя по голове: и как же он в своё время не додумался до этого? Он вскочил и с криком помчался к дому Ши Дисиня.
— Ты ведь этот свинцовый цилиндр с собой забрать не сможешь, старина! — закричал он, ворвавшись в комнату, где лежал с закрытыми глазами старый чудак.
Ши Дисинь чуть дышал, рядом стояла сиделка, женщина средних лет. Суй Бучжао стал просить её выйти, сказав, что ему нужно обсудить очень важный вопрос.
— Он ничего не слышит, — тихо возразила женщина умоляющим тоном. — И говорить не может. Он скоро умрёт, так что уходи, уходи, дай ему умереть в мире.
Суй Бучжао собрался было уйти, но, глянув на старого чудака, остановился и снова обратился к женщине:
— Нет-нет, так не пойдёт. Нам нужно обсудить одну вещь, которая важна для всего городка. Давай-ка ты выйди ты на минутку, и побыстрее. — Поколебавшись, женщина вышла. Суй Бучжао тут же наклонился к лицу Ши Дисиня и то тихо, то громко заговорил: — Быстро открывай глаза, старина. Совсем плох, да? Похоже, ты собрался уйти раньше меня. Ну и ступай, я здесь надолго не задержусь, мы с тобой противники, такими и на том свете останемся. Единственное, о чём прошу: прежде чем уйти, оставь этот свинцовый цилиндр. Эй, губами шевелить можешь? Не сказать ничего? А пальцем указать? Если тоже никак, хоть глазами покажи — я по-всякому смогу понять, где он спрятан! Старина! Старина!
Ши Дисинь так и лежал с закрытыми глазами. Лишь когда Суй Бучжао замолчал, глаза шевельнулись, открыв узкие щёлочки, и посмотрели на него. Старый чудак презрительно хмыкнул и снова закрыл глаза.
— Ух ты, ещё смеяться можешь! Слышишь меня, старина? — Суй Бучжао принялся ходить перед каном, заплетаясь маленькими ножками. Губы старого чудака скривились в презрительной усмешке. В это время вернулась женщина. Она увидела, что Ши Дисинь хватает ртом воздух, морщины у него на лице начинают разглаживаться, и у неё затряслись руки. Ши Дисинь вытянул руки и упёрся ими в одеяло, словно хотел сесть. Она хотела поддержать его, но у неё не вышло, и на помощь пришёл Суй Бучжао. Ши Дисинь обмяк у него в руках, дыхание становилось всё реже, но усмешка не исчезла. Потом Суй Бучжао услышал, как женщина испуганно вскрикнула, и, опустив голову, увидел, что презрительная усмешка так и застыла на губах старого чудака.
Похороны Ши Дисиня были далеко не такими, как у Ли Цишэна и Чжао Додо. Дело в том, что род Ши не относился к значительным семьям Валичжэня, и людей в роду оставалось очень мало. Но тут опять проявилась присущая валичжэньцам склонность приходить на помощь, и почти каждый двор прислал кого-то помочь с похоронами, поднёс ритуальную бумагу и благовония. Весть о том, что старый чудак умер на руках у Суй Бучжао, быстро разнеслась по улицам и проулкам. В день похорон многие видели, как он носился туда-сюда. Позвал Баопу и Ханьчжан и велел поклониться старому чудаку.