Но сильнее зависти (которая, скорее всего, шла от Китта) меня пробирало недоумение. Глядя на всё это богатство и вспоминая нашу лачугу, у меня возникал только один вопрос: как он спит по ночам? Почему он оставил свою мать жить в грязи?
Почему-то Китт никогда не задавался этим вопросом. Хотя, возможно, ему бы никто и не дал на него ответа.
Я постучал в калитку. Минуту спустя постучал ещё раз. Потом начал долбить без перерыва, и только тогда мне открыли.
Передо мной стоял старичок с тростью в серой одежде, которую обычно носили слуги. Несмотря на её мышиный цвет и простоту, Китт каждый раз завидовал, глядя на эту одежду, ведь она была целая, без заштопанных дыр. Удивительно! Китт уже второй год ходит в одном и том же. Каждый год ему приходится опускать подворот штанов, чтобы вещи подходили по росту. В этих штанах он и падал, и дрался, и бегал от собак, и перелезал через заборы. На них столько заплаток, что из материала, пошедшего на их изготовление, можно было бы сшить платье для какой-нибудь четырёхлетней девчонки. У матери на одежде дыр нет, но она настолько застирана, что стала серой. А здесь люди ходят если не в новом, то хотя бы в целом.
— Чего хотел? — без всякой приветливости спросил старик.
— Я хочу поговорить с братом.
— А кто твой брат?
— Саммер Бронсон, — буркнул я. Будто не знает. За то время, что он открывает мне ворота, можно и запомнить.
— Причина визита?
— Скажи ему, что пришёл Кит Бронсон.
Старик нахмурился.
— Не думаю, что у господина будет время…
— … принимать кого-то вне расписания, — продолжил я за него. — Поверьте, как только он узнает, кто пришёл, он обязательно меня примет.
Вот в этом я железно уверен.
Спустя десять минут старик вернулся, открыл калитку и шагнул в сторону. На его лице застыла ещё более неприятная гримаса.
Интересно, как брат умудряется заражать всех вокруг себя неприятием ко мне? Это, наверное, какая-то магия. Иначе я это объяснить не могу.
Когда я зашёл, старик запер дверь на настоящий массивный железный засов. После этого он повёл меня внутрь поместья. Или, может быть, усадьбы — я не знаю, как правильно называются дома богатых горожан. Я знаю только, что наша лачуга зовётся именно лачугой.
Меня проводили на второй этаж дома, посадили в коридоре на деревянную лавку.
— Жди здесь, — коротко бросил старик.
Не то чтобы я не знал, что делать. Я был здесь не в первый раз. И никогда не приходил по своей воле.
Коридор был тихим и тёмным. Напротив меня возвышалась тяжёлая деревянная дверь, покрытая лаком. Она выглядела массивной и надёжной — как будто могла выдержать удар тарана.
В поместье пахло невероятно вкусно: аромат свежей выпечки витал в воздухе и сводил живот от голода. Я успел позавтракать кашей, но она у нас была почти каждое утро, а вот выпечка — только по праздникам и только тогда, когда у нас были деньги. То есть редко.
Потянулось тоскливое ожидание, во время которого я в очередной раз напомнил себе, что стоит свыкаться и сживаться с Киттом, не разделяя «себя» и «его», а то так и до раздвоения личности недалеко.
С каждой минутой я чувствовал себя всё более заскучавшим, словно обо мне забыли. Если бы мог, я бы ушёл в медитацию: закрыл глаза и постарался ни о чём не думать, чтобы скоротать время. Вот только сосредоточиться здесь было едва ли не сложнее, чем на городском рынке, где царит громкий гвалт и всюду снуют люди, толкаясь плечами.
Но всё же я попробовал. Закрыл глаза, постарался очистить разум от мыслей… и спустя минуту меня выдернули из этого состояния. Мимо прошли слуги: парочка девчонок и несколько девушек куда старше меня. Одна из них усмехнулась, другая что-то прошептала ей на ухо, и обе закудахтали, глядя на меня. В их глазах я видел превосходство и снисходительность. Желания унизить я не заметил, но всё равно было неприятно.
И они были не единственными. Каждый слуга, проходящий мимо, стремился либо задеть меня ногой, либо показательно обойти как можно дальше, либо усмехнуться — да хоть как-то показать своё превосходство. Будто им кто-то приказал делать это. Хотя… я не удивлюсь, если брат действительно требует от своих слуг относиться ко мне как к какому-то животному, случайно оказавшемуся в здании. Правда, зачем ему нужно так самоутверждаться, я не знаю.
Ситуация слегка изменилась, когда из-за угла появилась маленькая девочка лет четырёх, одетая в яркое зелёное платье. Подойдя ко мне, она скрестила руки за спиной и спросила:
— А почему взрослые называют тебя отбросом? И кто такой отброс?
В её глазах стояло любопытство. Ребенок явно не имел в виду ничего плохого.
— Отбросами называют плохих людей. Так что беги к маме, солнце.
Девочка посмотрела на меня с недоверием, но не успела задать других вопросов. Следующая служанка, заглянувшая в коридор, охнула при виде ребёнка рядом со мной. Она всплеснула руками, подбежала к девочке, схватила ребенка на руки и поспешила уйти. Я успел различить слова:
— Сколько раз тебе говорили: не общайся с гостями господина!
Полагаю, прислуга впервые назвала меня «гостем».
Томительное ожидание продолжалось ещё пару часов. В какой-то момент мне стало всё равно, сколько ещё придётся сидеть здесь. Я был готов ждать хоть до вечера — просто из интереса: насколько далеко зайдёт брат?
Наконец, после долгого ожидания, дверь приоткрылась. Брат посмотрел на меня свысока, цыкнул зубом, будто не ожидал увидеть именно меня, и снисходительно бросил:
— Заходи давай, у меня есть пять минут. Вываливай, что тебе нужно.
Я поднялся, толкнул дверь и зашёл в кабинет. Хлопнул дверью и думал, что брат сделает очередное замечание, но ему было плевать. Он уселся во главе стола и снова бросил:
— Ну чего тянешь? Я слушаю.
Только я сделал шаг к стулу, стоящему с моей стороны стола, как он поднял ладонь:
— Нет, стой там. Я не разрешаю тебе садиться. В третий раз повторяю: выкладывай, что тебе нужно.
— У нас дома нет еды. У нас всё забрали, — сказал я.
— Ты хочешь сказать, что вас ограбили? — поднял он бровь.
На его лице не было беспокойства — только вежливое, нарочито вежливое удивление. Не знаю, кого он пытается из себя строить, но это жутко бесило. И на этот раз эмоции разума сочетались с эмоциями тела.
— Это из-за долга.
— Вот как? Интересно. Насколько я помню, мама была щепетильна к долгам и ни разу не лезла в них. Это твой долг?
— Мама заплатила целителю, чтобы тот вылечил меня. Она говорит, если бы этого не сделала, то я бы умер.
— Получается, ты снова полез в драку?
Приторно-сладкое удовольствие с его лица можно было черпать ложками и намазывать на хлеб. Глядя на него, я видел, что он купается в этом состоянии.
Я не захотел рассказывать брату о том, как меня избивают. Не захотел доставлять ему ещё больше радости.
— Получается, что где-то сидит женщина, которая родила тебя, и думает, что же она будет есть вечером. Так ты поможешь нам? Поможешь ей?
Брат поднялся со стула:
— Конечно! Легко! Сейчас приду. Надеюсь, ты не будешь ничего трогать и совать в карманы, пока меня не будет. Не хочется выставлять тебя в коридор.
Меня удивила лёгкость, с которой он согласился помочь. Я даже на мгновение оторопел и не поверил услышанному.
Брат вышел за дверь и вернулся спустя три минуты с лёгким тканевым мешочком размером с одну из его книг. Мешочек был тяжелый и полный.
— Ты не возражаешь, если я проверю? — спросил я, ловко развязывая тесёмки.
То, что я увидел внутри, огорчило меня. Я думал, что брат уже не способен огорчить меня после всего того, что я от него видел, но заплесневелый рис, который, я подозреваю, он специально промочил и оставил, чтобы вручить мне, был за гранью добра и зла.
— За что ты так с матерью? — спросил я, ощущая застарелую горечь. Наверное, подобное чувство испытывала мать, глядя на новые ссадины своего ребенка.
Брат расплылся в улыбке:
— О-о-о! Я поступаю так не с матерью, а с её любимым младшим сыном. Если бы она пришла сюда сама, я бы отдал ей самое значимое из того, что у меня есть.
— Распухшую гордыню? — спросил я.
Брат, который всё ещё не сел в своё кресло, размахнулся и влепил мне пощёчину. Его ладонь летела так медленно, что я мог бы дважды увернуться от неё. Раздался сочный шлепок, но моя голова даже не мотнулась. Вот в чем разница между практиком второй ступени закалки и человеком, который ни разу в жизни не поднимал ничего тяжелее чернильницы.
— Ударил как девчонка, — бросил я и направился к двери. — Ты же двадцатилетний мужик! Научись хотя бы бить нормально!
Мешочек с так и не связанными тесёмками я выбросил назад на пол, выходя из кабинета. Шум рассыпающейся по полу крупы и гневный рёв брата стали бальзамом для моей души. Возможно, мать не одобрила бы такой поступок, но мне стало куда проще дышать. Хотя я так и не выполнил того, о чём просила мама, я чувствовал себя лучше, чем час назад.
Я вышел за ворота и пошагал к дому человека, который жил в десяти минутах ходьбы от жилища брата, и который принял меня сразу.
Двор целителя был куда богаче, чем двор брата. Если у брата были каменные дорожки и клумбы, усаженные цветами, то у целителя посреди двора располагался большой пруд, по которому плавали настоящие лебеди. Как в прошлый раз, я прикипел взглядом к роскошным птицам, и двинулся вперёд только после окрика слуги, который приказал мне поторопиться.
Целитель ждал меня внутри своего кабинета. Я покосился на кушетку, где лежал пару суток назад, и сказал:
— Я согласен на ваши поручения. Только прошу, верните моей семье еду. Если я умру с голода, некому будет ходить за вашими травами.
— Не понимаю, о чём ты, — поднял бровь наглец. — Чтобы не было недосказанности: на меня не работают люди, способные забрать у малоимущих последнюю еду.
По глазам вижу — лжёт. И слово какое подобрал: «малоимущие». Красивое слово, сочное. Китту обычно в лицо бросали «отброс», «бедняк», «голоногий».