дить, что он высказался за всех троих.
— А как ваши жены относятся к тому, что вас так долго нет? — спросил я. Этот вопрос обычно все задают мне. Я хотел узнать, не изобрели ли они какой-нибудь универсальный мудрый ответ, чтобы впоследствии воспользоваться им.
— Мы не женаты, — ответил Густаво. — По-вашему, женатый человек поедет в такую дыру, как Куско или Куиллабамба?
— Но я женат, и я поехал в Гуанкайо.
— Это ваше личное дело, приятель. Будь я женат, так сидел бы дома.
— Я так и делаю, более менее, — сказал я.
— Более менее! — вскричал Густаво. Он так и трясся от хохота. — Вот так шутка!
— В такие ужасные дыры, как Икуитос или Пуэрто-Мальдонадо, посылают только холостых парней, как мы.
— А разве Икуитос не в Эквадоре? — удивился я.
— Когда там, а когда не там, — рассмеялся Густаво. — Все меняется каждые три дня.
— Я был в Мальдонадо, — сказал Наполеон, — кошмарное место, жарче, чем в Бразилии.
— Лима — хороший город, — сказал Абелярдо. — Вам нравится Лима? Да? В Лиме всегда есть чем заняться!
Ему явно не улыбалось проторчать целый год в Куиллабамбе.
— Но ты только подумай обо всех этих руинах в Куско! — возразил Наполеон.
Абелярдо отпустил какое-то невнятное ругательство, что-то вроде «Ох, да пошел ты со своими руинами!».
— А вы что-нибудь знаете о других странах? — спросил Густаво. — Например, о Франции? Вот скажите, сколько надо, чтобы жить в Париже? Сколько долларов в день?
— Около сорока, — ответил я. Это явно его разочаровало.
— А в Лондоне?
— Может быть, тридцать, — сказал я.
— Поезжайте в Лиму, — посоветовал Абелярдо. — Там хватит и четырех.
— Тогда уж лучше в Мальдонадо, — вставил Наполеон. — Там и одного будет много.
— Здесь полно девушек, — заметил Абелярдо. — Американки, немки, японки. И они все как на подбор. Подцепи себе одну.
— Бы не пропадете, — сказал я.
— Конечно, — согласился Густаво. — Мы будем всем довольны в Куиллабамбе. Мы будем обмениваться идеями.
Мальчишка и старик продолжали наигрывать какой-то жалобный напев. Это выглядело так трогательно: босоногий малыш, поющий ради пропитания в таком злачном месте. Музыка замолкла. Мальчик снял матерчатую кепку и пошел по залу, собирая мелочь. Мы кинули ему несколько монет. Он поклонился и снова завел свой напев.
— Он беден, — заметил я.
— Семьдесят процентов населения Перу живет в нищете, — ответил Густаво. — Как этот мальчишка.
Мы выпили еще, но на такой высоте алкоголь действует парализующе. Я отяжелел и отупел и отказался от третьей бутылки пива. Остальные принялись за жареное мясо. Я попробовал было, но решил приберечь аппетит на потом. Я уже достаточно прожил в Куско, чтобы знать, где можно получить отличный стейк со спелым авокадо всего за доллар пятьдесят. Я оставил их за обсуждением шансов Перу на победу в Мировом кубке.
— Мы не слишком хороши, — говорил Наполеон. — Думаю, мы проиграем.
Я не стал с ним спорить. Единственный способ управиться с перуанцем — это не оспаривать его мрачные прогнозы.
После обеда я почувствовал себя слишком больным для прогулки. Я вернулся в отель — на самом деле это были меблированные комнаты в доме над площадью — и, слоняясь по столовой, наткнулся на старинный фонограф. Это была настоящая «Виктрола» выпуска 1904 года, и рядом с нею лежала стопка пластинок на семьдесят восемь оборотов. Большинство из них были безнадежно испорчены. Я нашел одну почти целую и прочел на этикетке: «Бен Берни и его парни. „Лил из Шанхая“, „Уорнер бразерс“, „Свет рампы“». Я повернул рычаг и поставил пластинку.
Я прошел через все горы,
Я поднялся на все холмы,
Я искал в вышине,
Я искал в глубине,
Я искал мою Лил из Шанхая.
На площади горели фонари. Прокаженный, которого я видел днем ковылявшим на своих окровавленных обрубках, как Поббл без пальцев ног[44], скорчился возле фонтана. На другом конце площади высилась изящная церковь иезуитов, на заднем плане чернели вершины Анд, напоминавшие сейчас шляпы индейцев, собиравшихся на площади.
Я пытался забыть,
Но какой в этом прок,
Я искал в вышине,
Я искал в глубине…
Мне стало холодно. Не спасала даже кожаная куртка, а ведь я был в комнате. Но здесь было так тихо: ни автомобильных сигналов, ни рева моторов, ни визга радио, ни криков прохожих, только церковный перезвон да «Виктрола».
Я искал мою Лил из Шанхая.
Каждый будний день колокола на церквях Куско начинали звонить в четыре утра. Они снова звонили в четыре пятнадцать и четыре тридцать. Благодаря большому числу колоколен и окружающему город амфитеатру гор перезвон с четырех до половины пятого звучал очень празднично. Он призывал на мессу всех верующих, но откликались одни индейцы. Они являлись в собор на утреннюю мессу к пяти часам, в шесть часов двери собора распахивались в холодный горный рассвет, и сотни индейцев выходили разом на площадь. Многие из них были одеты в алые пончо, отчего атмосфера праздника только усиливалась. Они казались довольными, они только что прикоснулись к святыням. Любой католик уходит с мессы в приподнятом настроении, и, хотя этих индейцев жизнь не баловала — достаточно было взглянуть на обветренные морщинистые лица, — в этот ранний час после мессы почти все они улыбались.
Туристы поднимались засветло вместе с индейцами, но они спешили на вокзал «Санта-Ана», чтобы успеть на поезд до Мачу-Пикчу. Они тащили с собой пакеты с завтраком, зонтики, дождевики и фотоаппараты. Они были сердиты и имели на это все основания. Их уверили, что если прийти на вокзал в шесть часов, то можно наверняка занять место в вагоне семичасового поезда. Но семь давно миновало, а никто и не подумал пускать их на вокзал. Накрапывал мелкий дождик, а перед вокзалом толпилось не меньше двух сотен туристов. На вокзале царила полная неразбериха.
Туристы злились еще больше. Вчера им тоже пришлось подняться черт знает в какую рань, чтобы попасть на самолет до Куско, и в аэропорту их встретила бестолковая толпа пассажиров. Теперь они не выспались, чтобы попасть на поезд до Мачу-Пикчу, а толпа оказалась и того больше. Они переминались с ноги на ногу в предрассветных сумерках, теребили свои пакеты с завтраком и глухо роптали. Большинство из них купили двенадцатидневный тур по Южной Америке, и большую часть отведенного им времени они провели именно так: в ожидании кого-то или чего-то, и им это совсем не нравилось. Они не хотели жаловаться вслух, потому что знали, что американцев не любят за их манеру всем жаловаться. Но они сильно злились. Я стоял в этой толпе и ждал, когда мне предоставится возможность заметить: «И я вас вполне понимаю».
— Как по-вашему, они откроют наконец двери, чтобы пустить нас на вокзал? — не выдержал один, в ковбойских сапогах.
— Это для них слишком просто. Скорее они будут держать нас здесь до последнего, — ответил Чарльз П. Клапп.
— Мне уже тошно от всего этого, — призналась Гильди, которая действительно выглядела больной. Бедняжка давно разменяла седьмой десяток, и теперь ее занесло куда-то в глубину Анд, где приходится торчать возле вонючего рынка в Куско на ступеньках вокзала. Ниже по лестнице сидела индеанка с плаксивым младенцем на руках. Она продавала «шик-блеск» и сигареты. Рядом с ней устроился мужчина с горкой помятых персиков. Гильди из… Откуда вы? Ну конечно, из ухоженного городка на Среднем Западе, где поезда ходят точно по расписанию, а вежливые пассажиры уступают ей место. Она понятия не имела о том, какой тяжелой окажется эта поездка. Она заслужила мое сочувствие и даже признание. В таком возрасте нужна немалая отвага, чтобы пускаться на поиски приключений.
— Если они не откроют двери через несколько минут, я возвращаюсь в отель.
— И я вас вполне понимаю.
— Мне все время плохо, начиная с Ла-Паца, — призналась она.
— «Маркетов» побьют в этом сезоне, — заявил Морри Апбрейд, рослый малый из Батон-Ружа, медленно цедивший слова сквозь стиснутые зубы.
— Зато у Техаса в этот раз подобралась отличная команда, — заметил Джек Хаммерсман.
— А что случилось с «Нотр-Дам»?
Они заговорили о футболе: победы, поражения и цветной игрок выше шести футов ростом. Это было своего рода утешением, способом отвлечься от знобкого ожидания здесь, в Куско. Мужчины толковали между собой, женщины стояли и молча переживали.
— Хотел бы я посмотреть, как Эл Си Ю вышибет из них дух, — говорил мистер Хаммерсман.
— Как по-вашему, они откроют наконец двери? — сказал мистер «ковбой».
И наконец двери вокзала распахнулись. Все дружно рванули внутрь. Пожилые туристы тоже устремились вперед, но не толкались. Эта толкучка была отвратительна сама по себе, она как бы была послана вместо испытания, и они чувствовали, что излишняя жестокость опустит их до перуанцев. Смущение и сдержанность сковали толпу, и только молодожены из Аргентины — темный грубоватый мужчина и его тощая, но цепкая жена — ринулись вперед что есть силы. Они локтями распихали вялых американцев и даже удивились, что так легко пробились к дверям.
— Нам лучше податься назад, — предупредил Чарльз П. Клапп. — Тогда не будет давки.
Те американцы, которые услышали его, и правда подались назад.
В поезде хватило места для всех, кроме трех индейских женщин с младенцами и узлами с тряпьем и парочки флибустьеров, вырядившихся как индейцы, в помятых шляпах и пончо. Все остальные чинно расселись на скамейках, держа на коленях свои пакеты. Еще час прошел в ожидании, и чье-то высказанное шепотом предположение, что этот поезд вообще никуда не пойдет, вызвало дружный сердитый отклик. Когда наконец состав тронулся, у всех вырвался громкий довольный вздох. Небо все еще затягивали облака, и туман скрадывал резкие очертания гор. Автомобильная трасса поднималась довольно круто, тогда как железная дорога без конца петляла по менее отвесным карнизам ущелий, по дну которых стекали с гор бесчисленные ручьи и речки. Из окна смотреть особенно было не на что: так высоко в горах нас окружали одни скалы. Там, где дно ущелья было достаточно пологим, виднелись глиняные хижины на фоне древних стен, возведенных инками. Камни в этой удивительной кладке были плотно подогнаны один к другому, и устроенные таким образом террасы занимали теперь индейские деревни. Хижины из необожженного кирпича были построены недавно, а вот сооружения инков насчитывали не одну сотню лет. Они были построены народом, не знавшим колеса и обрабатывавшим блоки каменными инструментами.