— У нас давно никто не снимает комнат, — говорит ей официантка.
— Мне подойдёт любая. — Ролана снова заставляет себя улыбаться, выкладывает деньги Гливана на стойку. — Любая комната, любая пища и любое вино. — Она смотрит официантке в глаза, пока та не сдаётся. На втором этаже тихо и пахнет сыростью. Номер давно не убирался. В углах паутина. Окна грязные. Официантка дала Ролане чистое постельное бельё, но матрац на кровати пахнет плесенью.
— У вас что-то случилось? — спрашивает официантка перед тем, как уйти, говорит, что помнит, как Ролана танцевала здесь недавно. — Словно всё стало, как раньше.
— Ты помнишь, каким этот бар бы прежде?
— Немного.
— Это хорошо. — Ролана ложится на кровать и закрывает глаза. Она хочет заснуть, но снов нет. Лишь немота, да холодная, пропахшая плесенью пустота. Эта пустота напоминает Ролане желе, в которое она медленно погружается, становится с ним одним целым. Ей начинает казаться, что можно услышать, как пустота хлюпает. Всё громче и громче. Всё громче и громче. Даже не хлюпает, а ходит по комнате, шуршит одеждой. Ролана просыпается. За окнами поздний вечер. Комната наполнена полумраком и безликими силуэтами. Ролана узнаёт сначала официантку, затем брата, мать, родственников. — Что это значит? — спрашивает Ролана, обращаясь только к официантке в дверях.
— Они переживают за тебя, — говорит девушка.
— Нам стыдно за тебя, — говорит мать. — Ты позоришь нас. Позоришь истинных ноаквэ. Сначала позорила своими танцами, теперь позоришь тем, что живёшь с женщиной.
— Немного поздно для советов, — говорит Ролана, поднимаясь с кровати. — Тебе так не кажется?
— Никаких больше советов. — В руках матери появляется кнут.
— Ну, уж нет! — Ролана попыталась сопротивляться, но брат и родственники хватают её за руки, срывают одежду и заставляют встать на колени. Кнут матери опускается на спину. Ролана вскрикивает.
— Одумайся, — говорит мать. — Одумайся и не заставляй меня снова причинять тебе вред. — Кнут снова и снова опускается на обнажённую спину. Кожа лопается, струится кровь, но боль отступает. Ролана перестаёт считать удары. Темнота застилает сознание. Когда брат отпускает её, она падает на пол. Мать что-то говорит, но Ролана не слышит её. Она лежит, поджав к груди колени, и дрожит. Где-то далеко хлопает закрывшаяся дверь. Ночная свежесть заползает в окно, прикасается к горящей огнём спине. Сознание медленно возвращается, принося тошнотворное чувство унижения. Тело начинает дрожать сильнее. Замёрзшее тело. Ролана заставляет себя подняться, перебирается на кровать, и, укрывшись одеялом, пытается заснуть.
Глава восьмая
Утро. Ролана любила утро. Раньше любила. В другой жизни. Любила просыпаться и чувствовать, как на глазах висят ошмётки сна. И никаких воспоминаний о вчерашнем дне. Совсем. Словно жизнь начинается с нуля. Словно можно притвориться, что ничего не случилось. Проснуться и идти дальше. Но как притвориться, когда спина горит огнём, сознание сковывает немота, а глаза теряют цвет, становясь белыми и ссохшимися? В этом случае идти дальше не получится. Можно лишь карабкаться. Настырно, упрямо. Вот Ролана и карабкается. Утром, с трудом поднявшись с кровати. Она спала на спине и простыни прилипли к свежим шрамам, которые открылись и начали кровоточить. В комнате летают мухи, ползают по окровавленным простыням, по спине. В номере жарко. Душ не работает. Ничего не работает. Официантка по имени Одава, которая привела в прошлую ночь в номер Роланы её родных, приносит утром завтрак и графин с водой, помогает смыть кровь, привести себя в порядок.
— Ты ведь не обижаешься на меня? — спрашивает она. Ролана качает головой. Немота усиливается. Она думает, что это вирус. Скоро её чувства совсем отомрут, глаза высохнут. Она считает часы, дни. Она почти не выходит из номера. Лишь изредка, вниз, в бар. Сидит за стойкой под присмотром Одавы и заводит новых знакомых. Спина гноится и болит. Ролана вспоминает мать, вспоминает её угрозы вернуться и старается знакомиться только с мужчинами. Одава наблюдает. Одава одобрительно кивает. Так проходят три дня. Ролана не запоминает новых знакомых, не запоминает имён, разговоров. Даже лица вспоминаются лишь серыми пятнами. Безликие и безмолвные. Они приходят во снах. Иногда Ролана интуитивно узнаёт их. Одно из пятен во сне принадлежит Жизель, другое Ваби, третье Гиливану, а четвёртое ей самой. Она видит себя со стороны, словно это другой человек, который живёт отдельно от неё. Живёт в её теле. А она стала нагвалем. Стала духом, который рождает курительный кальян Гиливана. Дух-нагваль парит где-то в клубах синего дыма. Без мыслей. Без надежд. Без отчаяния. Дух без души. Плоть без тела. Одно большое ничто. Но потом Ролана просыпается. Она ещё жива, лежит на кровати, запутавшись среди влажных простыней и задыхаясь, словно ей не хватает воздуха. За окном господствует ночь, и её тьма зовёт Ролану. Ей нравится этот зов. Зов сотен нагвалей, которые бродят по улицам в этот час. Которые охотятся в этот час. Ролана заставляет себя закрыть глаза, приказывает себе спать до утра. Приказывает ждать Гиливана. Ждать, оставаясь человеком.
— Ты плохо выглядишь, — говорит он, объявляясь в полдень третьего дня.
— Я видела свою семью, — Ролана улыбается, показывает ему шрамы на спине. Показывает прямо в баре, поднимая блузку. Мужчины за соседними столиками гудят, видя обнажённую грудь. Ролана не замечает их. Гиливан не замечает их. Он смотрит на уродливые гноящиеся шрамы, оставленные кнутом.
— Сволочи, — тихо говорит он.
— Я всё равно почти ничего не чувствую, — Ролана улыбается. Гиливан говорит, что нашёл Мижана. — И кое-что ещё. — Он протягивает ей шприц. — Кажется, ты хотела безболезненно убить нагваля? Это то, что нужно.
— Хорошо. — Ролана улыбается, убирает шприц в карман. Они покидают бар. Официантка по имени Одава провожает Ролану гневным взглядом, но ей уже плевать. Сегодня всё закончится. Пусть мать снова приходит ночью, чтобы выпороть дочь за непослушание. Дочь уже покинет этот мир. Навсегда. Ролана оборачивается, смотрит, как удаляется бар «Ночь ритуалов». Машина Гиливана уносит её прочь. Нет ни суеты, ни беспокойства. Гул аэродвигателей успокаивает. Она — пассажир. Пассажир в этой машине. Пассажир в этой жизни. Остаётся лишь закрыть глаза и ждать, когда закончится эта дорога, этот путь.
— Ты в порядке? — спрашивает её Гиливан.
— Я ещё не нагваль. — Ролана пытается улыбнуться, но губы уже не подчиняются ей. Гиливан покидает город, направляет машину в горы. Дорога серпантином поднимается в небо. Ролана открывает глаза, хочет спросить, куда они едут, но не спрашивает. Всё и так ясно. Она ждёт, когда Гиливан остановится, выходит из машины. Морозный воздух обнимает тело, могильные надгробия уходят за снежные хребты гор.
— Мижан похоронен здесь, — говорит Гиливан. Ролана кивает. — Он умер человеком. Успел умереть человеком.
— Я тоже успею. — Ролана сжимает в ладони шприц с ядом, просит оставить её. Гиливан кивает, но продолжает неподвижно стоять на месте. Поэтому уходит Ролана. Её окружают кресты, ограды, могилы. «Сколько же их тут!» — думает она, смотрит вдаль, но уже ничего не видит. Глаза почти высохли, почти сжались, почти умерли. Словно кто-то высосал из этого мира краски, оставив слепящий белый цвет.
— Извините, — останавливает Ролана проходящего мимо старика. Старика, которого почти не видит. Ветер поднимает снежную пыль. Старик щурится. Старик объясняет, как найти свежие могилы, затем видит белые глаза нагваля, смолкает, пятится, пока не упирается спиной в железную ограду. Ролана благодарит его. Ролана ничего не чувствует. Она знает, что нагвали не любят холод, но она ещё не нагваль. Пока ещё нет. Мир становится светлее, ярче. Похоронная процессия впереди видит Ролану. Она слышит их крики. Они разбегаются, бросив гроб. От удара крышка открылась. Ролана пытается разглядеть мертвеца, но не может. На белом фоне выделяется лишь чёрная пасть свежей могильной ямы. Она ждёт свою жертву, ждёт свою пищу. Ролана улыбается. Надеется, что улыбается. Немота уже полностью овладела её телом, её чувствами. Свет слепит глаза. Её белые, высохшие глаза. Она сжимает в ладони шприц с ядом, но уже не помнит, зачем он ей нужен. Ничего не помнит. Всё стёрлось. Остался лишь голос. Далёкий, настойчивый голос. Он приходит с востока, приходит из лесов резерваций, из брошенных деревень. Приходит из детства. Зовёт в детство. Назад. К началу. К невинности. Шприц с ядом падает на землю. Шприц падает к ногам нагваля. Нагваль прислушивается, принюхивается. Нагваль знает, что рядом кто-то есть. Знает, что кто-то наблюдает за ним.
— Прости меня, — говорит Гиливан. Нагваль рычит. Стальная лопата в руках Гиливана бьёт нагваля в грудь. Снова и снова. Бьёт до тех пор, пока нагваль не падает на дно свежей могилы. Нагваль лежит на спине. Нагваль слышит голос, который зовёт его. Но голос стихает. Гиливан закапывает могилу. На его высоком лбу блестят капли пота, на его щеках блестят капли слёз. Нагваль в могиле пытается подняться, но земля уже сковала его, пленила. Чёрная промёрзшая земля.
— Как её звали? — спрашивает Гиливана близорукий старик, когда могила закончена.
— Ролана, — говорит Гиливан. Старик втыкает в землю деревянный колышек с табличкой и неловко царапает на ней имя погребённой девушки. Его старые разбитые артритом руки дрожат от холода и старания. Вокруг десятки, сотни, тысячи подобных могил.
— Когда же всё это закончится? — бормочет старик. Гиливан молчит. У Гиливана нет ответа. Старик тяжело вздыхает. Гиливан поднимает с земли шприц с ядом. — Когда-нибудь ты тоже встанешь перед этим выбором, — говорит ему старик.
— Надеюсь, этот день настанет нескоро. — Гиливан убирает шприц в карман. Возвращается разбежавшаяся похоронная процессия, закрывает брошенный гроб, выбирает новое место для могилы и начинает копать.
И нет ничего нового под солнцем
Всё, хватит притворяться, что ты из железа и ничего не чувствуешь. Все знают: на этой планете жарко, как в преисподней. На этой чужой враждебной планете. Подними голову и посмотри на чёрное небо. Видишь, там, далеко, искрится и переливается искусственный спутник этой раскалённой планеты? Вот он — твой дом. Орфей 16. Место твоего рождения. Место твоей жизни. Место, где каждый день — праздник, шоу. А здесь… здесь нет ничего, кроме смерти. Да ещё это проклятое топливо — ЛСПРКЕ. Да. Кажется, так. Эти чёртовы буквы невозможно забыть. Эту чёртову аббревиатуру. Но всё остальное стирается. Особенно в последние годы. Врачи говорят, что виной всему эта планета. Что виной всему найденные здесь залежи энергии. Они убивают своих добытчиков. Не так, как столетия назад убивала радиация в залежах урана, но последствия неизбежны. Поэтому это твой последний год работы здесь. Год на самом прибыльном месте станции Орфей 16, если, конечно, не считать казино и дома терпимости. Особенно дома терпимости, реклама которых достанет в любой части станции. И эти фотографии! Иногда они забираются глубоко-глубоко в голову и живут там образами и фантазиями. Путаны на любой вкус, любых полов и любых форм и цветов. Последнюю и самую дорогую из них зовут Фиалка. Странно, но ты смог запомнить это имя. Забыл из-за чёртовой работы так много, а вот имя самой дорогой шлюхи