— После этого мне уже ничего не пришлось делать. Ее вызвали в суд. Судья спросил у нее: «Почему вы вышли замуж за этого человека?» А она и говорит: «Он сказал, что у него много денег». У него много денег! Она сама себя утопила, понимаете? Над ней потешался весь зал. Я дал ей пять тысяч и был рад, что так дешево отделался, — и практически без перехода он забормотал: — Пальмы. Свинья. Забор. Доски. Снова ипомеи. Их очень много растет на Капри. Черный, как пиковый туз. Американский автомобиль.
Часы тянулись, мистер Торнберри трещал без умолку.
— Бильярдный стол. Наверное, какой-то склад. Мотоцикл. Симпатичная девушка. Фонари.
У меня чесались руки выкинуть его из вагона, но после услышанной мной истории мне стало его жалко. Может, та сиделка тоже торчала возле него, как я. Может, она тоже думала: «Если он скажет еще хоть слово, я закричу».
— И давно случился этот неудачный медовый месяц? — спросил я.
— В прошлом году.
Я увидел трехэтажный дом с верандами на каждом этаже. Он был серым от дождя и ветра и так покосился, что напомнил мне вокзал в Закапе. Однако это здание скорее было призраком того вокзала. Все окна были выбиты, а во дворе, заросшем сорняками, ржавел старинный паровоз. Судя по густым банановым зарослям вокруг, это мог быть особняк хозяина плантации. Несмотря на свое плачевное состояние, остатки высокой изгороди, просторный сад, веранды и амбары служили свидетелями былого процветания и достатка. Когда-то в таком особняке запросто мог обитать богатый и надменный банановый барон из романов Астуриаса[25]. Из-за сгущавшейся тьмы и жаркого воздуха этот заброшенный дом принимал фантастические очертания: подобно сетям огромного паука, он все еще сохранял явные остатки былой симметрии.
— Этот дом, — сказал мистер Торнберри, — костариканская готика.
А я подумал: я первый его заметил!
— Буйволы, — забормотал мистер Торнберри. — Утки. Ручей. Дети играют, — и наконец: — Разруха.
Мы оказались на побережье и двигались вдоль заросшего пальмами берега. Это и был Москитовый берег, тянущийся от Пуэрто-Барриос в Гватемале до Колона в Панаме. Он был совершенно диким и казался превосходным местом для истории о жертвах кораблекрушения. Все немногочисленные поселения и порты на этом берегу лежали в руинах: они вымерли вместе с активным мореходством и стали добычей джунглей. В нашу сторону катились одна за другой огромные волны, и даже в сумерках ярко белели их пенистые шапки. Они с грохотом разбивались о берег возле самых корней высоких кокосовых пальм, растущих вдоль железной дороги. В это время суток, на закате, море темнело последним в окружающем пейзаже: оно как будто удерживало в себе остатки света, струившегося с неба, и на его фоне деревья казались совсем черными. И в этом фантастическом сиянии светящегося моря, под все еще голубым бледным небосводом, в брызгах океанского прибоя наш поезд мчался по дороге к Лимону. Мистер Торнберри все еще говорил. Он сказал:
— По-моему, мне это место нравится, — после чего доложил, что увидел дом, животное, вспышку огня… пока мы не окунулись в полную темноту, и его голос затих. Берег отдалился, жара стала еще сильнее. Я увидел между деревьями отблески ослепительных огней, и мистер Торнберри прохрипел:
— Лимон.
Лимон показался мне жутким местом. Недавно прошел дождь, и весь город источал зловоние. Вокзал представлял собой не более чем раскисшую от дождя колею вдоль гавани, и в мутных лужах отражались яркие огни и разрушающиеся здания. Воняло тухлыми морепродуктами и мокрым песком, помоями, морем, бензином, насекомыми и тропической растительностью, чьи густые испарения ассоциировались у меня с активно гниющей кучей компоста. Вдобавок это оказался весьма шумный город: оглушительная музыка, крики, автомобильные сигналы. Недавно промелькнувшие в окнах вагона пальмы на берегу и прибой ввели нас в заблуждение. И даже мистер Торнберри был разочарован, едва успев порадоваться. Я видел его физиономию, искаженную недоверчивой гримасой.
— Боже, — простонал он. — Что за дыра!
Мы прошлепали по лужам, обдаваемые брызгами из-под ног обгонявших нас остальных пассажиров.
— У меня крышу сносит, — сказал мистер Торнберри.
Я подумал, что это заметно. Я сказал:
— Пойду-ка поищу отель.
— А разве вы не хотите остановиться в моем?
«Ух ты, опять дождь. У меня крышу сносит. Кусок водопровода».
— Я немного пройдусь по городу, — сказал я. — Мне всегда хочется осмотреться на новом месте.
— Мы могли бы пообедать вдвоем. Не исключено, что это не так ужасно. Кто его знает, вдруг здесь хорошо кормят? — Он кивнул куда-то вдоль улицы. — Мне хвалили это место.
— А мне наоборот, — сказал я. — И здесь действительно все какое-то странное.
— Может, мне еще удастся догнать свою группу, — сказал он, но как-то без особой надежды.
— Где вы остановитесь?
Он назвал мне свой отель. Это было самое дорогое заведение в Лимоне. Я воспользовался этим обстоятельством как предлогом поискать что-то подешевле. Маленький улыбчивый человечек приблизился и предложил донести мой чемодан. В его руках он то и дело чиркал по земле. Тогда человечек водрузил его на голову и заковылял по грязи, как трудолюбивый гном, в сторону рыночной площади. Здесь мы расстались с мистером Торнберри.
— Желаю вам догнать свою группу, — сказал я.
Он ответил, что рад, что мы познакомились в поезде: в конце концов, мы весело провели время. И на этом он удалился. Я испытал огромное облегчение — как будто с моих плеч упал тяжелый груз. Это была свобода! Я торопливо сунул гному какую-то мелочь и велел как можно скорее двигаться в сторону, противоположную той, куда пошел мистер Торнберри.
Я шагал не спеша, вкушая свободу и стараясь размяться после долгой дороги. Мы миновали три квартала, но город не стал от этого краше, и, кажется, я даже увидел крысу, неторопливо шарившую в куче отбросов на углу. «Это белая страна», — уверял меня житель Сан-Хосе. Однако это был откровенно черный город, кусок пляжа с источавшими сырость пальмами и морем, от которого несло тухлятиной. Я сунулся в несколько отелей. Во всех приходилось подниматься по узкой крутой лестнице на второй этаж, где сидели за столами какие-то потные люди. И все в один голос твердили, что у них нет комнат. Честно говоря, я даже был рад этому — такими откровенно грязными и грубыми были эти люди. Я предпочел пройти еще пару кварталов. Я надеялся найти другие отели. Но здесь они были еще меньше, зато воняло в них больше, и тоже не было мест. В очередном отеле, пока я стоял, стараясь восстановить дыхание — после лестницы это было не так-то просто, — парочка тараканов спустилась по стене и беспрепятственно пересекла коридор. «Тараканы!» — сказал я. Хозяин сказал: «А чего вы здесь хотите?» В этом отеле тоже не было мест. Я заглядывал в каждый второй отель по пути. Теперь я стал заглядывать во все подряд. Это уже были не отели. Это были просто комнаты с грязными койками и верандами. Я мог даже не спрашивать: везде все было занято. Я натыкался на шумные семейные ватаги, скатывавшиеся мне навстречу вниз по лестницам, на женщин с детьми и чемоданами, на отцов, со скрежетом зубовным пыхтевших: «Мы найдем что-то получше!» Чтобы пропустить особо многочисленные семьи, мне приходилось возвращаться с полпути и спускаться с лестницы.
В одном месте (я определил его как отель благодаря расшатанной лестнице, лампочкам без абажуров, колченогой мебели и отвратительной вони) женщина в переднике сказала: «Гляньте, сколько их тут». Она кивнула на толпившихся прямо в коридоре людей: старух и молодых женщин, раздраженных мужчин, плачущих детей, черных, изнемогающих от усталости, приткнувшихся по углам со своими ободранными чемоданами и спящих и переодевающихся прямо здесь же, на виду у всех.
Я потерял счет времени. Наверное, должно быть уже поздно: те люди в Лимоне, которые не были озабочены поисками жилья, прогуливались по мокрым улицам. Они старательно хранили то самоуверенное выражение, которое приезжие обычно принимают за угрозу или, по меньшей мере, за равнодушие. Субботний вечер в чужом городе может сдружить даже самых нелюдимых путешественников.
Немного погодя один человек сказал мне:
— Вы напрасно тратите сейчас время, пытаясь найти комнату. Попробуйте завтра.
— А ночью куда податься?
— У вас есть лишь один выход, — ответил он. — Видите вон тот бар? — Он кивнул на высокое крыльцо под яркой неоновой вывеской. В окнах мелькали тени — чьи-то головы — и клубился дым. А еще грохотала музыка. — Пойдите и снимите девушку. Проведите с ней ночь. Больше вам податься некуда.
Я обдумал этот вариант. Однако я не увидел в баре ни одной девушки. У дверей ошивалась группа подростков, следивших за теми, кто входил внутрь. Я зашел еще в один отель. Черный хозяин видел, как тяжело я воспринимаю его отказ. Он сказал:
— Если вы действительно больше ничего не найдете, возвращайтесь сюда. Вы можете посидеть вон там, в кресле, — это было деревянное кресло с прямой спинкой. Оно стояло на веранде. Через дорогу находился бар: та же музыка, такая же группа подростков. Я машинально хлопал на лице москитов. Мимо с жутким утробным ревом проносились мотоциклы. От этой музыки, и этих мальчишек, и этого рева хотелось кричать. Но я оставил свой чемодан у хозяина гостиницы и пошел дальше. Здесь не было отелей, как не было баров и меблированных комнат, даже музыки здесь не было слышно. Я решил, что пора возвращаться, но тут же оказалось, что я забрел слишком далеко и теперь заблудился.
Я пришел к пониманию того, почему Лимон презрительно называют «Ямайкой». В белой испаноязычной стране это была черная англоязычная зона, трущобы. Таких ужасных улиц я не видел больше нигде в Коста-Рике, и на каждом перекрестке торчало не меньше десятка бездельников, которые громко хохотали и что-то обсуждали на грубом сленге. За мной исподтишка наблюдали, и, хотя мне не пытались угрожать, еще никогда в жизни я не чувствовал себя так неуютно, как будто все мои планы потерпели крах и я оказался один в полной темноте. Деваться было некуда, и делать тоже было нечего. У меня болели ноги, я устал, я был грязным и потным, я не ел ничего с самого утра. Здесь было не время и не место сетовать на неудачи, тем более что Коста-Рика изначально не грозила стать таким вот печальным тупиком в конце пути.